Карт-Хадашт постоянно напоминал Антигону о самом важном для него сейчас деле. С началом перемирия жители предместий и ближних селений постепенно покидали город. На улицах было по-прежнему неспокойно. Разногласия между приверженцами обеих враждующих партий зачастую выливались в кровавые стычки, грабежи и поджоги. Городских стражников было мало, вооружены они были теперь только остроконечными дубинками и потому предпочитали не вмешиваться в эти столкновения. Они ограничивались лишь тем, что на рассвете уносили трупы и подбирали раненых. Послы во главе с Гадзрубалом Козлом вели в Риме переговоры о мире, воцарившемся пока лишь на полях сражений, Карт-Хадашт постепенно погружался в хаос. Охраняемые уволенными из армии, но по-прежнему хорошо вооруженными солдатами дворцы богачей выглядели островками благополучия в море отчаяния и кровавого безумия.
Однако стратег, как обычно, пренебрегал опасностью. Он бесстрашно расхаживал в одиночку по улицам и, отправляясь на заседания Совета, собиравшегося теперь в храме Эшмуна, никогда не брал с собой телохранителей. Он не только не пал духом, но, напротив, прямо-таки заражал окружающих своей активностью. Он рассылал гонцов, принимал донесения и одним своим видом доказывал, что далеко не все потеряно. Действительно, мирный договор с его ограничениями пока еще не вступил в силу, у Карт-Хадашга имелся мощный флот, и каждую ночь с вошедших в гавань кораблей сходили воины, которых Ганнибал лично проводил через весь город и размещал в казармах внутри Большой стены. Никто ничего не знал о планах стратега, не представлял, есть ли таковые у Совета и согласится ли Сенат утвердить мирный договор или потребует еще больше ужесточить его условия. Многие полагали, что весной возобновятся военные действия.
Антигон решил не ставить Ганнибала в известность, справедливо полагая, что стратег и его друзья вряд ли одобрят намерение грека жестоко отомстить своему злейшему врагу. В банке сейчас вполне могли обойтись без него - Карт-Хадашту на время перемирия было строжайше запрещено принимать в своих стенах чужеземных послов и купцов. Поэтому Антигон мог позволить себе надеть изрядно потрепанный хитон, нацепить рыжий парик, наклеить не менее рыжую бороду и целых десять дней с утра до вечера со спокойной душой неустанно бродить по гавани и кварталам метеков, красильщиков, дубильщиков и возничих. Он переговорил с великим множеством людей, несколько раз заходил в оружейные мастерские, где внимательно разглядывал мечи и ощупывал кинжалы и потом истратил почти двадцать мин серебряных монет на их покупку, а также на то, чтобы заручиться молчанием двадцати крепких молодцов, с детства знавших толк в драке метеков из давно и хорошо знакомых ему семей.
Его чувства наиболее полно нашли выражение в пронизанном злом и отчаянием стихотворении, обошедшем в эти дни чуть ли не весь Карт-Хадашт.
В страшном болоте город завяз,
К римлянам в рабство попав.
Страшным позором себя запятнал
Он, героя предав.
Но почему не отнимет он жизнь
У Ганнона Гадюки?
Верховный жрец храма Ваала, член Совета старейшин и признанный вождь сторонников тесного сближения с Римом, несмотря на свои семьдесят девять лет, никогда не жаловался на здоровье. После начала перемирия он предпочел перебраться в храм своего бога, считавшийся едва ли не самым страшным местом во всей Ойкумене. Его порог по торжественным дням имели право переступать только пуны, и защитить святилище было гораздо проще, чем дворец в Бирсе. Все метеки люто ненавидели храм и одновременно испытывали перед ним почти непреодолимый страх. Поэтому Антигон полагался не столько на розданные его щедрой рукой деньги, сколько на давнюю дружбу их семей. По сравнению с тем, что творилось в стенах храма жуткого пунийского бога, его осквернение не казалось уж таким страшным грехом. И уж конечно ни один метек никогда бы не решился даже намекнуть на совершенное им святотатство.
Солнце не показывалось уже несколько дней. Затянутое бело-серой пеленой небо тяжело нависало над крышами домов. Налившиеся темной влагой облака к вечеру выплеснули на город потоки дождя, которые затопили сады в Бирсе и, бурля и пенясь, выплеснулись вместе с землей на узкие улочки возле площади Собраний. До самого заката люди бродили по ним по колено в воде. В гавани резко набравший силу ветер опрокинул несколько челнов, в выгребных ямах квартала дубильщиков утонули трое подмастерьев, и их разбухшие тела долго плавали потом в омерзительной коричневой жиже. Разглядеть что-либо в плотной туманной завесе было совершенно невозможно, огни факелов колебались и гасли при каждом порыве ветра, и Антигону и двадцати метекам легко удалось незаметно подкрасться к беспомощно топтавшимся в большом четырехугольном дворе телохранителям Ганнона.
