Забыты голуби давно.
Но, помню, мне они открыли,
что небо синее дано
тому лишь, у кого есть крылья.
Медленно приближаюсь я к нашему развалившемуся двухэтажному дому. Одна стена вывалилась совсем, вторая наклонилась. Крыша съехала набок. Окна перекошены. Обошел дом, ища поудобнее место, чтобы пробраться внутрь. Остановился, раздумывая. Вдруг слышу сзади знакомый голос:
- Ты что ли, Марат? С приездом...
Это - землячка моего отца, текстильщица Вера Федоровна Улыбина. Она и мой отец - оба из Подмосковья. Реутовцы. Знают друг друга с самого детства. Через отца Улыбина знает и меня. Впрочем, и мама тоже очень давно с ней дружит. Там, еще в Реутове, познакомились.
- Хочу вот пробраться в дом, - говорю Улыбиной. - Мама говорит, что книги все целы, только завалены.
- Зачем тебе книги-то? - не понимает меня Вера Федоровна. - Печь что ли разжигать? Да тут и без книг барахла всякого полно. Вон сколько старых досок и щепья всякого!
- Книги читать надо, а не жечь, - вразумляю я ее. - Учение - свет, а неученье - тьма.
- Да какие сейчас книги! - ужасается она. - Люди времянки строят. Того и гляди дождь пойдет, а то и снег, а ему книги понадобились.
По-своему она, конечно, права. Впрочем, и я не собирался сидеть среди развалин и почитывать книжки. А если уж признаться честно, то меня сейчас больше всего занимают отцовские дневники. Пять толстых тетрадок в черных корках. Я их хорошо помню. Они всегда мне попадались под руку, когда я отыскивал в шкафу какую-нибудь нужную книгу. Но не говорить же тете Вере о дневниках. Узнает, что ее земляк Александр Петрович Природин занимался в юности писаниной - ужаснется еще пуще.
Медленно поднимаюсь по грудам развалин вверх, затем осторожно вхожу в дом. Крыши над головой нет, она съехала в сторону. Над головой холодное пасмурное небо, но все же светло, и я без труда нахожу свой шкаф. Засучив рукава, сметаю подошвами сапога и руками штукатурку, добираюсь до стенки шкафа. Он лежит дверцами вниз. Надо переворачивать его или взламывать заднюю стенку. Перевернуть одному невозможно, слишком тяжел. Вышел из развалин, взял у тети Веры топор, и опять - в дом. Жалко портить шкаф, может быть еще и пригодился бы. Но что поделаешь! Вырубив заднюю стенку, начинаю вытаскивать книги. Они целехоньки, даже не запачкались пылью. Опять бегу к Улыбиной. На этот раз за мешком. Складываю книги в мешок, волоку к себе в палатку, вываливаю на пол и опять - за книгами. А вот и отцовские тетради! Слава аллаху, целы! Если не пригодятся мне, то отец-то за них наверняка скажет спасибо. Ему они дороги.
Тетрадки я положил отдельно от книг, на ящик. Возьму с собой, в Хурангиз, там и почитаю. А сейчас меня все больше и больше начинает тревожить совесть. Действительно, все люди заняты устройством жилищ, торопятся, ибо зима на носу, а я увлекся книжками. Неужели же мне не под силу сколотить хотя бы каркасный сарайчик? Жаль вот только: нет ни топора, ни пилы, ни гвоздей. Может, сходить на фабрику, в механический цех? Там Ваня Гаранин, Федя Беспалов - старые мои приятели, вместе в футбол играли, чем-нибудь помогут. Шагаю к фабрике узеньким переулком, образовавшимся между свалившимися частными домами армян, вхожу в старый текстильный городок. Здесь тоже бараки рухнули. Но основание у них цело, и люди уверенно ведут реставрацию. Судя по всему, текстильщики сколотили свои строительные бригады, поскольку трудятся сообща. Остановился, смотрю, как они вкалывают, приглядываюсь - нет ли кого из друзей. Вдруг слышу:
- Здорово, Природин-младший! С приездом. Как отец? Есть что-нибудь из Баку?
- Да, есть... Прислал... Ампутировали ногу, - отвечаю я Коле Кулиеву, одному из ближайших товарищей отца. Этого Колю отец, говорят, силой затащил в Реутов осваивать профессию. Теперь он - лучший помощник мастера.
- Надолго прибыл?
- На десять дней. Матери вот думаю помочь. В палатке живет.
- Что ж ей исполком что ли помочь не может?!
- Исполком своим помогает в последнюю очередь.
- Молодец, политику знаешь! - смеется Коля и слезает со стены. - Ну, здорово, - подает он руку. - Чего там у вас: бревна, доски есть?
- Да этого добра полно, - уныло говорю я. - Из нашего двухэтажного можно другой такой дом построить. Только как одному-то?
- Понятно, - раздумчиво говорит Кулиев, достает папиросы, предлагает мне и закуривает сам. - Пойдем ко мне, посмотришь. Если понравится, то пожалуйста.
Я даже не догадываюсь, чего он мне хочет показать. Вещицу что ли какую? Может, пилу? Может, топор? И когда узнаю, в чем дело, не могу понять: шутит он или на самом деле так щедр.
- Вот смотри, - говорит он, входя во времянку. - Вчера закончил, вчера вселились с женой, а завтра переходим в барак. Давай забирай все свои шмотки и тащи сюда. Будете с матерью жить здесь. Зиму как-нибудь, а потом дома построят, хорошую квартиру дадут.
