Присутствующие разражаются громким хохотом, словно прорвало плотину на горной речке, а Тоня, расширив глаза, смотрит на меня и толкает локтем.
- Ты с ума сошел, Марат! Это же не литературный разговор...
- Может, и вы что-то добавите? - спрашивает секретарь Тоню.
- Мне жалко товарища Лискина,- тихонько произносит она.- Конечно, рассказ не получился, но все равно - жалко.
- Спасибо вам, девушка,- признательно говорит и кланяется актер.
- Вы - мужественный человек, товарищ Лискин! - восклицает секретарь.- Главное, не падайте духом. Все впереди. Между прочим, редактор просил меня узнать насчет какой-то краски.
- Принесу,- недовольно обещает Лискин.- Вот полы в театре покрасят, останется краска - принесу...
Шумной ватагой вываливаемся из редакции на улицу. Все возбуждены, словно после корриды. Кровожадная публика - эти начинающие литераторы! В груди все горит, хочется пива или на худой конец лимонада. Тоня предлагает пойти к кинотеатру, там продают мороженое. Летим как угорелые, будто за спиной крылья. Беру два эскимо и предлагаю:
- Может, не пойдешь сегодня в библиотеку? Сходим в кино?
Тоня задумывается лишь на мгновенье. Она счастлива не меньше моего. Мы берем билеты, смотрим американский фильм "Роз-Мари". Упоительная музыка, волшебная природа и какая прекрасная любовь! Я держу Тонину руку в своей и чувствую - ей тоже хорошо от этой близости. В каком-то колдовском очаровании, то под руку, то в обнимку, идем мы на вокзал. В одиннадцать мой поезд. Я сажусь в вагон и, отъезжая, слышу голос Тони:
- Марат! Марат! Не забудь, завтра же позвони мне!
4.
Я вновь переполнен счастьем. Радуюсь каждому пустяку и невероятно добр с каждым. Чары и Косте я рассказал о встрече с Тоней и о заседании литобъединения.
Несколько раз пытался дозвониться до Тони, но тщетно. Телефонистка односложно отвечала "занято" и отключала телефон.
Утром эскадрилья одевается в рабочие комбинезоны: весь день работа на матчасти. Становлюсь в строй. Вдруг слышу окрик старшины:
- Природин!
- Я!
- В распоряжение замполита!
- Слушаюсь,- нарочно отвечаю недовольно, ибо все уже знают, что я занимаюсь какой-то "писаниной", и помаленьку "мстят". Вот и сейчас слышится чей-то голос:
- Еще один придурок появился! А то без него их было мало!
Механик нашей двойки-второе лицо в экипаже-угрюмо молчит. Но я-то знаю: ему очень хочется, чтобы я поползал с мокрой тряпкой по плоскостям, почистил бы копоть и масляные пятна. Механики всех экипажей в дни матчасти заставляют воздушных стрелков выполнять работу мотористов.
Выхожу из строя и отправляюсь в штаб.
В кабинете замполита тотчас открываю шкаф и достаю папки с фотографиями, газетными вырезками и всевозможными бумагами. Еще в первый день, когда знакомился со всем этим хозяйством, помнится, держал в руках фотокарточку с изображением девушки в шлемофоне и подписью к ней. Отыскав фотографию, внимательно разглядываю: "Не телефонистка ли это наша?". Гордая улыбка, взгляд, устремленный в небо, и подпись: "Воздушный стрелок Маша Михайлова, 1944 год". Надо у кого-нибудь спросить, как фамилия нашей телефонистки. У вошедшего начальника оперативного отдела спрашиваю фамилию телефонистки.
- Михайлова,- ответил он, закрывая дверь.
Взяв фотокарточку, отправляюсь на коммутатор. Маша встречает меня сурово.
- Вы же прекрасно знаете, что сюда посторонним вход воспрещен!
- Но я не посторонний. Мне надо выяснить кое-что.
- Что именно? - спрашивает она.
- Ну, например, какое вы имеете отношение к войне?
- Как это "какое отношение"? Да самое прямое.
Я всю войну служила в полку. У меня шестьдесят боевых вылетов и орден Красной Звезды.
- За что получили орден?
- Послушайте, сержант, вам-то какое дело до моего ордена?
Приходится объяснять. Маша внимательно слушает и лишь после этого начинает рассказывать о том, как спасла жизнь пилоту, вытащив его из кабины горевшего самолета. Рассказывает охотно, волнуется невероятно и в конце концов выясняется, что тот пилот не кто иной, как комэск первой эскадрильи капитан Михайлов, а Маша - его жена. Два года назад она демобилизовалась и вышла замуж. Теперь - вольнонаемная телефонистка.
- Спасибо вам, Маша,- говорю я.- Вы подарили яркую страничку для истории полка.
- Пожалуйста, ничего не стоит. Я всегда с удовольствием. Если потребуется позвонить-заходите.
- А сейчас нельзя?
- Почему же нельзя? Можно.
Я почти полчаса "вишу" на трубке, разговариваю с Тоней. Голос ее удивительно музыкален и нежен.
Вечером, вернувшись в казарму, забираюсь на второй ярус, поближе к электролампочке, достаю записную книжку и перечитываю незаконченное стихотворение. Мне становится противно от того, что я накарябал неделю назад. Я думаю: с какой яростью разнес бы сейчас эту галиматью московский поэт Миша. Слезаю с кровати, достаю толстую тетрадь со стихами и начинаю "взвешивать": какие стишата представить на обсуждение? "Голуби"? Нет, не пойдет. Разобьют. Не слишком ли смело сказано:
Держал я в детстве голубей,
кормил, хоть сам сидел без хлеба!
Наверное, все-таки смело, даже рискованно. Я вспомнил критика из радио, который придрался к выражению "пошел прогуляться на воле", и представил улыбку его, растянутые губы и счастливые глазки: "По-вашему, товарищ Природин, людям не хватает хлеба? Иными словами говоря, люди голодают?" Баран безголовый! А что скажет московский Миша?! Я подумал, подумал и решил, что Мише, пожалуй, эти стихи понравятся. Он смел и прямодушен...
Положив тетрадь на грудь, смотрю в потолок и думаю, что люди, в сущности, делятся на две категории: на людей злых и добрых. Злу, как правило, сопутствует тупость, трусость и все остальные человеческие пороки. Добро всегда шагает в ногу с отвагой, бескомпромиссностью и доверием. Злой при встрече с незнакомым человеком принимает его с величайшей осторожностью, с предубеждением, что в этом незнакомце, наверняка, затаились "все сто смертных грехов". "Неизвестно еще - кто ты и что,- рассуждает злой.- Может, вор, может бандит, может, контра раскулаченная". Добрый на незнакомца смотрит диаметрально противоположно. Он принимает его с открытой душой, не допуская никаких сволочных мыслей. И меняет свое отношение к новому знакомому, если в процессе познания находит в нем отрицательные качества. Но и тут добрый отличается объективностью. Он не отталкивает нового знакомого, не гонит прочь, но лишь вступает в борьбу с его недостатками. В этом, по-моему, суть доброты. С этой философской позиции я оцениваю все сущее. Вот только непонятно мне: "добро" и "зло" - врожденные качества или они приобретаются в процессе жизни? Я погружаюсь мыслями в далекое детство и нахожу, что среди шести-семилетних сопляков есть злые и добрые. Только качества эти раскрываются чисто по-детски и пока не доставляют огромных хлопот. Хотя долбануть палкой по башке соседского мальчишку уже есть зло. А угостить того же малыша конфеткой или пригласить играть в "классики" - добро. Я размышляю и думаю, что у меня какая-то своя доморощенная философия: философия-эмбрион. Наверное, на эту тему есть целые трактаты поумнее моих открытий...
5.
В самом начале учебного года студентки уехали на хлопок. С трудом, после нескольких телефонных звонков, узнал о местонахождении Тони.
Колхоз "Победа", оказывается, в сорока километрах от аэродрома. Понятно, что туда "не прогуляешься" - слишком далеко, да и автобусы не ходят. Примерно с месяц поглядывал я на дорогу, уходящую к горам, в сторону "Победы", видел, как проходили мимо авиагородка грузовики с горожанами. Наверное, в одном из них проехала по этой дороге Тоня. Наверное, смотрела с борта в надежде увидеть меня, но "его величество" Марат Природин решил не останавливать длинный кортеж городских машин, идущих на хлопок. "Его величество" решил, что стране нужен хлопок, а потому всякое промедление - это палка в колесо современности. К тому же Природин и сам занимался тем, что вносил свою лепту в борьбу за большой урожай "белого золота". Нашей эскадрилье отвели несколько хлопковых карт в пяти километрах от казарм. Трудились, как и на матчасти, поэкипажно. Мной и тут распоряжался мой командир - Хатынцев. Прекраснейший мужик! Какая бы ни была обстановка - чувство юмора всегда при нем. К обеду я собрал два фартука: килограммов десять, примерно. Это преступно мало, если учесть, что Чары за это же время оттащил на харман пятьдесят килограммов. Хатынцев по этому поводу мудро заметил:
- Да, конечно, вы со своим другом-земляком - молодцы. Крепко работаете...
Шестого октября - полеты. Летали в "зону" звеньями. К обеду красная ракета возвестила об окончании летного дня. И вот тогда подошел ко мне Мирошин и тихонько, но с каким-то испугом, спросил:
- Слышал, Ашхабад провалился?
Я даже не среагировал на это как надо. Подумал лишь: "Действительно, почему-то с Ванькой Мирошиным все беды ходят рядом".
- Как это провалился? Чего ты мелешь?
- Да так и провалился. Говорят, будто под Ашхабадом какое-то подземное озеро. Ну, весь город и пострадал.
Я встревожился. Но не настолько, чтобы поверить этой сногсшибательной новости. Спешу к Хатынцеву. Тот тоже слышал подобное, но успокаивает меня.
- Ладно, пока не волнуйся. Говорят, сначала тряхнуло как следует, потом водой залило. Пока что сплетни...
Зашел в штаб, к замполиту Бабаеву. Тот сдержан и говорит строже обычного:
- В Ашхабаде сильное землетрясение. Есть жертвы. Весь медперсонал нашей дивизии и легкие самолеты мобилизованы на спасение пострадавших.
У меня застревает ком в горле. От страха. От предчувствия страшной беды.