- Счастлив Петро, что имеет таких верных и хитроумных помощников… Эх, не наделил меня Господь ни единым таким!.. А ведь ты довел меня своими ответами про Киев до того, что я хотел было тебя арестовать…
- Я ведь в Киеве тоже не был, а прямо из Чигирина, заехал лишь на минуту к Гострому - и сюда; но перед отъездом незадолго у нас были вести из Печерска, и никакой тревоги в них не обреталось… Очевидно, ясновельможный получил какие-либо неизвестные мне новины и сразу меня поймал… Я почувствовал, что отвечаю невпопад, смутился еще более, и спутался, и только что хотел было во всем уже сознаться, как явился найпревелебнейший греческий владыка. Но я бы не выехал из Батурина, не поведавши твоей милости сущей правды: тому свидетелем может быть и генеральный судья… Я пошел прямо отсюда к нему и просил, чтобы он мне выхлопотал свидание…
- Так пан у Самойловича был?
- У него, и если б не посол ясновельможного пана, то прибыл бы сюда сам, сегодня или завтра непременно.
- Но пан ему ничего не передавал… не признавался, кто и от кого?
- Я был у него монахом… - ответил уклончиво Мазепа.
- Это хорошо, это горазд, - словно обрадовался гетман. - Да, да… да… Верю, знаю и помню… - продолжал он ласково, добродушно улыбаясь, смотря доверчиво в глаза Мазепе. - За эдукованный, светлый ум, за преданное сердце я давно отметил пана, еще будучи полковником во время похода на Бруховецкого… Я бы и тогда с дорогой душой перетянул к себе дорошенковского писаря, да неподкупен он оказался. Рад, вельми рад видеть у себя шановного, любого пана… Чего же его мосць стоит, словно на допросе? Ха, ха! Садись, дорогой гость, садись!.. Да, да… еще вот что, - спохватился он вдруг, желая отогнать последнее сомнение, смущавшее еще его изверившуюся в людях душу. - Какое же мне пан даст доказательство, что его прислал Петро Дорошенко?
- А вот, - достал Мазепа из подрясника свиток с гетманской печатью и образ, - вот лист от гетмана Дорошенко и образ Нерукотворного Спаса.
- А! - вздохнул облегченно Многогрешный, приложился с благоговением к образу, оглянул тщательно печать и подпись Дорошенко, и, приблизившись к Мазепе, обнял его, и поцеловал трижды. - Обнимаю дорогого посла, как бы самого моего друга и добродея Петра. Садись же, отдохни! - усадил он радушно Мазепу. - Будь желанным нам гостем, а я прочту тем часом гетманский лист.
Гетман придвинул к себе канделябр и начал читать дорошенковское послание, а Мазепа смотрел на него и изумлялся той разительной перемене, которая произошла с гетманом в такое короткое время: перед ним сидел теперь не удалой боец, отважный полководец, с открытым и смелым лицом, а какой-то обрюзгший, подозрительный старик, с отпечатком в лице раздражительной тревоги и страха. "Он, видимо, боится и не доверяет Самойловичу, - думал Мазепа, - и я хорошо сделал, что скрыл от него… Только нужно будет предупредить об этом и судью, чтобы снова не влопаться".
А гетман внимательно читал письмо своего бывшего друга, и с каждой строкой лицо у него становилось оживленней, бодрей.
XLIV
Тон письма Дорошенко был несколько резок и решителен и требовал от Многогрешного решительного, неуклончивого ответа. Дорошенко предлагал ему союз, во имя спасения отчизны, уступал даже свою булаву, ради объединения Украйны, и заклинал Христом–Богом немедленно напрячь все силы к борьбе. "Если мы соединим всю Украйну, - убеждал Дорошенко, - тогда и протекторат Москвы нам не опасен: она будет беречь эту силу для взаимной пользы и выгоды. Если мы сольемся, то и протекторат Турции нам не страшен". Далее Дорошенко намекал Многогрешному про его поступок при гибели Бруховецкого: он-де, как близкое доверенное лицо, получил от гетмана власть наказного, злоупотребил ею для захвата себе булавы и интересы страны подтоптал под ноги… "И что же ты вчинком тем досягнул? - писал Дорошенко. - Призырство - от ближних, злобу и зависть - от старшины, ненависть - от народа, зневерье - от Москвы и осуду от Бога, - уже перст Его над тобой вознесен! А озырнись кругом, за какую мзду купил себе ты душевный разлад и тревогу. Отчизна, богатая млеком и медом, лежит в развалинах, облитая кровью… Правобережная Украйна - пустыня пустыней, руина руиной, кладбище… Демьяне, друже! Все на сем свете тлен и прах, и твои надбанные сокровища разнесутся тучей–бурею, какая уже над твоей головой ополчается. Опамятайсь, приникни ухом к сердцу, разбуди свое мужество: останний–бо час прийде - и застонет вся наша родная страна в последнем содрогании. Ведай, что, спасая отчизну, ты спасаешь и себя самого… Дерзай же во имя Животворящего Креста Господня и не отринь протянутой к тебе дружней руки! Аминь".
