- Да хранит же его Господь, как и жизнь твою! - закончил растроганный, потрясенный Мазепа.
И вдруг пламя в большой лампаде взвилось ярким языком вверх, осветило трепещущим светом стоявшего впереди гетмана и с треском потухло…
Уже вторую ночь скачут мнимые беглецы из Батурина. День пересидели они в глухом овраге, спрятавшись порознь в густом камыше, перепутанном с кустиками дикого терна и дерна, а ночью опять бросились наутек, меняя направление, заметая следы, словно преследуемые звери. Бегством руководил Гордиенко, а Мазепа с шестью казаками безмолвно, не пророня слова, следовал за своим руководителем, подчиняясь его мимическим или односложным распоряжениям. Рядом с Мазепой, не отставая ни на шаг от копыт его коня, бежала большая, кудлатая овчарка; эту собаку, полуживую, покалеченную, нашел Мазепа на пепелище сожженного хутора, где она оказалась единственным живым существом среди обглоданных зверьем трупов. Мазепа взял ее с собой, благодарный пес так привязался к своему хозяину, что не отходил от него ни на шаг; когда же случалось ему оставаться одному в комнате, он тосковал о хозяине страшно и воем обнаруживал свои сердечные муки. Многие подсмеивались над этой дружбой вельможного рыцаря с простым кудлашом, но Мазепа относился к нему сердечно и связывал с этой собакой самые дорогие воспоминания своей жизни.
Посол Дорошенко исполнял теперь превосходно роль беспокойного и перепуганного беглеца, скрыв и от Самойловича, и от Гордиенко суть разговора своего с Многогрешным и результаты этой беседы, а Гордиенко искренно был доволен, что ему удалось хитростями и остроумными уловками обмануть бдительного врага. Самойлович тоже поверил простодушно гневу зазнавшегося до потери разума гетмана и не без робости решился выпустить арестанта, отправив его без надлежащего конвоя к Неелову и дав знать тайно о беде спутникам Мазепы; погоню он тоже направил в противоположную сторону. Сам гетман, выражая наружно сильное раздражение и неукротимую злобу, был внутренно детски рад, что провел своих соглядатаев и перехитрил хитрого Самойловича.
За свою тайну он был совершенно покоен, так как ее хранили четыре глухих стены, не ведая того, что в этих стенах, под тяжелыми, пушистыми коврами, укрывалось незаметное слуховое оконце…
Гордиенко продолжал путь врассыпную, держась лесков, гайков да байрачков и избегая населенных мест; провизию он добывал в укромных хуторках или одиноко стоявших на балках хатах. Он держал путь на север, к польской границе, направляясь к устью Припяти, чтобы оттуда уже спуститься Днепром в Киев, и намеревался берегом пробраться до Чигирина. Когда на третий день достигли наши беглецы берегов Днепра и Гордиенко нашел у соседних рыбаков "дуб" с лоцманом–стернычим, тогда он, возвратясь к своим товарищам, разлегшимся вдоль берега на мерзлом песке, крикнул бодрым, веселым голосом:
- Ну, теперь будет уж нам в молчанку играть; слава Богу, вырвались из неволи на широкий свет, под охрану нашего батька Славуты. Теперь безпечно собирайся в кружок и хоть песни пой, и хочь лайся - байдуже!
Все подошли к нему, обрадованные благополучным исходом неприятного путешествия, а Гордиенко уже распоряжался:
- Гей, казанок сюда и кашевара! Смело раскладывай костер и готовь кулиш; вот и сала раздобыл я, да и горилки три бутылки, будет чем закрепить душу и попарить нутро…
- За горилку - это расчудесно! - одобрили казаки и стали собирать хворост и сушняк в прибережном леску, а кашевар принялся готовить казанок и все прочее для походной вечери.
- Ну, пока кулиш, - подваливайся к огоньку; намерзлись ведь и натомились, - так и боком вывернуться годится, да закуривай каждый люльку, чтоб дома не журились! - болтал добродушно Гордиенко, чрезвычайно довольный, что все удалось ему и что наконец настала возможность и языку дать работу после трехдневного молчания.
- Спасибо, брате! - сказал с чувством Мазепа. - Никогда не забуду твоей услуги.
- Э, пустяковина, друже! - ответил радостно Гордиенко. - Сегодня я тебя, а завтра ты меня, на том и стоит наш долг. А одурили ловко их, как лисица мелькнули хвостом, - сначала на запад, словно бы к Чигирину навпростец, а потом - верть! круто на полночь… а они, дурные, все сразу к Днепру… Ха, ха! Скорчат они кисло свои рожи, когда узнают, что наш и след простыл… почешет Самойлович затылок, да и от бешеного гетмана влетит каждому.
- Уж нечего сказать, мастак ты! - похвалил восторженно Мазепа.
- Ге, ге, ге! - самодовольно замычал Гордиенко, выпуская изо рта клуб синего дыма и сплевывая на сторону. - Теперь уж им шиш! Хоть и проведают, так не догнать уж! Так ли, Барбосе? - погладил он лежавшего калачиком у ног Мазепы пса. Последний завилял хвостом и лизнул руку Гордиенко. - У, славный пес! - потрепал тот его за ухо, - оставил и тебе кулиша… Что любишь ты своего хозяина, за это хвалю, а что смирен ты, как овца, - не одобряю: пес должен быть злым и кидаться всякому чужому на шею, а ты сейчас хвост под ноги и - драла!
