А Якоб только глупо засмеялся. И Крейн, издали слышавший возглас Титуса, тоже заулыбался своим беззубым ртом; однако заметив, что Якоб собирается что-то сказать, он быстро сделал ему знак рукой, чтобы тот молчал.
Потом Титус смотрел, как мирно и величественно пасся бык вместе со стадом. Все это казалось мальчику странным и наводило на размышления; он заметил, однако, что взрослые ничему не удивляются, и утешался мыслью, что со временем и он узнает, почему Петрусу и служанке так приятно прижиматься друг к другу и почему черный бык набрасывался на послушных коров, а они и не думали убегать от него…
Настало время возвращаться в Амстердам. Лето было в самом разгаре; над роскошными лугами аисты щелкали клювами.
- Нам теперь нельзя надолго оставлять мать одну, - сказал Рембрандт. Старушка кивнула, и Титус, кроткий по природе, сразу согласился с отцовским решением.
В последний вечер, проведенный на хуторе у бабушки, Титусу разрешили подольше посидеть. Бабушка много рассказывала, и ночью мальчик долго не мог заснуть, возбужденный всем услышанным. Ему мерещились гномы, волшебники и какие-то чудовища с крыльями и совиной головой; они разговаривали хриплыми и страшными человеческими голосами. Ведьмы на помеле и драконы на огненных колесницах мчались мимо, оставляя за собой след в воздухе, - у маленького Титуса даже голова закружилась. Рядом слышалось ровное дыхание спящего отца. Мальчик прильнул к надежному отцовскому плечу, все еще содрогаясь от пережитых ужасов. Под утро он задремал. Когда же он проснулся, им сразу завладели мысли о предстоящей поездке на трешкоуте и о родном доме в Амстердаме, и он даже не простился как следует с обитателями хутора. Деревянные башмаки он оставил на хуторе, - ведь они ему больше не нужны.
На этот раз саквояж Рембрандта тащил на плечах младший батрак бабушки Петрус. Рисунки и тетради с эскизами художник пожелал нести сам. Он заранее предвкушал, с каким удовольствием будет работать; в деревне он сделал не одну сотню зарисовок - ландшафтов и людей. В работе над новыми огромными картинами, которые он уже мысленно представлял себе, эти эскизы принесут ему неоценимую пользу.
И вот они опять в городе.
После тишины и светлой зелени деревенской природы Титусу показалось, что он вступил в новый, вовсе не знакомый ему мир. Городская жизнь ошеломила его, он позабыл ее совершенно, а она снова настигла его. В страхе протянул он руку отцу, и тот нежно и крепко сжал его детские пальчики.
Строже и выше показались мальчику ряды домов, отражавшиеся в водах каналов; как будто выше стали и круглые купола и башни с островерхими шапками, сверкающими на июльском солнце.
Перезвон колоколов мелодично отмечал каждый час дня. По каналам, которые казались теперь Титусу совсем не такими зелеными и более мутными, чем прежде, двигались лодки огородников с грузом красных и оранжевых фруктов. Возгласы и гудки неслись над сверкающей водой. Из боковых каналов, медленно покачиваясь, выплывали плоскодонные баржи. Они степенно пришвартовывались к большим торговым судам цвета бронзы. Не спуская флагов, суда выгружали свои товары на баржи, и те, выйдя за арку высокого моста, вскоре скрывались из виду. На набережных стояли шум и деловая суета. Из торговых контор торопливо выбегали писцы с перечнями товаров и фрахтовыми свидетельствами; с кораблей отдавались на берег распоряжения, а подчас оттуда неслось и соленое словцо. Возле сложенных в кипы товаров сновали уличные мальчишки. Зоркие блюстители порядка важно прохаживались вдоль домов и подозрительно поглядывали на мальчишек. Вдруг все замерло; из боковой улицы, громыхая, вынырнула коляска - невиданное зрелище! - и, прыгая по булыжной мостовой, помчалась по набережной; но вот из лавки какого-то купца вновь послышался приказ, и все опять лихорадочно задвигалось.