Взволнованный и потрясенный до глубины души, Многогрешный тяжело дышал и дрожащими руками развертывал свиток, перечитывая снова некоторые места. В глазах у него стоял мутный туман, проснувшаяся совесть стучала в виски, а сердце укоризненно ныло. Мазепа не сводил с него глаз и видел, как мелькали по бледному, покрытому крупным потом лицу тени возрастающих мук. Наконец гетман порывисто встал, подошел к образам и заломил руки; из его широкой груди вырвался стон и замер в царившей вокруг тишине.
При виде такого страдания у самого Мазепы сжалось до боли сердце; но через минуту гетман победил себя и, подойдя к выходной двери, быстро отворил ее, заглянул в предпокой, и, убедившись, что там никого нет, подошел к Мазепе и произнес решительно и торжественно:
- Да, Петро прав: или теперь, или никогда! Вот рука моя!
Мазепа сжал в своих руках протянутую руку и, поцеловав гетмана в плечо, промолвил растроганным голосом:
- От имени моего гетмана, от имени отчизны, от имени всех русских братьев благодарю тебя, батько! Будь спасителем нашим и оботри слезы изнеможенной от ран матери!
- Да, кто не подаст ей руки, тот проклят и на сем, и на том свете! Ибо молитва матери вызволяет со дна лютого моря… А что враги нас оточают кругом, то это щирая правда…
- Я подслушал здесь разговор воевод московских, - они прямо выражались, что нужно исподволь затянуть на шеях глупых хохлов хомуты и уничтожить все их безумные вольности. Да что мова? Разве мы на деле не видим, что так с нами и поступают… А наши гетманы на горе… вот как Бруховецкий, - оговорился Мазепа, - вовсе не защищают наших прав.
Многогрешный, закусив губу, молчал. Этот укор относился и к нему тоже.
- Но я должен осведомить гетмана, чтобы ясновельможный ни на кого здесь не полагался, все подкуплено, все зложелательно! Я не смею больше сказать, но имеяй уши да слышит. Если у гетмана явится сильный союзник и враги увидят его в новом могуществе, то они сразу падут к стопам его милости: род–бо людской лукав.
- Как? И на Самойловича нельзя положиться? - даже оторопел гетман, теряя под собою последнюю точку опоры.
- Nomina odiosa sunt… - улыбнулся внушительно Мазепа. - Я не могу ничего больше сказать, но мой решительный совет - не доверять здесь никому!
__________
Имена ненавистные (латин.).
- Эге, вон оно как! - заходил Многогрешный тревожно по светлице. - Никому не верь? Да, да, может быть, пан и прав: тому тоже расчет выдраться вверх по спине моей… Братья - каждый про себя, а сын еще молод… Конечно, чем скорее соединиться с Дорошенко, тем лучше: тогда при драке можно будет и посчитаться с моими друзьями. Ну, так приступим!
Гетман подсел к Мазепе и начал торопливо излагать статьи уклада: оба гетмана вступали в наступательный и оборонительный союз, целью которого было слитие Украйны воедино, под одной булавой; первым протекторатом этой возрождаемой страны наименована была Москва, но, в случае отказа ее, оба гетмана соглашались и на протекторат Турции, - только не Польши. Далее следовали подробности относительно количества войска, места сбора, времени соединения и другое.
В царившей вокруг тишине слышались только тихие отрывистые слова гетмана да скрип пера; иногда только к этим звукам примешивался легкий треск теплившихся трех лампад, из которых средняя была подарена настоятелем Печерского монастыря и отличалась величиною и изяществом.
Время шло, свечи догорали и гасли, но гетман не хотел звать слуг переменить их, а спешил лишь окончить договор.
Когда уклад был дописан, то гетман заявил Мазепе, что желает, чтобы о нем хранилась тайна впредь до перехода Дорошенко на левый берег Днепра, а Мазепа, разделяя вполне мнение гетмана, добавил еще:
- Не только сохранить нужно до поры до времени все это в тайне, но необходимо еще уверить и воевод, и старшину, что гетман Многогрешный - заядлый враг Дорошенко и велел его посла заковать.
- Да, так еще лучше… порану ведь нужно спешить в Чигирин.
- Узник может и убежать, - усмехнулся Мазепа, - потому-то я и просил бы отпустить меня не с лаской, а с криком и бранью, и повелеть отвесть меня, как арестанта, к Самойловичу.
- Добре. А теперь пробачь мне, любый пане, если я сказал тебе какое призрое слово; чернец–шпион - для меня ненавистен, а Мазепа, посол Дорошенко, - люб мне и дорог! Перед тобой, как репрезентантом благодетеля моего, гетмана Петра, бью челом и прошу отпущения и забвения многих против него вин и грехов, какие лежат у меня на сердце… Каюсь, терзаю себя, да уж минулого не вернешь, - говорил он взволнованно, и слезы струились по его бледным щекам. - А теперь вот клянусь на присланном в дар мне образе, - и гетман приложился набожно к Спасу, - что в нем, в моем бывшем друге, я вижу только свое спасение и счастье отчизны и что не изменю ему, - поднял он вверх два пальца, - ни словом, ни делом до последних дней живота моего, какой я с радостью положу за благо моей родины…
Гетман подписал договор и, простерши руки к киоту, произнес дрогнувшим голосом:
- Вас, силы небесные, призываю в свидетели моего слова!