Вечером трешкоут подошел к берегу у маленькой деревушки. Титус утомился, он хотел спать, и отец брал его на руки, когда по изрытой глубокими колеями рыхлой дороге становилось трудно идти. Старый сгорбленный крестьянин провожал их, освещая им путь своим фонарем. В тот же вечер Рембрандт нарисовал его по памяти в альбоме для эскизов, с которым никогда не расставался; Титус сразу же узнал старика.
Они шли среди вечерних полей, где у самых канав лежали коровы и громко и тяжело дышали во сне. Воздух вокруг был напоен теплом и тем особым запахом, свойственным животным, который Титус впоследствии хорошо научился различать: так пахнет в хлеву и в конюшне, такой же запах поднимается от ведер и чанов с только что надоенным парным молоком.
Наконец, миновав деревянный мостик, путники подошли к бабушкиному домику. Титус испугался было трех работников в грубой шерстяной одежде, забрызганной грязью. От этих бородатых людей с мозолистыми волосатыми руками пахло потом. Зато служанка поцеловала мальчика, и он сразу почувствовал, что она его в обиду не даст, так же, как бабушка, которая уже отрезала ему ломоть теплого белого хлеба, намазала маслом и душистым медом и, улыбаясь от удовольствия, глядела, как быстро он съел все, до последней крошки.
У маленького Титуса сохранилось много воспоминаний об этом первом вечере. Отец взял его на руки и поднялся по лестнице в чердачную комнату. Там стояла приготовленная для них кровать. На чердаке было много старых вещей, в том числе колыбель с рваным пологом. Может быть, мама, когда была маленькой, лежала в этой колыбели? Хотя Титус и очень устал, но заснул он не скоро; уж слишком много здесь нового, необычного.
Внизу отец разговаривал с матерью Хендрикье. Старушка в крестьянском чепце сидела, склонившись над столом, ярко освещенная золотистым светом фонаря. На лицо и грудь Рембрандта падала густая тень от балки на потолке.
Откуда-то сверху доносился запах соломы: он исходил от крыши. Черные широкие балки, соединенные маленькими поперечными перекладинами, скрещивались, образуя конек; огромные четырехугольные тени чернели на светлой соломе. Под крышей гнездились птицы. Титус слышал их тихое щебетанье и беспрестанный шелест крыльев, но он ничуть не боялся.
Дни, проведенные на крестьянском хуторе, были солнечными и беззаботными. Сначала Титус не решался оставаться один с батраками. Он предпочитал гулять по окрестностям вместе с отцом. Рембрандт обошел всю округу, но его чудное поведение во время прогулок утомляло Титуса. Отец вдруг останавливался, увидев как бы новый мир, безукоризненно отраженный в глубине вод, или залюбовавшись суковатой старой ивой, одиноко стоящей где-нибудь на краю луга, у проточной канавы, покрытой зеленой ряской; молодые зеленые побеги ивы, обращенные к небу, гнулись под порывами ветра. И опять, словно одержимый, он мчался дальше. Ничто не могло его остановить, и он, не глядя по сторонам, несся по невысоким насыпям, окружающим польдер, бежал сырыми лугами, где из-под ног в испуге шарахались в сторону зеленые ящерицы и бурые лягушки и где Титус с радостью остался бы на целый день; Рембрандт мчался все вперед и вперед, мимо маленьких шумных мельниц, которые он называл "пауками", что приводило Титуса в восторг. И почти все время отец держал ручку Титуса в своей сильной руке, но малыш страшно уставал от таких походов. Гораздо лучше остаться на хуторе, где можно полежать в траве, растянувшись во весь рост. А отец, наскоро проглотив обед, снова отправлялся бродить по окрестностям.
Когда Титус лежал на лугу, мир представлялся ему необыкновенно прекрасным. Небо казалось исполинским куполом, вздымающимся над беспредельным земным простором. Прохладный, напоенный крепкими ароматами ветер шуршал листвой мелкого дубняка. Между низкими стволами виднелись окутанные фиолетовой дымкой пашни с темно-синими бороздами и комьями земли. По небу плыли облака, и Титус трепетно вглядывался в них. Они медленно меняли форму, и в их причудливых сочетаниях он различал фигуры людей и животных. Из-за сарая доносились голоса батраков. Временами он ощущал тонкий и сладкий аромат разогретого сена, заглушаемый более крепкими запахами земли. Вдали, среди густой листвы вязов, были разбросаны крестьянские усадьбы. Там двигались взад и вперед маленькие синие фигурки, громко звякали ведра, постукивал колодезный шест, звенели озорные голоса мальчишек.