На больших площадях стояли солидные и внушительные дома с потемневшими, стертыми ступеньками у подъездов. Над многими входными дверями Титус видел щиты с гербами и глубокомысленные латинские изречения, которых даже сам отец не мог ему растолковать; взгляд Титуса то и дело останавливался на позолоченных цифрах, указывавших год постройки. По мере приближения к Бреестраату дома, чаще всего выкрашенные в красный цвет, становились все меньше. Только на некоторых улицах еще попадались высокие здания, зубчатые фасады которых тянулись к солнцу. Деревья стояли неподвижно, покрытые густым слоем пыли. Ветви их так переплелись, что получилась как бы зеленая крыша. И люди на этой улице казались более старыми, более степенными и осмотрительными, а все звуки как-то глуше и спокойнее.
Взглянув на небо, Титус увидел, что и над Амстердамом в сияющей вышине плывут облака. Только здесь они были словно более далекими и мелкими, чем на хуторе у бабушки.
VII
В этом году синяя дымка окутывала летние вечера, звездные и безветренные. Рембрандт часто гулял вечерами, иногда вместе с Титусом. Они брели вдвоем по узким крепостным валам, по одну сторону которых была вода, а по другую - огромные старые стены; на некогда светлой штукатурке их зияли в сумраке темные пятна сырости. То тут, то там кусты бузины свешивали через стены свои белые зонтики. Пышные тенистые сады, казавшиеся во мраке сплошной темно-зеленой массой и различимые лишь по густым и душным запахам летней ночи, подходили к самым крепостным стенам; порой попадалась беседка, словно сторожевая башня или бастион, устремленный в бледное звездное небо. Здесь было страшновато и необычайно красиво. Стрекотали кузнечики. С призрачным шелестом проплывала по тихой воде невидимая лодка.
Темнота все как-то смягчала, даже шум собственных шагов; казалось, будто это чьи-то чужие шаги. В тени прятались влюбленные парочки и нежно целовались. Таинственные дома подступали к самой воде. Сюда вели старые витые лестницы, поднимавшиеся прямо в темную ночь; в полумраке казалось, что маленькие мостики, перекинутые от берега к домам, парят в воздухе.
В лунные ночи все вокруг светилось прозрачным молочно-белым сиянием. Резче выделялись тени; а там, куда глядела луна, на выветренных камнях, на руках и лицах гуляющих трепетали бесчисленные волшебные цветы. В садах слышались какие-то звуки, вздохи, невнятные слова, непостижимые признаки живой природы; они как-то угнетали маленького Титуса, а минутами делали его почему-то счастливым.
VIII
Когда Хендрикье укладывала Титуса в постель, он не сразу засыпал и, лежа, слышал порой глухие голоса, доносившиеся снизу. Рембрандт принимал гостей. Прежде у него был большой круг друзей, теперь их осталось немного. Большинство из них не понимало, почему у него так часто меняется настроение, почему иной раз он слова не проронит за целый вечер, а в другое время говорит без умолку, хлопает рукой по столу, рассказывает о забавных проделках в бытность свою учеником у Ластмана и то и дело пускает по кругу кувшин с вином.
Нет, эти бесталанные художники и ограниченные бюргеры, которых он так великодушно принимал у себя, не понимали его. Они знали других художников, упорно работающих мастеров, которые всегда шли одним путем; тех, кто, снимая по вечерам рабочую блузу, сразу отметал от себя все заботы и мечты, кто умел приноровиться к мещанскому кругу, кому дороже всего были компания собутыльников, бесцеремонные и развязные мужские разговоры. Примером для них служили Франс Гальс и ван дер Гельст, оба крупные соперники Рембрандта; к их числу относились все, кто проводил вечера в винных погребках или устраивал в своей мастерской вместе с друзьями и учениками шумные и бесшабашные попойки. Но кто смеет сказать, что они несерьезные мастера? Достаточно посмотреть на них днем. Тут уж к ним не подступишься. Они усердно водят кистью по холсту, и сколько бы вы ни стояли за их спиной, рассказывая о том о сем, о женщинах, о новостях в кегельбанах, даже о мастерах, чьи картины продаются в антикварных лавках, привлекая множество любопытных и покупателей, они не удостоят вас вниманием, они трудятся и трудятся, настойчиво и напряженно; оторвать их от холста невозможно. А если бы вы увидели их в воскресенье! Нет более набожных прихожан, чем эти рыцари кисти. Они занимают все скамьи на хорах и благоговейно следят за службой.