* * *
Есенгельды в сильном беспокойстве искал своего сына. Расстались они второпях, в поворотный час. Пожалуй, рановато отец стал храбриться. Ну, да он не такой осел, чтобы лезть на рожон. Цел небось и невредим, ежели бог не взял за шиворот, пока шейх тянул за полу. Есть еще надобность пожить на этом свете, хотя и нет той возможности…
Три дня искал отца Есенгельды, стараясь не попадаться на глаза Мурат-шейху. Вот чего бы не хотелось - свидания с Мурат-шейхом. Избегал он также чересчур многолюдных встреч - с нукерами Абулхаир-хана. Уклонялся от них, как от летящего с горы валуна. Разве это не резон?
Впрочем, однажды, день кряду, Есенгельды рисковал - ездил со своими молодцами следом за Юсуп-би-ем. Маленький, юркий как мышь, на высоком, сильном коне, надвинув на брови громадный лисий треух, в котором его не отличить было от казаха-богатея, он безбоязненно врывался в самую гущу вражеских нукеров и пристраивался к боку одного из них; выбирал кого посолидней, поосанистей. В сутолоке драки или погони Юсуп-бий был незаметен, как орех среди голышей, и не уловить было мгновенья, когда он взмахивал волосяным арканом. Его избранник не успевал вскрикнуть, как валился задушенный, под копыта. Могучий конь выносил Юсуп-бия из толпы, точно из водоворота.
Ловкость и дерзость этого человека ошеломляли. Он подскакивал к Есенгельды, утирал треухом пот со лба и благодарил духов своих предков скрипучим басом, который частенько встречается у низкорослых людей. Он был из малолюдного рода табаклы, известного своим гостеприимством, отцом третьего Мамана…
Джигиты Есенгельды увлеклись, загорелись, и один из них попробовал было счастья, по примеру Юсуп-бия, взяв у него лисий треух. Недосчитались и треуха, и джигита… Есенгельды долго злился, что дал согласие на эту пробу, а Юсуп-бия прогнал.
Разорение Есенгельды обходил. Проскакивал мимо. Неохота было нарываться на стариков-старух и выводки их внучат, оставшихся без крова. Жалобы, просьбы, слезы. Морока… Будь ты хоть с каменным сердцем, а все же люди свои, изволь остановиться, заводи с ними тары-бары, а то и таскай ихние вещи, отдай детям хлеб, укажи, где искать кормильцев. Не нравилось Есенгельды, что его джигиты при этом расклеивались, распускали нюни.
В одном знакомом ауле он приметил какую-то возню. Десятка два людей метались с воровской поспешностью. Одни тащили из домов вещи, другие стаскивали сапоги с лежавших тут и там покойников, третьи разделывали промороженную тушу убитой лошади. Были это, конечно, не свои - чужие.
- Гляньте, - сказал Есенгельды, присматриваясь к аулу с ближнего холма. - Хотят казахи ободрать нас до костей.
С гиком, размахивая нагайками, Есенгельды с джигитами, теперь уже впятером, ворвались в аул, - пеших они не опасались. Послышался свист, пешие кинулись врассыпную. И тут Есенгельды разглядел, что это ребятишки, подростки.
- Стой! Поди сюда. Кто такие?
Вышли из укрытия двое - Коротышка Бектемир и Кейлимжай, за ними потянулись другие. Все одеты, обуты. Одежда не по росту, с чужого плеча, понимай, с покойников, но лохмотьев как не бывало. И босых не видать. Морды у всех сытые, глаза не голодные.
- А вы - Есенгельды! - сказал Кейлимжай, ухмыляясь. - Чего смотрите? Милости просим к нашему дастархану. Закусите чем бог послал. Мы не жадные, накормим и на дорожку дадим. Мяса у нас навалом. Что, не верите? Бона! Соли достанем, в землю зароем, хватит до будущей зимы. Так что воюйте… на доброе здоровье… Вам лучший кусок отдадим.
- Ах, стервецы! Что за твари такие? Кейлимжай вновь осклабился:
- Не узнаете? Разжирели мы, что ли? Или наши сапожки вас ослепили? - И он сделал коленце, на ноге был шевровый сапог в кожаной галоше.
- С кого ты их снял? Со своего, может, родича? Нечестивец!
- Этого он не сказал… свой он или чужой… А слезы лить - усохли наши глаза!
Есенгельды толкнул коня вперед и огрел Кейлимжая нагайкой. И другие джигиты принялись хлестать сирот нагайками, пока те не разбежались и не скрылись с глаз. Прятаться они были мастера.
- Что же, и этих прикажете считать нашим народом?., и эти нашего рода-племени?.. - проговорил Есенгельды, брезгливо кривя толстогубый рот.
- Если они люди, кто же упыри? - сказал Гаип, непроизвольно касаясь рукоятки отцовского ножа у себя на поясе.
Есенгельды причмокнул губами.
- А ведь какие шельмы! - вдруг добавил он. - До чего все-таки живучи…
Он думал о том, что голодранец Кейлимжай при случае мог бы оказаться полезным не менее, чем барчук Гаип.
Гаип смотрел на Есенгельды с догадкой и насмешливым одобрением.
Отца своего Есенгельды нашел в ауле кенегесцев; тут теперь хозяйничали кунградцы. Байкошкар-бий лежал под открытым небом на туркменском ковре. От ковра глаз не оторвешь: красный, толщиной в два пальца, затейливо утканный цветами. Драгоценный ковер. А на Байкошкар-бия лучше не смотреть: лицо - маска жуткая, нижняя челюсть вывихнута и торчит около уха, в глазах смертная мука. Около него сидит на корточках Айтуган-есаул.
