Иногда это были новые, им самим придуманные названия, иногда те, которые дали ранее поселившиеся здесь аулы Шердали и Есенгельды биев. Так он стал глашатаем новой земли. Маман всегда был среди людей, старался подбодрить уставших, воодушевить отчаявшихся, просил сильных помочь слабым, обжившихся - немощным и беспризорным. Спешившись, он сам помогал больным, поникшим от страдания людям косить камыши, ломать джангиль, строить лачуги.
Ведя такую жизнь, Маман сделал как бы изустную "перепись" населения. Оказывается, до новых мест своего жительства дошло немногим больше трети из шестидесяти тысяч семей, называвшихся Нижними Каракалпаками. Когда он, опечаленный, поделился своими мыслями об этом с Есенгельды, тот язвительно бросил:
- А все благодаря мудрой заботе Маман-бия! Маман в горести прикусил палец. Но деятельная мысль его уже была в будущем.
Что надо делать теперь? Как объединить все роды? Как сделать народ оседлым? Как оградить его от врагов, от набегов, как обеспечить страдальцам мир, кров и пищу? Или снова ехать к русскому царю? А ведь до Петербурга-то стало еще дальше… А как доехать одинокому путнику до царя и вернуться обратно… к тому же и знакомых людей, доброжелателей, может быть, во дворце не сыщешь… Уже в бытность нашу там чувствовалось, что заваривается у трона какая-то каша… Да и сможет ли, захочет ли царица, не понявшая мудрого Бестужева, понять Мамана, нужду и боль его народа… И даже если изгнали Бестужева по вражьему навету чужой мысли, то кто поручится, что сейчас на престоле иной мысли царь? А что, если он прямо скажет: знать не знаю, мол, никакой грамоты царицы Елизаветы. Тогда как? Нет, это уже хуже худого!
Видно, важнее всего сейчас прознать, что за народ нас здесь окружает. Если вокруг нас живут добрые, мирные соседи, надо на первый случай сойтись с ними поближе, чтобы спокойно, не спеша, собрать воедино людей, рассыпанных поодиночке. Ведь если при каждой перекочевке отстанет хотя бы одна семья, - какой большой урон всему кочевью! Все более утверждаясь в этих своих мыслях, Маман сел на коня, чтобы своими глазами увидеть окружающих его народ неведомых соседей.
Сначала побывал он в городе Кунграде, потом в городе Хиве, на обратном пути заехал в город Шаббаз и там выпросил у местных каракалпаков мешок пшеницы на посев своим односельчанам. Вот этот-то драгоценный мешок и был приторочен к его седлу.
Маман ехал прямиком к лачуге, поставленной на взгорке у самого берега Кок-Узяка над густыми зарослями камыша. Люди говорили, будто здесь поселился Аманлык, а с ним десятеро холостых джигитов из сирот, и что все они крепкие, как на подбор, ребята с быстрыми ногами и цепкими руками, дружно бросаются на любое дело, лишь бы прокормиться. Уж они-то наверняка посеют пшеницу. Сами соху потянут, но посеют.
Усталый и голодный гнедой еле ноги переставлял, но все же жадно хватал зубами на ходу крупные, широкие, как подпруга, листья камыша, хлеставшего коня по груди и бокам. Внезапно конь навострил уши, шарахнулся в сторону. Какая-то женщина в рваной кофте, в красном платье из домотканой бязи, в грязном платке с обтрепанными концами кинулась навстречу всаднику. В руках у нее блестел какой-то тяжелый предмет - топор! Женщина, видно, была не в себе. Смотря в небо невидящими глазами, что-то бормоча и вскрикивая, она подбрасывала высоко вверх тяжелый топор и ловила его, чтобы тут же опять бросить. Если топор падал на землю, в камыши, она его находила и, пробормотав что-то про себя, снова швыряла высоко в небо лезвием вверх, не заботясь о том, что топор может упасть ей на голову.
Силясь расслышать, что она такое бормочет, Маман тихонько сошел с коня и осторожно приблизился к женщине. Слушал.
- Эй, берегись, дряхлый, слепой бог, убью тебя, будь ты проклят! Топором зарублю!
Видно, женщина не помнила себя от горя. Да мало ли нынче таких в народе! Всех разве утешишь?.. Маман отступил назад, призадумался. А та ходит и ходит без конца, ходит и бросает. Немудрено, если и впрямь помешанная! Надо все-таки попробовать ее образумить, остановить.
- Эй, молодуха! Бог далеко, топором не достанешь! - крикнул он негромко. - Кабы можно было до него дотянуться, люди давно изрубили бы его на мелкие кусочки.
Женщина встала как вкопанная.
- Ты кто такой?
Она была молода, с круглым, но бледным миловидным лицом. Лет двадцати, наверное. Но оттого ли, что много плакала, или от бессонницы, ее большие глаза смотрели устало, а покрасневшие веки опухли. Вместо ответа Маман-бий сам спросил у нее:
- Как зовут? Чья сноха?
- Багдагуль я, довожусь снохой роду табаклы. А знаешь ты, что роду табаклы конец пришел? В живых одна я осталась! Но я все равно не успокоюсь, пока не достану бога топором. Или хотя бы Маман-бия, злодея, зарублю! У тебя дети есть?
Маман вздохнул, будто сверкающее острие ее топора вонзилось ему в сердце. В самом деле, почему он до сих пор не женился? И, не задумываясь, сказал ей Маман правду:
- Нету детей.
