Мешкать не стали. Завернули тело покойного в ковер и закопали тут же, где он отдал богу душу. Едва забросав могилу землей, вскочили на коней, будто боялись, что покойник их удержит. Поехали, не оглядываясь. По пути орали каждому встречному, словно извещая о чем-то шибко веселом:
- Уходим с этой проклятой земли… Давай отсюда, твари господни, пока живы…
По пути они втихую занялись одним делом. Свидетелем его оказался Мырзабек, но он, кажется, не понял того, что видел.
Предсказание Мырзабека сбывалось: заметно полегчало. Там, где вовсе не ожидал, в южной стороне, он приметил верховых, которые гнали голов с полсотни разного скота. Накануне ночью выпал снег, на солнце он искрился ослепительно, издалека не разобрать, что там за люди. Вроде бы джагалбайцы, есть такой род в Малом жузе… А наладились почему-то на юг. Мырза-бек погнался за ними.
- Вернитесь, ненасытные! Подавитесь, обжоры! Старший из джагалбайцев повернул коня и, подбо-
ченясь, подскакал к Мырзабеку; бледное его лицо показалось Мырзабеку знакомым.
- Эй… поделимся… - проговорил он сдавленным голосом, но всмотрелся в лицо Мырзабека и пустился от него прочь во весь опор.
Следом за ним кинулись остальные.
- Трусы… заячьи души!.. - закричал им в спины Мырзабек, смеясь.
И умолк, удивленный. Он вспомнил того, первого, с бледным лицом. Нет, это не джагалбаец. Подымай выше… Мырзабек приметил его еще на свадьбе Аманлыка и на проводах послов. Это главный завистник и соперник Мамана - из его сверстников. Есенгельды… По-видимому, и он узнал Мырзабека. Чего же он так испугался?
Айтуган-есаул побежал по примеру молодого хозяина. Однако опамятовался, подал голос:
- Да это же сваты! Родимые… милые… встреча какая…
Есенгельды придержал коня. Осадили и джигиты. Мырзабек приветливо махнул рукой:
- Собирайте вашу скотину, уводите с богом. Но Есенгельды не вернулся.
- Что ж, - сказал Айтуган-есаул добродушно, - тогда мы потрудимся. Побережем добро. - И добавил как бы шутя:- Будет мне за то пай - хорошо, не будет - и то ладно.
- И я беру один пай, - проговорил Гаип сквозь зубы, подъезжая поближе.
- И я один, - добавил Султангельды, также подъезжая.
Есенгельды молчал. Молчал и Мырзабек, недоумевая, о каких еще паях они толкуют, будто делят добычу.
- Спасибо, сват, - сказал на прощанье Есенгельды, как показалось Мырзабеку, насмешливо. И растаял вдали, в снежном блеске.
Скот, погоняемый джигитами, с гулким топотом покатил на юг, пока не скрылся в зарослях джангиля, меж голых стволов и ветвей. Стадо утонуло в них, как в черном тумане.
* * *
Аманлык ехал в родной аул. Ему повезло: дрался каждый день, а было тех дней без малого неделя, и остался жив, здоров, не ранен, если не считать пустяков - ссадин от дубин и пореза от меча, словно от кухонного ножа. Конь его также оказался крепче, нежели можно было ожидать; выносил из свалок, в которых всаднику на двухлетке полагалось быть затоптанным. Дважды Аманлык обрастал воинством, самым малым, но избранным, как это случается в бою с героями. И дважды это воинство рассеивал враг, ибо не умел герой распоряжаться теми, кому служил, сыновьями своих хозяев. Радовался тому, что меча Оразан-батыра не посрамил.
Душа, однако, была разломана. Сироты встретились как-то ночью. Они были нехороши - веселы. Думалось: шакалы визжат, гиены хохочут в темноте, в обезлюдевшем селенье. А это они - сироты. Не спят, пируют. Состязаются в мерзейшем сквернословии. Аманлык рассвирепел, сказал себе, что сейчас пришибет Кейлимжая, но руки у него опустились.
От них он узнал, что Акбидай похищена.
Не дожидаясь рассвета, Аманлык погнал усталого коня, добрался до своего аула, разыскал у едва живого очага едва живую Алмагуль и от нее услышал то же, что от сирот.
Закричал. Не поверил. А поверив, опять закричал.
Разоренный дотла аул его не поразил. Эта боль уже как бы приелась. И не только мучительный страх за Акбидай сокрушал его душу. Он вез издалека весть, быть может еще горше - и для себя, и для Акбидай, для всех. Он изнемог, истерзался, неся эту весть в душе, точно чахоточный огонь. Вот она - его кровоточащая рана.
Мурат-шейх был в ауле. Заглянул мимоходом в свой порушенный дом и свалился с ног. Аманлык немедля пошел к нему. Шейх выслушал Аманлыка не дрогнув. Но, понятно, старик был убит.
Люди Айгара-бия, несравненного друга, искали след Мамана и наткнулись на два мертвых тела с рубцами от петель волосяных арканов на шее. Двое мужчин лежали, словно обнявшись по-братски. И было подозрение, что они и есть братья, сыновья Мурат-шейха, из посольства Маман-бия. Их плохо знали в лицо, они были затворниками. Но подозрение вот такое. Люди Айгара-бия просили прислать кого-либо - опознать убиенных. Трупы свежие. Смерть схватила их, казалось, сию минуту.