Увидев Есенгельды и его джигитов, есаул обрадовался, захлопотал.
- Живей, пособите… Вот видите что. Дрался он за этот злосчастный ковер. Отбил, поверите ли, у льва. Вот он лежит бездыханный. Да напоследок, наотмашь - как, сукин сын, саданет! Вот видите что. Ну, кто из вас порукастей? Давай, сынок, соберись с духом…
Держа Байкошкар-бия за лоб, Айтуган-есаул велел Есенгельды бить отца по голове - таким способом вправляли вывихнутую челюсть.
- Вот в это место, по теменной кости… Да нет… Кулаками, обоими! Ты что, бабой родился? Руки у тебя или камышинки? Уйди с глаз долой, коли не можешь…
Есенгельды отступился. Подошел Султангельды, сын Жандос-бия, сцепил ладони воедино, размахнулся и ударил, точно молотом, крякнув протяжно.
Глаза вылезли у Байкошкар-бия из орбит. Челюсть встала на место, но изо рта брызнула кровь, и вывалился язык, величиной с ломоть хлеба. В горле забулькало, он замычал, ища выпученными глазами сына, протягивая к нему руки. И испустил дух.
Есенгельды затрясся точно в горячке, оскалился, как хорек, завыл, глядя на Султангельды с ненавистью. Тот лишь пожал плечами, пряча руки за спину. Тогда Есенгельды пнул ногой в плечо Айтуган-есаула. Тот с благостным видом вправил покойному язык в распяленный рот, закрыл Байкошкар-бию глаза и прослезился, хлюпнул носом.
- Видать, у него на лбу написано. На все воля божья. То-то он ухватился за этот окаянный ковер, никакого страха не чуя. Судьба ему - на этом ковре… Не зря он так хотел, спешил тебя увидеть, тебе сказать… Носил в душе заветное слово! И мне строго-настрого наказал: будешь жив, скажи моему сыну… Зачем он мне наказывал?
Надменная гримаса на миг исказила гладкое лицо Есенгельды, и это был след затаенного ликования, которого он, впрочем, нимало не стыдился. Пришла в голову мысль, что война ему на руку… Отныне нет нужды выжидать, пока старшие сойдут с круга. Рыскул-бия нет, Байкошкар-бия нет, и он, Есенгельды - голова кунградцам!
- Расхныкался есаул… - проговорил холодно Есенгельды, стараясь унять дрожь, уже иного, совсем не горестного, а тщеславного волненья. - Что он такое наказывал?
Айтуган-есаул исподволь перевел дух и повернулся, ошарашенный. Такого быстрого полного прощенья он, однако, не ожидал. Испуг прошел, пришла оторопь перед этим мудреным, нравным молодым хозяином, которому дано унаследовать такую большую власть. Есаул уже слыхал, как Есенгельды разделался с Гаип-ханом. Узнал об этом накануне и Байкошкар-бий и задумался, кусая себе палец… Не пришлось бы пожалеть, раскаяться, сынок! Тогда-то и надумал Байкошкар-бий свое завещание, и вгорячах поверил его Айтуган-есаулу, будто и впрямь предвидел свой конец. Что же теперь будет? На всякий случай Айтуган-есаул затоптался на одном месте:
- Душа его, бедного, уже в райском саду… Святой был человек! Думал о завтрашнем дне. Смотрел в корень, пока господь не уложил его на этот ковер… Он был телом и душой настоящим, верным кунградцем и тебе завещал.
- Чего тянешь, есаул! - окликнул Есенгельды, замечая, как беспокойно, суетливо переминаются с ноги на ногу его джигиты, и мысленно усмехался их нетерпенью. - Выкладывай.
- Он говаривал… когда Мурат-шейх сказал о каракалпакской юрте… Что главное в юрте? Очаг. Вот мы, кунградцы, и есть очаг. И нечего, говорит, ждать, когда вернется Маман… Он говорил: цапли улетают за три года до того, как озеро высыхает. Надо нам, цаплям, становиться на крыло, пока те же ябинцы не лишили нас наследства… - Айтуган-есаул собрался с духом и выговорил наконец: - Он сказал: переселяться… уводить всех за собой…
Вот оно! Заветное слово прозвучало. И незримая грань легла между вчерашним Есенгельды и сегодняшним. Джигиты окружили своего вожака, глядя на него словно бы с новым почтеньем и новым интересом, спрашивая его взглядами: поздравлять или не поздравлять? Судьба возвысила его до небес, и тут же озаботила самой тяжкой земной заботой.
- Куда же? - спросил Есенгельды с хрипотцой в голосе, скорей от важности, нежели от тревоги. - Сказал?
- Сказал… Все сказал… Если, говорит, податься вверх, там - джунгары. Удариться в низовье - русские; они нас спровадят в руки к Маману. На севере - опять же Абулхаир-хан. Стало быть, юг. Хорезм!.. Так и сказал: не дожидаясь конца этой заварухи, сам поведу и сыну велю.
Есенгельды не лишил себя удовольствия поиграть в кошки-мышки:
- Ну, а вы как полагаете, есаул? Ваше мнение! Айтуган-есаул вскочил на ноги, уронив с колен голову Байкошкар-бия; она стукнулась о красный ковер, точно отделившись от туловища.
- Сын мой, ты у нас один… Одна наша надежда, одно спасенье…
Есенгельды крякнул, искоса глядя на Гаипа.