- Тогда почему и ты не выходишь с топором на бога? Э, да разве вы, мужики, знаете цену жизни! Раз нет у тебя потомков, зачем ты на коня садишься? Зачем на этом свете живешь?
- Муж у тебя есть? - спросил Маман строго.
- Ха! Уж не свататься ли захотел? И близко не подходи, бесстыжая душа! Муж мой и сын вчера ночью скончались, от лихорадки дух испустили в одночасье. Это тебе шутка, что ли? Чего глаза вылупил? Думаешь, я сумасшедшая? У вас, у мужиков, ни чести, ни совести. Бери-ка поскорей топор: бог, вчера истребивший наше племя, завтра истребит ваше, начнет подкапываться под других. Так постепенно и весь несчастный народ каракалпакский с лица земли исчезнет! А вы идите себе, ручки сложив, мимо. Иди! Уходи! Ишь встал, не шевелится! Или меня закрутить думаешь? Попробуй только сунуться, - я тебе горло перерублю! Садись на коня, езжай! Если увидишь Маман-бия, обманом завлеки его ко мне. Только смотри живого приводи, не убивай, - я сама ему голову отрублю. А уж после такого удовольствия, без лишних слов - в Кок-Узяк вниз головой!
- Где твой дом? - Назад!
- Давай отвезу тебя домой. Отдохнешь, после приведу к тебе Маман-бия.
Ты эти свои штучки брось. Уйдешь или нет? - И Багдагуль угрожающе двинулась к нему с топором. Маман-бий отступил к камышам. И когда, ведя коня в поводу, вошел в чащу и остановился, в голову ему ударили слова Багдагуль, и он медленно повторил: "Так постепенно и весь несчастный народ каракалпакский с лица земли исчезнет…" И. слезы неудержимо хлынули у него из глаз.
- Ассалам-алейкум, бий-ага, а мы вас сразу узнали! - услышал Маман за спиной и, когда нехотя повернулся, увидел двух оборванцев.
- Уалейкум-ассалам! Откуда идете?
Джигиты перемигнулись. Один из них - пучеглазый и такой худой, что на его лице можно было бы все косточки пересчитать, - запинаясь, молвил:
- Да вот, бий-ага, скучно нам что-то стало. Эта молодуха и заманила нас… вот мы тут и поджидали, когда она в гущу камышей зайдет… Ну, увидали, как она вас турнула… мы-то уж подавно… куда нам… Надежду потеряли…
- Веселые вы ребята, резвитесь, как сытые кабаны! Здесь, что ли, Аманлык живет?
Здесь, мы все тут вместе живем, да он занедужил.
- Ну, а остальные живы-здоровы?
- С тех пор как вы от нас отъехали, двое ребят пропало. Пошли скот воровать на кунградскую сторону, а хозяин тамошний их подстерег да убил… Ой-ей, бий-ага, волосы-то у вас на голове и борода до чего отросли! На голове точно шерсть дыбом стоит.
- Да, джигиты, и внутри голова моя точно шерстью набита. Идемте-ка к вам в лачугу!
Аманлык лежал неподвижно, распростершись на циновке. С тех пор как услышал он от Бегдуллы о том, как увозили на чужбину сестренку, места себе не находил. Хоть и знал, что ее продали, хоть и прошло с тех пор много лет, но все виделась ему тринадцатилетняя Алмагуль, идет - и дорога за ней темнеет от слез.
Войдя в лачугу, Маман-бий снял со стены меч, подаренный Аманлыку Оразан-батыром, приложился к нему лбом, повесил обратно и наклонился над Аманлыком:
- Ну, здравствуй, что ли, брат, вот нам и свидеться довелось!
Но тот только поднял на Мамана красные измученные глаза. Хотел Маман сесть около друга, но что-то в убранстве хижины его остановило. На циновках из камыша лежат две новенькие белые кошмы. Откуда они взялись? И решил про себя: конечно, краденые!
Пучеглазый джигит заметил удивление бия.
- Садитесь, бий-ага! Мы не из тех волков, что по своим хлевам шарят!
Маман молча ступил на кошму. Слова Багдагуль гудели в его ушах: "Постепенно несчастный народ каракалпакский исчезнет… исчезнет…" Вот и Аманлык лежит в тяжком недуге - и встанет ли, кто знает…
- Где Бектемир, ребята? - спросил он, чтобы отвлечься.
- Все появятся к вечеру.
- А ты, Аманлык, простыл, что ли? - Маман пристально вглядывался в его воспаленное лицо.
- Наверное, так, Есенгельды-бий той устроил, а я всю ночь у костров истопником был, спереди огонь палит, а со спины ветер с озера дует, - возможно, и простыл, - голос у Аманлыка слабый.
- Что за той?
- Новую юрту поставил… Оказывается, юрту эту ему сам Мухаммед Амин-инах прислал.
- Неплохо. Очень хорошо. А Мырзабек-бий и его люди были приглашены?
- Не знаю. Увидеть не довелось, - Аманлык слегка оживился, поднял голову, потянулся к Маману.
Брови Мамана насупились, как черные тучи, но вскоре лоб его разгладился, взор посветлел. Сегодня досада долго у него не держалась.
В котле оказалось остывшее мясо. Один из парней подогрел его и поставил перед гостем.
Хотя Аманлык много лет был первым другом Мамана, но тот никогда не поверял ему свои задушевные тайны. Сегодня мысли, возникшие после встречи с Багдагуль, не давали Маману покоя.