* * *
Штаб армии и Северного флота узнал о плане отравления немцами тундрового побережья в тот день, когда подводная лодка Ганса Швигера входила в Карское море. Капитан-лейтенант Плетнев – тот самый, к которому приходила когда-то Аглая Никонова, – не ожидал никаких сведений и был очень рад, что "пара сапог" благополучно топает по той стороне…
Сиссу
Отгрохотали тяжелые штормы, отгудели свое тоскливое зимние ветры, сугробы стали оседать книзу – близилась весна.
Где-то на юге она сейчас уже буйно шагала по цветущей земле, выпускала из улья первую пчелу, садовод подстригал пушистые ветви, а здесь, на параллели шестьдесят девятой, еще только-только побежал первый ручей и снова замерз под вечер.
И хотя Левашев, прибыв на новое место службы, получил для себя лыжи, он уже не мог верить в зиму – она отступала, пора было скинуть валенки. Командир роты, что занимала позицию на перешейке между озерами Лайдасалми и Хархаярви, капитан Афанасий Керженцев сказал Левашеву:
– Будете служить в отделении ефрейтора Лейноннен-Матти. Он вам все объяснит, всему научит…
Левашев отыскал ефрейтора в одной из землянок, пол которой был устлан пахучими еловыми ветками. Лейноннен-Матти оказался поджарым пожилым человеком с твердым, волевым лицом, побуревшим от жгучих карельских морозов. Он сидел возле печурки, в которой пламя весело облизывало сучья сухостоя, и стругал какую-то короткую палочку.
Оглядев нового солдата светлыми глазами, ефрейтор сказал:
– Полушубок – снять!
Левашев скинул с плеч душную овчину, остался в одном ватнике. Лейноннен-Матти удивленно посмотрел на бойца, сухо улыбнулся:
– Перкеле, еще и ватник!.. Наверное, с егерями воевал?
– Так точно, товарищ ефрейтор! Был слегка контужен, вот теперь из госпиталя прямо к вам…
– Ватник снимай тоже, – распорядился Лейноннен-Матти. – Получишь взамен две пары теплого белья и свитер. Здесь тебе не егерь, а финн. Откуда и не ждешь его, примчится на лыжах и саданет тебе свой пуукко под самое сердце. Ты в своем полушубке да ватнике и развернуться не успеешь, как от финна одна только лыжня осталась… Понятно?
– Чего уж тут не понять, товарищ ефрейтор.
Лейноннен-Матти протянул солдату кисет с самосадом, они закурили, и ефрейтор продолжал:
– Взяли тут недавно одного лахтаря. "Когда вышел из части?" – спрашиваем. "Вчера вечером". А взяли мы его уже на рассвете. "Где же стоит твоя часть?" – "В поселке Куукауппи", – отвечает. А ведь этот Куукауппи в восьмидесяти километрах отсюда! Стали проверять – не врет. Вот и выходит, что он за одну ночь столько километров отмахал на лыжах. "Устал?" – спрашиваем. А он одно только твердит: "Сиссу, сиссу, сиссу…" Это у них такая теория о финской выносливости есть, сиссу зовется…
Лейноннен-Матти протянул руку к лыжам, оставленным бойцом возле дверей землянки:
– Сейчас получил?
– Сейчас.
– Хорошие суксет, – сказал ефрейтор и вдруг легко переломил на колене лыжные палки, бросил обломки в печурку. – Это лишнее, – заверил он. – На лыжах ты через любую мину проскочишь, а ударь по ней палкой – сам знаешь, что будет… Нож есть?
Левашев раскрыл перед ефрейтором большой рыбацкий складень.
– Есть. И тесак есть.
– Это не годится, – ответил Лейноннен-Матти. – Вон там в углу финки лежат, у пленных забрали, подбери себе пуукко, чтобы не длинный и не короткий, а в самый раз…
И пока Левашев выбирал себе нож, ефрейтор спокойно продолжал строгать свою палочку. Потом, одобрив выбор Левашева, спросил:
– Драться умеешь?
– Не приходилось.
– Я тебя научу. И драться ножом, и защищаться ножом.
Он кивнул на противоположный угол землянки, стены которой были обшиты досками.
– Вот сучок, видишь?
– Вижу…
Лейноннен-Матти прицелился, и его блестящий пуукко, кружась в воздухе, впился острием прямо в сучок.
Выдергивая нож из доски, Левашев сказал:
– Неужели и этому мне учиться? Да я, кажется, никогда не смогу так…
– Надо! – перебил его ефрейтор. – Все, что умеет делать враг, надо уметь и нам. Лучше врага делать!
– А что, здорово финны ножи кидают?
– Ничего, метко. Когда все патроны и гранаты кончатся, вот тогда и швырнет… Я тебе, Левашев, совет дам: увидишь, что какой-нибудь маннергеймовец в тебя своим пуукко целится, сразу пригни голову, вот так…
И он показал, как надо пригнуть голову.
– А зачем это, товарищ ефрейтор?
– А затем, что финны целят ножом прямо вот сюда, перебивают на шее артерию…
Лейноннен-Матти постучал рукояткой ножа по выструганной палочке, в его руках вдруг оказалась дудочка. Он приложил ее к губам – тонкие нежные переливы незнакомой Левашеву мелодии наполнили землянку.