- Коля, это ты всерьез?
- Ара эй! - обиженно восклицает он. - Почему же не всерьез? Разве такими вещами шутят! Давай вселяйся!
Вот так был решен наш жилищный вопрос. Вечером мама пришла с работы и ахнула. Палатка пуста. Вещей нет. Сына тоже нет. Схватилась за голову, думала, я опять чего-то натворил, но тут соседи ей сказали, чтобы шла к Кулиевым. Мама пришла и застала меня за самым благородным занятием: я стирал тряпочкой пыль с книжных обложек и ставил книги на полку.
- Боже мой! - обрадовалась мама. - Я так перепугалась. Думала, опять ты уехал, даже не предупредив.
- Ну, что ты, мама, больше такого не повторится, - пообещал я, вспомнив свой отъезд в армию. Тогда я повел себя, как последний негодник. Послал документы в военно-морское училище, дождался вызова: надо ехать на экзамены, а денег нет. Тут приятели мои, двадцать шестого года рождения, говорят: "Мы по броне в гражданке задержались. А завтра - на призывной пункт. Поехали с нами, может, еще успеем попасть на фронт!" Ай, была не была! - решился, а матери сказать побоялся. Она бы на ногах у меня повисла, но семнадцатилетнего пацана на фронт не пустила. Я пришел к ней в исполком: надо было хоть как-то проститься. Вызвал ее из кабинета, говорю: "Соскучился по тебе, вот и зашел". Мама, видимо, почувствовала неладное, спросила: "Ну-ка, Марат, говори, что случилось?!" "Да ничего не случилось!" - чмокнул я ее в лоб и ушел. Вечером вместе с призывниками отправился в запасной стрелковый полк. Только через три дня написал ей письмо.
На следующий день Коля Кулиев с Машей переселились в барак. До самого поздна праздновали его новоселье. Пожелали новоселам счастливой жизни, чтобы никогда не было землетрясений, и отправились к себе. Я был весел. Мама все время сдерживала меня и приговаривала:
- Ну, ты прямо точка в точку - что твой отец. Такой же шумливый и настырный. Между прочим, он тоже в революцию из дому самовольно ушел.
- Как так?
- Да так же, как и ты. В Москве создавали красногвардейские отряды, а он в Реутове молодежной ячейкой командовал. Вот однажды отец Веры Улыбиной, он партийцем был, приезжает из Москвы и говорит: "Граждане, революция свершилась, власть в руках рабочих и крестьян!" Молодежь сразу сделала красный флаг. Укрепили его на фабричной трубе, а потом начали агитировать парней в отряды Красной Гвардии. Саше, твоему отцу, его отец пригрозил: "Не вздумай шутить!" А Саша только присвистнул, да и был таков. Сначала подался в гвардию, а потом с отрядами в Ташкент, да так здесь в Средней Азии и застрял.
- А орден за что получил? А с тобой где встретился? Почему ты мне никогда не рассказывала об этом?
- Мал был, вот и не рассказывала. Все равно бы ничего не понял.
- Неужели бы ничего не понял? - смеюсь я. - Единственное, чего я не могу понять: как ты, мусульманка Зиба, могла выйти замуж за русского комсомольца-красноармейца?
- Как все, так и я, - говорит мама и вдруг начинает сердиться. - Ну, ладно, ладно, зачем начинаешь допрашивать? Давай-ка спи... Подними-ка голову, поправлю подушку.
Мама сердится, но настолько мягко, что глаза у меня закрываются и я все глубже и глубже погружаюсь во мрак.
6.
Просыпаюсь утром. Мамы уже нет. Позавтракав, принимаюсь за отцовские тетради. Раскрываю первую попавшуюся и начинаю читать:
"3 января 1930 года... День пасмурный. Идет снег. Настроение словно у сапожника, который только что продал сапоги и купил бутылку. И радостно, и пить жалко. Выпьешь - опять ничего не будет. Поэтому я решил растянуть удовольствие. Начну свое жизнеописание с Ташкента. С декабря 1917 года. Вот я, значит,- Сашка Природин, один из вожаков реутовской молодежи, стал красноармейцем, еду с отрядом в Ташкент добивать среднеазиатскую контру. В Москве и Петрограде положили их на обе лопатки, а тут все еще ерепенятся разные графы да мусульманские баи, да офицерье. Оказывается, в Ташкенте тоже есть кадетики. Вот уж не думал, что эта дрянь по всей земле распространилась. Раньше они пели псалмы туркестанскому губернатору Куропаткину, а когда его свергли и прогнали в Псков, начали подпевать графу Дорреру. Им неважно - генерал или граф. Лишь бы был ихний правитель из буржуйской породы. Ну вот, этот самый граф, говорят, прибалтийский помещик по происхождению, жил раньше в Асхабаде, а потом понесло его дальше, и вынырнул в Ташкенте: возглавил после Февральской революции временное правительство Туркестана. Народ наш - тоже хорош. Пока разглядит, кто там наверху сидит, - год, а то и два минет. Ну, разглядели. Керенский - буржуй. Допустим, этого не сразу угадаешь. А Доррер-то - граф! Он и не скрывал своего происхождения. Так как же он мог возглавить среднеазиатскую демократию, спрашивается? Выходит, и не было ее, демократии. Выходит, вся власть во временном правительстве была буржуйской! Вот оно как бывает!
Ну, ладно. Едем дальше.