Мало-помалу Титус поборол страх перед тремя бабушкиными батраками. Он узнал, что однозубого зовут Крейн, что Якоб часто выпивает больше, чем позволяет ему здоровье, и тогда чувствует в голове какую-то слабость; Петрус, самый младший из троих, - католик, хотя на вид он самый обыкновенный человек. Вскоре маленький Титус ходил по пятам за всеми тремя батраками и приставал к ним с бесчисленными вопросами, хотя объяснения их часто были ему непонятны. Больше всего нравилось Титусу, когда батраки усаживали его на телегу рядом с собой и разрешали подержать вожжи, но только там, где дорога была прямая, без поворотов и далеко от каналов. После полудня доили коров. У Дьювертье было всего лишь полтора рога; Филиппина была упряма и не хотела стоять спокойно, но потом Титус решил, что, очевидно, оводы кусали ее сильнее, чем других коров; Мышка была пестрая - серая с желтыми пятнами. Такой коровы маленький Титус никогда еще не видывал. Он познакомился со всеми животными и знал все их клички. Однажды Крейн разрешил ему попробовать подоить, но сколько Титус ни старался, он не мог выдавить из вымени ни капли молока. И как это батракам удается - они прямо-таки играючи заставляют белую струю бить прямо в ведро.
Позади дома высилась огромная навозная куча, в ней рылась делая стая кур. Петух с красными, зелеными и желтыми перьями напугал Титуса своим важным видом; а когда он, разинув медный клюв, громко закукарекал, мальчик остановился на почтительном расстоянии. Титус предпочитал обходить стороной эту навозную кучу, когда направлялся в свинарник, где три свиньи коротали время в ожидании опороса; они валялись в грязи или, громко чавкая, с жадностью хлебали из старого корыта, в которое батраки то и дело подбрасывали корм. Если кто-нибудь швырял в свиней камнем, они коротко и пронзительно взвизгивали. Их хвостики колечком ужасно смешили Титуса.
В доме имелся угловой шкаф - бабушка называла его ларем. Там хранились медовые пряники, яблоки и золотисто-желтые груши; Титус подолгу простаивал у шкафа, бросая на него вожделенные взгляды. В конце концов служанка или бабушка, сжалившись над мальчиком, быстро совали ему в рот и в пригоршни лакомства и опять гнали на улицу. Детей по соседству было мало. Однажды, решив немного побродить, Титус попал на соседний хутор и до смерти перепугался, когда неожиданно на него, рыча, бросилась собака; к счастью, этот дикий зверь сидел на цепи, и Титус целым и невредимым выбрался с чужого двора. Но с тех пор он уже не отваживался пускаться в подобные путешествия. Вскоре возле широкой канавы, отделявшей владения бабушки от соседей, мальчик повстречался с соседскими детьми; они пускали кораблик, сделанный из деревянного башмака. И Титус, всегда носивший легкую кожаную обувь, пристал к отцу, чтобы тот купил ему деревянные башмаки. Бабушка поддержала его. Она послала Петруса в деревню за мастером, делавшим деревянную обувь. Мастер оказался маленьким старичком с бакенбардами и коротенькой бородкой. Он снял палочкой мерку с ноги Титуса, ножом нанес на кусок ивового дерева зарубки и пообещал вскоре принести пару крепких башмаков. Но Титус захотел сам пойти за ними. Через несколько дней он вместе с Петрусом отправился в деревню. Пока сапожник, сидя в своей мастерской, защищенной от внешнего мира лишь навесом, занимался окончательной отделкой деревянных башмаков, Титус смотрел, как каретный мастер на противоположной стороне улицы насаживал колесо на двуколку; раскаленное железо шипело, а в глубине сарая над пылающими под таганком щепками растапливалась смола. Подмастерье каретника что-то строгал за верстаком, утонув по колени в ворохе блестящих стружек. Титус восхищенными глазами наблюдал эту картину.
С гордостью явился он к бабушке в деревянных башмаках. Однако на другой же день он с непривычки очень устал от такой обуви: она была слишком тяжела для его быстрых ножек. Деревянные башмаки были отставлены и снова надеты старые. Зато у Титуса появилось теперь два кораблика, которые он мог пускать по воде: торговый корабль под защитой военного корабля, как научил его отец. Правда, кораблики были без снастей, но все же они так красиво покачивались на воде; их жалкая внешность нисколько не мешала живой фантазии Титуса. По вечерам, лежа в своей постели на чердаке, Титус часто смотрел, как внизу, на дворе, отец рисует бабушку или батраков. Там горел какой-то сильный огонь, и в игре красноватого света и теней лица батраков казались страшными рожами. Бабушка сосредоточенно вязала, быстро перебирая костлявыми пальцами спицы, и только время от времени всплескивала от удивления руками, глядя на то, что выходит из-под искусного пера художника.
Петрус и служанка вечерами обычно не показывались; почему они отсутствовали, Титус понять не мог; невдомек ему было также, почему они, встречаясь, стараются пройти как можно ближе друг к другу. А иногда парень хватал девушку и крепко обнимал ее; и опять же Титусу было непонятно, почему, когда они возились друг с другом, оба становились совсем красными и тяжело дышали. И все-таки они как будто сами искали случая повозиться и даже получали от этой возни удовольствие. Почему же, почему?
Было еще много вещей, непонятных для мальчика. Однажды Якоб спустил с цепи огромного быка и повел его из хлева на луг, где этот дикий зверь так наскакивал на коров, будто хотел их прикончить.
- Якоб, он ведь их искалечит, - крикнул батраку Титус.