- Напугали, брат, его до смерти, - отозвался Мазепа, подавляя тяжелый вздох, вырвавшийся стоном из его груди.
Гордиенко спохватился, что болтовней своей растравил побратыму сердечную рану, и переменил сразу разговор.
- Да, поднесли мы им дулю: вот подвечеряем, причалит сюда большая лодка, и полетим мы вниз по Днепру.
- Нет, я думаю, вверх… - перебил Мазепа.
- Как вверх? Куда? - оторопел до того Гордиенко, что даже выпустил изо рта люльку:
- Вверх, на тот берег, а там - прямо в Острог.
- На какого дьявола?
- А на такого, что если у нас порвалась всякая надежда на союз с Многогрешным, то нужно хоть уладить дело с ляхами. На союз я с ними не рассчитываю, потому что и непевен он, да и народ на него не пойдет… а все же следует их подкупить обещаниями и задурманить им головы до решительного нашего шага.
- Те, те, те! - поскреб под шапкой Гордиенко и, пересунув люльку в другой угол рта, промычал уныло: - Снова, стало быть, в Лядщину?
- Как снова? Я еще там и не был, хотя давно на то была препорука от Дорошенко…
- Верно, - кивнул головой Гордиенко и поправил одним движением сдвинувшуюся было на затылок шапку, - коли в Лядщину, так и в Лядщину… Оно бы в Чигирин приятнее было, а коли в Лядщину, так и то ладно!
В глубине души Мазепа сознавал, что не только приятнее, но и необходимее было спешить в Чигирин, - сообщить Дорошенко о только что заключенном союзе, а также и об опасности, угрожающей Многогрешному, - но человеческая природа слаба, а иные душевные настроения так властны и неотразимы, что с ними трудно бороться, тем более, что податливый и подкупной разум сейчас же найдет оправдание такой уступке: таким оправданием явился Мазепе Острог, решительно бесполезный для общественного дела, а нужный лишь лично для разведок про Тамару…
Повечеряли наши путники и переправились на другой берег Днепра…
Чем дальше углублялись они в глубь Волынщины, тем больше и тем теснее обнимала их чаща лесная, девственная колоннада боров; вечнозеленые вершины их простирали над путниками таинственные купола, звеневшие иногда особым задумчивым шумом.
Мазепа, знавший лучше других этот край, ехал теперь на челе, и все следовали за ним спокойно, не боясь уже гетманской погони; один только риск угрожал им - встреча с какой-либо бандой поляков, промышлявших в то время свободно "рыцарскими наездами", или, проще выражаясь, - разбоем; для ничтожного отряда наших путников такая встреча была бы особенно опасной, так как они представляли собой врагов, слуг изменника гетмана. Но эти мысли залетали лишь в головы вожаков, Гордиенко и Мазепы, да и те их гнали с презрительною насмешкой прочь от себя… Действительно, в продолжение всего переезда, да самого Острога, ничего особенного с путниками не случилось, никто их не остановил и не заподозрил; правда, они объезжали широкие шляхи и многолюдные корчмы, а пробирались больше глухими местами и просеками, но перед Острогом нельзя было минуть последней корчмы, и Мазепа решился в нее заехать.
XLVI
Мазепа был в отчаянии. Гордиенко стоял решительно за то, чтоб переночевать снова в ближайшей от перекрестка корчме и отправиться оттуда назад в Острог, где уже ждать Тамару, а углубляться в слепую глушь, по неведомым, перепутанным стежкам, да еще в метель, он считал беспросветным и бесполезным безумием. Мазепа сознавал правоту его слов, но отказаться от разысканья врага, который мог сообщить тайну про Галину, было так больно, так мучительно, что он стал просить с страстным порывом Гордиенко - проехать еще по одной, лишь более видной стежке до первой корчмы.
- По одной только, - добавил Мазепа, - и шабаш! Если не согласишься, - сам, один поеду!
Усмехнулся неодобрительно Гордиенко на такую блажь, но просьба была так трогательна и неотразима, что отказать в ней не было духу; мало того, на глухой ропот сопутствующих казаков, - что и кони-де и люди переутомились и что начинается настоящая метель, - Гордиенко возразил насмешливо:
- Да что мы, братове, медяные суслики или вареницы? Нас ли испугать заверюхе? Проедем до первой корчмы - и годи: там подвечеряем, выпьем здорово, выспимся добре… ночи филипповские ведь долги… и коней подгодуем… А с рассветом назад в Острог - до оковитой, до меду да до новой лежки. Идет, что ли?
- Идет! Горазд! Для своего вельможного пана потрудиться рады.
- А я вас, друзи, за эту услугу озолочу, выкупаю в горилке! - крикнул Мазепа.
- Спасибо! Костьми ляжем! Гайда вперед! - и все дружно кинулись в лес, вслед за Мазепой…