Других послов не нашли ни на том месте, ни поблизости, ни в отдалении.
Мамана? О господи, Мамана… Если бы нашелся малейший его след, разве Аманлык молчал бы, разве сидел бы так перед шейхом, понуро и потерянно, думая больше об Акбидай, чем о его сыновьях!
Мурат-шейх с неожиданной силой стал бить себя кулаком в грудь, говоря о том, какая же гнусная расправа была с его детьми: они обнялись, а их удавили. По каждой его щеке сползло по слезе.
Потом шейх сказал Аманлыку, что судьбой его жены он займется сам. Этого дела он так не оставит. А ему, Аманлыку, к сожалению, не сможет дать ничего, кроме благословения, ни свежего коня, ни людей в подмогу… Аманлык вскочил с горящими глазами. Он понял. Он готов!
- Благословите, шейх-отец.
- С богом, сын мой, друг Мамана. Если ты его найдешь, живого или мертвого…
- Живого! - поправил Аманлык.
- Народ тебя не забудет.
10
Война была недолгой, как землетрясение. Нукеры Абулхаира порушили все, что могли, взяли все, что хотели, и убрались. Кончилось нашествие. Но эхо не утихло: умирали тут и там раненые, захлебывались слезами дети, и те, и другие - без крова, без хлеба, одинаково беспомощные. Не сыскать было человека не ограбленного, не осиротевшего.
В разоренных селеньях, словно на подбор, - старость и младенчество. Женщин молодых будто вымело Глянешь: старуха, сгорбленная, хромая, в обносках, с бесцветным лицом; а это девка в самом соку. Она будет горбиться и хромать, пока не вернутся домой джигиты. Когда они вернутся? Вдруг не вернутся? Тогда ослепнет, оглохнет, онемеет старуха. Будет страна мертвых.
Из края в край расползалось опустошение. Казалось, дыбом вставала земля, - живые разбегались, перешагивая через мертвых… Давно ли кунградцы, которые по-сытей, злорадствовали, глядя на то, как переселяются в самое мирное время мангытцы, выжитые с родной земли? Пришла очередь вкусить этого зелья кунградцам, им первым, как будто бог их наказал. Но некому было злорадствовать.
Мурат-шейх вместе с женой и старшим сыном оплакивали своих двоих младших, когда ему сказали, что кунградцы уходят на юг. Старик был болен душой и телом, едва держался на ногах (чалма сбилась набок, как платок на голове женщины, которая поссорилась с мужем), но потребовал коня и поспешил на дорогу изгнания.
Скорбная страдная дорога. Жалкий скарб навьючен на последнего ишака или быка, а то и на корову, а нет, так и на теленка, но чаще - на собственную спину. Ведут за руку детей седовласые, согбенные, с узелками на поясе, опираясь на палку, незримо навьюченные грузом лет. Шагают, пока душа в теле, исполняя свой последний долг, и потихоньку стонут. Стонет земля, и громко стонет ветер, и снег, и скалы, нависшие над дорогой.
И чудится шейху, знающему, что без божьей воли туча не закроет солнца, чудится ему, что солнце спряталось за тучу, чтобы не освещать того срама и страха, в которые обмакивал господь людские головы. Впервые после нашествия джунгар, после навек заклейменной годины белых пяток, видел Мурат-шейх такую страсть. А ведь это начало. Следом побегут другие. Куда? К джунгарам, что ли? В Китай, в Хиндустан или в афганские земли? Везде чужбина, повсюду лихо. Но нет ничего лише войны…
Вдруг послышалась песня, горькая и сладостная, как детская слеза.
Где мой дед был джигитом, а бабка - девицей…
Ты прости и прощай, добрый мой Туркестан!
Пролилась наша кровь, как живая водица…
Ты прости и прощай, злой ты мой Туркестан!
Мурат-шейх взмолился, воздевая руки к небу. Молитва его славила господа, но душа восставала против воли господней. Потом он запнулся, забыв слова молитвы, и не стал их вспоминать.
- Бог мой, пусть все это будет сном… я все это вижу во сне…
Глаза его закатились, и он повалился без памяти на землю, под ноги испуганному коню.
Подошел Сейдулла Большой, поднял невесомое тело старца и сел с ним на придорожный камень, словно с ребенком на руках.
- Состарились мы… Сдаем помаленьку… - сказал Сейдулла. - Небось когда вывел шестьдесят тысяч семей из-под ига джунгар, так не уморился. Тогда мы и сны видели другие. Правда, тогда был Оразан-батыр!
- А сейчас Маман, - холодно-язвительно добавил Есенгельды, подъезжая и с усмешкой глядя на бесчувственного старика.
- Накажет тебя бог, - сказал ему Сейдулла. - Разбиваешь народ. Делишь одно сердце надвое. Ответишь перед Маманом!
Посмотрим, кто перед кем… раб… скотина… - отозвался Есенгельды спесиво.
Сейдулла и глазом не моргнул.
Говорят, Рыскул-бий вернулся из плена? Нашлось, стало быть, его тело?
Есенгельды, не отвечая, яростно хлестнул нагайкой своего коня.