– Это есть такая финская песенка, – задумчиво сказал ефрейтор, перестав играть. – "Скоро наступит весна, побегут ручьи, и мы с тобой, любимая, будем пить сладкий березовый сок…" Очень хорошая песня!.. Ведь я, Левашев, финн!
Он встал – худощавый, подтянутый, строгий. Надел шапку, перекинул на шею автомат,
– Ну-ка, я опробую твои лыжи. Надо сходить проверить посты.
И вышел из землянки. Левашев шагнул вслед за ним. Ефрейтор надел лыжи, хлопнул рукавицами, крикнул "хоп!" – и через несколько секунд уже скрылся из виду, только одна лыжня тянулась в сторону леса.
"Да, – подумал Левашев с завистью, – надо учиться у этого человека…"
Прохладная капля, скатившись по ветке дерева, упала ему на лицо. Солдат вытер щеку, улыбнулся наступавшей весне. Невольно вспомнились скалы Мурмана, причалы родного колхоза, чайки, паруса, мотоботы… И молодая красивая жена вспомнилась, так вспомнилась, что защемило сердце.
А солнце, поднимаясь из-за скалистых карельских увалов, всходило все выше и выше…
* * *
Когда Теппо Ориккайнен увидел свою жену – с высоко вздернутым животом, приподнявшим ее серую заплатанную юбку, – он долго не мог понять, что это значит. Капрал даже пытался подсчитывать, сколько прошло месяцев с тех пор, как они виделись в последний раз.
– Бить будешь, – покорно сказала Лийса. – Ну… бей!..
Задохнувшись от гнева, он ударил жену ногой и, уже ничего не помня, бил ее тяжелыми батрацкими кулачищами, стегал ремнем с бляхой, топтал коваными каблуками.
Вначале она выносила побои молча, потом стала кричать:
– Теппо… Постой, Теппо!.. Ради Господа Бога!..
И наконец затихла совсем. Капрал отшвырнул ее раскисшее, непомерно толстое тело в угол, шатаясь, вышел на улицу. В первом же кабаке он до одури нахлебался дешевой водки из древесины и захватил с собой еще одну бутылку.
Ориккайнен шел по тротуару, размахивая руками, натыкался на встречные деревья, и два ряда медалей на его груди звенели, словно бубенцы хельсинкской пролетки.
– Сволочь! – орал он на весь проспект Таннернинкату. – Потаскуха!.. Собачья морда!.. Я там… в окопах… А ты?!
И пьяные слезы текли по его щекам. Один молоденький полицейский – из уважения к ветерану двух войн – довез капрала на извозчике до дому. В комнате все было разворочено, на полу растеклась лужа крови, но Лийсы уже не было.
– Убью! – решил капрал и стал сдергивать с пальца обручальное кольцо. Но с тех пор как он обвенчался с Лийсой, его руки огрубели от топора и оружия, сгибы пальцев уродливо разрослись – и кольцо не снималось…
Он уже искал топор, чтобы в пьяном исступлении отрубить палец вместе с кольцом, когда пришел пастор местного прихода – молодой, бритоголовый, скрипящий ножным протезом. Духовный отец дал капралу понюхать кокаину и, когда тот пришел в себя, заговорил сурово и резко, точно отдавал воинскую команду:
– Сын мой! Мне как бывшему фронтовику стыдно за тебя. В пору великих испытаний, когда между двумя союзными нациями делятся хлеб и патроны, ты не можешь поделить с братом по оружию ложе своей жены… Если бы она была распутна по внушению дьявола, это был бы грех, но она чиста перед всевышним и тем более перед тобой…
На черной сутане священнослужителя рядом с распятием сверкал значок: парень с дубиной в руках ехал верхом на медведе. Ориккайнен тупо смотрел на эту эмблему шюцкоровской партии и с трудом улавливал смысл речи пастора.
– Ты знаешь, – говорил духовник, – финны осчастливлены особыми свойствами души и характера. Мы привыкли называть эти свойства одним словом – сиссу, и это слово не простой звук: сиссу – в нашей крови. Только мы – и никто другой! – способны на такое упорство, самопожертвование, долготерпение и выдержку. В сиссу наше спасение, в нем – залог будущего нашей нации. А вот ты, капрал, ты…
Капрал схватил пастора за розовый загривок и вытолкал его за дверь.
Утром пришел сосед – старый сапожник Хархама.
– Ну, Теппо, – сказал он, – натворил ты вчера бед. Лийса лежит в больнице – у нее был выкидыш. Притом ты выбил ей бляхой глаз…
Слабая жалость, перемешанная с ненавистью, тронула сердце капрала, лежавшего на полу среди черепков разбитой посуды. Он допил оставшуюся с вечера водку и подумал:
"Пойду в больницу… все-таки – жена…"
Но сапожник заговорил дальше, и ненависть, подогретая водкой, победила жалость.
– Ах, сука! – сказал он. – Так она с немцем?.. Ах, сука!..
– Обожди, успокойся, – убеждал его Хархама, – ведь не один ты такой. Тут многие бабы жили с немцами.
Вместо больницы капрал пошел в городское управление "Вермахт-интендант ин Финлянд". Немецкий чиновник, хорошо говоривший по-фински, принял капрала в своем кабинете, украшенном портретами Гитлера на фоне Эйфелевой башни и Маннергейма, снятого на правом фланге выстроившихся сироток приюта для бедных.