Никто из них не успел даже вскрикнуть от неожиданности, когда из густого тумана внезапно вынырнули темные фигуры. Только один из стражей метнулся в сторону с блеснувшим в руке мечом, но шедший рядом с Антигоном метек ловко, как кошка, прыгнул на него и мгновенно сбил с ног.
Град ударов и толчков смял телохранителей, как листы папируса. Через несколько минут они уже неподвижно, как тряпичные куклы, валялись на земле со связанными руками и ногами и заткнутыми кляпами ртами. Десять метеков заняли их места, остальные вместе с Антигоном поднялись по стертым гранитным ступеням и, миновав притвор, вошли в огромный яйцевидной формы зал.
Светильники лили необычайно яркий свет на ряды черных мраморных колонн и каменных скамей. Метеки в страхе замерли, и даже не страшившийся гнева богов Антигон ощутил, что его тело свела судорога, а в жилах прямо-таки стынет кровь. Неимоверным усилием воли он заставил себя подойти к пурпурному занавесу и резко отдернул его.
За высоким, с плоским верхом алтарем возвышалась колоссальная медная статуя с зияющими в груди отверстиями - именно в них когда-то бросали приносимых в жертву детей, - распростертыми вдоль стены крыльями и мошной бычьей головой, в лоб которой были вделаны посреди желтых кругов три изображавших зрачки черных камня. Рядом в углублении стоял медный котелок с тлеющими углями и висела связка восковых свечей.
У подножия, на мягком ложе, в небрежной позе расположился Ганнон Великий. Он бегло просматривал папирусные свитки и, заслышав шум, недовольно вскинул голову.
- Ты оскверняешь храм, метек.
Явно желая запугать Антигона, он впился в него страшным взглядом ничуть не помутневших, полыхавших холодным огнем глаз. Но в отличие от прежних лет на этот раз по спине Антигона не пробежал неприятный озноб.
- Я хочу воздать почести верховному жрецу. - Антигон медленно приблизился к ложу, осторожно обходя стоявшие на ступенях глиняные блюда с остатками еды, амфоры и несколько кубков. - Не забудь, что я родился в Карт-Хадаште и почти все шестьдесят семь лет своей жизни не покладая рук трудился на его благо, воевал и страдал ради него. Считай, что моего сына Мемнона я принес в жертву богам - покровителям города. Теперь я такой же пун, как и ты.
- Пуном можно только родиться. Твоя мать не пунийка, и зачат ты не отцом-пуном… Уходи, я не желаю больше разговаривать с тобой.
- Нет, великий Ганнон, я вопреки твоему желанию все же останусь здесь, - Антигон вновь спокойно выдержал устремленный на него высасывающий взгляд зеленоватых мертвенно-холодных глаз, - ибо твердо намерен исправить свою давнюю ошибку. Поздно, слишком поздно я решился на этот шаг, но в конце концов двое стариков, дни которых уже сочтены, вправе перед смертью поговорить друг с другом по душам.
Ганнон тяжело встал. Ноги еле-еле удерживали массивное тело, но руками он водил на удивление легко и плавно, а каждый жест излучал силу и уверенность в себе.
- Не скрою, ты меня заинтересовал, пунийский метек.
Антигон сделал своим людям знак, они быстро развернули принесенные с собой свертки, расставили на передних скамьях миски с едой и удалились на погруженную в полумрак вторую половину зала.
- А где мои стражи? - внезапно, будто лишь сейчас вспомнив о них, спросил Ганнон.
- Не беспокойся за них. Они нам точно не помешают. Нас вообще никто не потревожит во время принесения священной клятвы. Давай вместе откушаем у ног великого Ваала простой пунийской похлебки.
Ганнон медленно шагнул вперед. В обильно смазанных душистым маслом редких белесых волосах не прибавилось седины, только веки еще больше набрякли, а лицо покрылось сеткой морщин. Сейчас оно одновременно выражало брезгливость, любопытство и недоверие. И еще на нем застыло совершенно непостижимое для грека выражение. Ганнон откровенно демонстрировал давнему врагу осознание полной слитности с кошмарным, пожирающим детей божеством, гордости за свое исконно пунийское происхождение и своей причастности ко многим тайнам древнего города. От стен и колонн на Антигона вдруг снова повеяло холодом могильного склепа.
Он с трудом совладал с собой и занялся приготовлением пищи. В одну большую миску он налил воды, насыпал белой муки и несколько минут размешивал постепенно густеющую массу. В другую он положил тонко нарезанный сыр, яйца и мед.
- А теперь, будь добр, Ганнон, принеси мне лепешки.
Пун одернул наброшенную поверх расшитой золотыми цветами пурпурной туники шкуру леопарда и мелкими шажками пошел к задним рядам. Антигон мгновенно вытряс в котелок содержимое маленькой бутылки, а затем надавил на украшавшую его перстень печатку с эмблемой банка. Из крошечного отверстия выпали несколько черных крупинок. Антигон быстро наполнил котелок похлебкой и с полупоклоном протянул его вернувшемуся Ганнону.
- Ты очень хочешь преломить со мной хлеб, пун?