"А теперь я могу вернуться домой, - подумал Петр Ильич. - Теперь я могу в гостинице завалиться в постель и закрыть глаза. О чем я тогда буду думать? Надеюсь, что мои мысли улягутся и не будут меня больше терзать… А почему же нет Зилоти? Я за весь вечер Зилоти ни разу не видел. Где же он? Неужели его не было на концерте? Странно: того, чье присутствие так важно, обычно нет. Странным образом он почти всегда отсутствует…"
На следующее утро Петра Ильича разбудили рано. Не было еще и семи часов, когда в дверь громко постучали. Администратор гостиницы вбежал в номер и, запыхавшись, объявил:
- Вставайте скорее, господин Чайковский! Военный оркестр играет в вашу честь!
- Где? - растерянно спросил Петр Ильич. - Здесь, в моем номере?
- Да нет же! - возразил взволнованный администратор. - Внизу, во дворе гостиницы. Это большая честь. Вы должны из окна их послушать. Это большая честь, господин Чайковский! Вот программа.
С поклоном он вручил ему программу. Она была написана толстым пером на жесткой бумаге и напоминала изысканное меню. Заглавие гласило: "Утренний концерт в честь русского композитора Петра Чайковского". Потом следовали искусно оформленные и обрамленные гирляндой роз названия восьми музыкальных пьес.
Прежде чем Петр Ильич успел разобрать их названия, духовой оркестр внизу заиграл гимн России. Администратор подал Петру Ильичу длинный фланелевый халат; Петр Ильич надел его и подошел к окну.
- Я должен открыть окно? - спросил он.
- Разумеется, - усердно закивал администратор.
- Но я же простужусь, - заворчал Петр Ильич.
Он открыл окно, и в номере повеяло свежим утренним воздухом. Внизу, в заснеженном дворе, изо всех сил старался военный оркестр. Дирижер отдал салют Петру Ильичу, который вежливо ответил на приветствие. Ему казалось, что ужасно холодно; его дыхание клубами пара зависало в чистом морозном воздухе. Он обеими руками запахивал на груди коричневый халат.
К тому времени как гимн России с оглушительным грохотом подошел к завершению, из каждого окна гостиницы, прямоугольником обрамляющей двор, уже выглядывали обеспокоенные постояльцы. Они накинули шубы и шерстяные платки прямо на пижамы и ночные сорочки. Они не могли толком понять, что там внизу происходит, но радовались свежему утреннему воздуху и военной музыке. Одна полнотелая дама с папильотками в волосах, аплодируя оркестру, перевесилась через подоконник, и зрелище это вызывало тревогу, поскольку дама была увесистой и неловкой и могла упасть. Официанты, уборщицы и повара в белых колпаках вместе с поварятами высыпали во двор, чтобы иметь возможность наблюдать за происходящим с самого близкого расстояния. После российского гимна оркестр сыграл арию из "Аиды", потом последовал венский вальс и короткое пестрое попурри из произведений Вагнера. После различных других музыкальных пьес, эффектных и исполненных со степенной аккуратностью, программа была завершена маршем Чайковского "Solennelle" в ре-мажоре. Заглавная тема несколько напоминает "Wacht am Rhein", поэтому постояльцы и прислуга решили, что исполняется их национальная песня с небольшими изменениями, и бурно аплодировали. Некоторые официанты пели, широко разевая рот, вытянув руки по швам: "Будь спокойна, родная страна!" Текст не совсем ложился на музыку, но это никого не смущало. Петр Ильич, так и не узнанный публикой, собравшейся во дворе и у окон гостиницы, жестами выразил свою признательность музыкантам и отошел от окна. Спустя две минуты к нему прибыл военный капельмейстер, который, когда дирижировал, был похож на вычурную марионетку. Добродушно-брюзгливым седобородым лицом своим он напоминал старого пса. Его военная форма с большими блестящими погонами по роскоши не уступала генеральской, а на груди его сверкали многочисленные медали.
- Разрешите представиться, - резко произнес старый музыкант и солдат, - меня зовут Саро, - капельмейстер щелкнул каблуками.
- Я благодарю вас, дорогой господин Саро, за замечательный утренний концерт. Я поистине тронут… - Петр Ильич протянул ему обе руки.
- Ну что вы - скромный знак внимания известному гостю… - Военный дирижер запнулся и покраснел. - Я большой поклонник… вашей музыки, господин Чайковский… многочисленных шедевров… Мы же не невежды… - Бедняга вспотел от смущения. - Против русской музыки - никаких предрассудков… - Он откашлялся, все больше смущаясь. - Наоборот, глубочайшее уважение… Музыка и политика никак друг с другом не связаны, - заключил он, глядя на Петра Ильича тусклыми, но честными глазами.
- Сердечно вас благодарю, - повторил Чайковский еще раз.
- Это я с удовольствием, - Саро снова встал навытяжку. - Я сожалею, но меня зовет служба. - Он мгновенно развернулся и исчез.
Администратор гостиницы последовал за ним. Прежде чем затворить за собой дверь, он поклонился Петру Ильичу.
- Такова слава, господин Чайковский, - произнес он тихо. Его бледное, заспанное лицо было очень серьезным.
Оставшись один, Петр Ильич замер посреди комнаты. Неожиданно его разобрал смех. Как в судорогах, он буквально трясся от хохота.
- Xa-xa-xa, - заливался он, падая в кресло, раскачиваясь и хлопая себя ладонями по коленям: - Такова слава - ха-ха-ха!
Голова его была запрокинута назад, а рот широко раскрыт, как будто в стенаниях.
Глава третья
Петр Ильич еще несколько дней пробыл в Лейпциге. Когда он по утрам просыпался в своем номере и разглядывал фарфоровые безделушки на этажерке, среди которых был особенно ненавистный ему "Трубач из Секингена" в лихой шляпе с пером, он в очередной раз задавал себе вымученный, давно знакомый, вновь и вновь повергающий его в замешательство и оцепенение вопрос: "Что ты здесь делаешь? Как нелепо, неуместно и ужасно твое здесь пребывание…" Но потом он обнаруживал в своей записной книжке, что день буквально битком набит встречами и что ему срочно нужно вставать, чтобы не опоздать на первую из них. И день оказывался шумным и утомительным. Обычно он начинался с телеграммы - запутанной, вымогательской и преданной телеграммы от Зигфрида Нойгебауэра, которую на серебряном подносе приносил кельнер, - а заканчивался музыкой.
Первым посетителем в этот день был Бродский с пачкой газет под мышкой.
- Поздравляю, старина Петр Ильич, - воскликнул он. Лицо его раскраснелось от свежего воздуха, частицу которого он, казалось, принес с собой. - Критика на тебя хорошая!
- Что, Ханслик ничего не написал? - они рассмеялись.
- Нет, к тебе относятся с большим уважением, - Бродский разложил печатные листы на столике для завтрака. - Вот этот отзыв самый важный, - объяснил он, протягивая Петру Ильичу один из листов. - Это Бернсдорф из "Сигналов музыкального мира".
- Значит, этот самый важный? - переспросил Петр Ильич, начиная читать: - "Нам доселе были известны всего два-три произведения композитора Петра Ильича Чайковского, относящегося к новой молодой русской школе бунтовщиков и новаторов, и эти произведения, честно говоря, не вызвали у нас особого одобрения, причем не потому, что мы не сумели распознать авторского таланта и мастерства, а потому, что нам чужды были методы воплощения этого таланта. Так же честно мы признаемся в том, что не без некоторого ужаса ожидали упомянутой в программе сюиты, поскольку опасались, что нашему вниманию представят нечто чудовищное, искаженное и извращенное. Но все оказалось иначе: Чайковский в своем новом произведении проявил себя более сдержанным и уравновешенным, он почти не прибегает к помощи излишеств и сумасбродств и не пытается выдавать барокко за диковинку. Мы говорим "почти", поскольку в отдельных случаях еще имеют место пережитки его старой манеры, сильно отдающей капризом и даже напоминающей кривляние…"
Петр Ильич рассмеялся.
- Выдавать барокко за диковинку - этого, конечно, ни в коем случае делать не следует, - сказал он. - Я понимаю, что на того, кто склонен к подобным извращениям, смотрят "не без некоторого ужаса"!
Рецензия в "Сигналах музыкального мира" завершалась словами: "В общем, он покинет Лейпциг в убеждении, что в наших музыкальных кругах и речи быть не может о какой-то там русофобии".
- В этом меня капельмейстер Саро с большими погонами тоже уже уверял, - задорно сообщил Петр Ильич. - Люди очень гордятся тем, что их музыкальные вкусы не поддаются влиянию Бисмарка.
- Это на самом деле очень похвально, - произнес Бродский совершенно серьезно. - Не следует забывать, что немцы просто обожают поддаваться чьему-либо влиянию абсолютно во всем, не исключая своих музыкальных вкусов. Все остальные критики придерживаются того же весьма уважительного тона, - произнес он, перелистывая газеты. - Вся пресса подробно о тебе пишет - вот посмотри: "Музыкальный еженедельник", "Лейпцигская газета", "Новый музыкальный журнал", "Ежедневный Лейпциг", "Новости", "Генерал-анцайгер Лейпцига и области"!
- Все пишут с уважением, но не доброжелательно, - добродушно заметил Петр Ильич. - И почему мы то, что о нас пишут, каждый раз принимаем так близко к сердцу? Это одно из самых странных наших качеств - каждый раз принимать все близко к сердцу…
Днем у Райнеке собралось небольшое общество. Петр Ильич сидел рядом с молодым Феруччио Бузони. Его ангельски чистое, аскетически худое, мучительно серьезное и одновременно одухотворенное лицо глубоко впечатлило композитора, приведя его в смущение и замешательство. У них никак не ладилась легкая светская беседа, и, поскольку серьезный и глубокомысленный разговор был неуместен, их общение носило многозначительно-сдержанный характер.
На вечер была забронирована ложа в оперном театре. В программе были "Мейстерзингеры". После увертюры Петр Ильич обратился к Райнеке: