Оренбург был задуман царем Петром как главные торговые врата на азиатских рубежах России. Того ради был возведен грандиозный гостиный двор - для торговых гостей. Каменный, четырехугольный, он походил на крепость; в длину, по Большой или Губернской улице, - сто четыре сажени с полуаршином, в глубину - девяносто четыре сажени ровно. Двое ворот. Над первыми - церковь, изрядно укрепленная, во имя благовещения пресвятые богородицы, над вторыми - колокольня со знатным куполом. Лавки все - внутрь двора, со сводами и с навесом, каждая - со своим подъемным затвором. Так что торгуй в любую погоду и спи по ночам, обокрасть тебя никак не можно. Всего лавок и амбаров - полтораста. Посреди двора - также каменная таможня о четырех покоях, меж ними - просторный пакгауз с весами. Таможня и лавки крыты жестью, вычернены смолой. Все крепко, надежно, удобно и богато. С такого гостиного двора, веришь, что не уйдешь без прибыли, с лихвой окупив расходы и полавочный сбор.
Не менее внушителен был меновой двор - для торга и мены с азиатскими народами. Он располагался на виду у города, на степном берегу реки Яик. И тут было двое ворот, одни вели к городу, другие - в степь; над городскими - покои начальства, над степными - пограничная таможня. Внутри менового двора стоял особливый азиатский двор, для купцов с востока, со своими двумя воротами и с церковью, также отменного зодчества. А лавок и амбаров здесь, на меновом и азиатском дворах, было еще больше, чем в гостином дворе; без малого, а именно без восьми, пятьсот…
Это строение тоже походило на крепость, и на углах его, которые глядели на степь, установлены были две батареи пушек, но скорей для важности и пущего украшения, чем для воинской службы.
Все лето тут кипел повседневно базар, лишь к осени меновой двор пустел, и азиатские купцы переходили торговать на гостиный двор. А купить, продать, обменять тут можно было и хлеб, и прочий харч, не минуя сахара и самолучшей илецкой соли, и скот любой, и меха, и юфти черные, а паче красные, и ткани, шелка и сукна, и всевозможную утварь, в числе оной - иглу и наперсток, а также котлы, медные и чугунные, и золото и серебро в изделиях и в бухарских, персидских, индейских монетах, и ляпис-лазурь, из коей делается ультрамарин, и иные краски, как-то: кокцениль и индиго, и чудные драгоценные каменья, - все, кроме ружей, пороха да свинца, то бишь военного уклада.
Послы Страны Моря обошли все купецкие дворы и базары, приценились ко всем товарам, испробовав их на ощупь и на зубок. Подивились: зачем на азиатском дворе церковь? Гладышев растолковал: еще при Анне Иоанновне мечети в Оренбурге дозволены: оставайтесь, мол, жить в городе да стройте себе мечеть, как в Казани да Астрахани. Объявлены и другие многие льготы. Все они согласно завету Петра. И добавил Гладышев, что по капитальности и масштабу, а также в рассуждении хорошества, оренбургским дворам для купечества нет равных по всей России, ни в Уфе, ни в Нижнем Новгороде, ни даже в столицах.
Маман сказал:
- Этот великий город - не для войны, для торговли.
И с ним согласились.
Нежданная встреча… Пожалуй, для Мамана она была всего интересней в Оренбурге. На гостином дворе из своей лавки окликнул Мамана не кто иной, как Бородин.
Обнялись. Долго не могли сказать друг другу ни слова, оба - со слезами на глазах. Узнав, куда и с чем послан Маман, Бородин почесал бороду, словно бы озадаченный.
- А ты поматерел, однако, и телом, и духом. Аи да мы! Дозвольте вас проздравить.
- Это вы меня научили якшаться с русскими, Бо-родин-ага… - сказал Маман, улыбаясь сквозь слезы.
- А я так разумею, - возразил Бородин, - и смех-то весь в том, что и ты меня учил якшаться с русскими. Был я купец шалый… мечтал судьбу обставить один на один… а ноне и мой риск, как и твой, при деле и при догляде казенном. Мне доход, и казне расчет. Так ли, ваше благородие? - окликнул Бородин Гладышева. - Здорово, ваше благородие!
- Здравия желаю, Кузьма Яковлевич, - ответил Гладышев весело.
Тогда и я вас поздравляю, - сказал Маман.
Маман давно уже догадывался, что поручик Гладышев не прочь бы прибрать к рукам этого рискового, но башковитого и многоопытного человека. Что же, сошлись наконец их пути? Сплелись воедино нужды купца и солдата? Маману дорого было, что его друзья, такие разные, сдружились и что связала их троих общая наука, общая нужда.
Бородин вдруг насупился, крякнул.
- А касаемо твоего занятия… убей меня, брат, не даст он тебе ходу… Не дурей он тебя, а сильней намного. Ты горяч, он памятлив. Что меж вами прежде было, то цветочки, а ты вон собрался по ягодки.
Кто такой о н, все поняли: конечно, хан Абулхаир. Послы закивали, Гладышев поморщился:
- Ну, ну, не каркай, Яковлич.
- Помилуй бог, - ответил Бородин. - Мы и с теми и с этими - из ладони в ладонь - сеять да жать. Мне меж ихнего брата не разбой, а всяческое умирение надобно.
- Так точно, - сказал Гладышев, протяжно вздохнув.
Понятное дело, звал Бородин Мамана на чарку вина, чай-сахар, к себе, в дом, на купецкой слободе. Перебрался, стало быть, непоседа с чадами и домочадцами из Уфы в Оренбург, поближе к своей Индии… Хотелось ему показать Маману сыновей, а сыновьям - Мамана. Но гостить послам было недосуг. Торжества кончились, начались труды.
Тотчас по прибытии в Оренбург поручик Гладышев доложил наместнику Неплюеву:
- Принимали меня с радостью. Содержали у себя со всяким удовольствием… Я польщен.
Неплюев обнял Гладышева.
- Любезнейший Дмитрий Алексеевич… Сколько мы не виделись? Более полугода. С минувшего сентября! Побаивались мы за вас. Сердечно рад, что мы живы-здоровы.
- Не скрою, - заметил Гладышев, покусывая ус, - на пути сюда, идучи через владения хана Абулхаира, я изрядно струхнул. Ханские нукеры провожали нас двое суток, а на прощанье освистали, выбранив непотребно.
- Именно-с, - сказал Неплюев. - Если бы Абулхаир хоть в малой доле поверил в успех посольства, он перебил бы его у вас на глазах. И вам досталось бы заодно, как я мыслю себе.
- Не исключено.
- Хан руководствуется презреньем к черным шапкам, в чем, к сожалению, не одинок. Нашей Коллегии иностранных дел по-прежнему угодно видеть каракалпаков токмо из-под руки хана Малой Орды. Правду сказать, и я обуреваем оным неверием…
- Я верю, ваше превосходительство.
- Вы идеалист, Гладышев. А в сих материях просчитывались - не нам чета - светлейшие головы, любимцы Петра. Впрочем, не хочу обескураживать. Езжайте с послами и возвращайтесь штабс-капитаном", тогда и я буду польщен.
- Слушаюсь.
Еще наместнику было доложено, что каракалпаки давно готовы послать караван - до трех тысяч купцов! Подобрались товары, назрел интерес. Боятся, однако, - разграбит Абулхаир. Неплюев сказал Гладышеву:
- А вот это - наиглавнейший, самоважнейший довод… в пользу каракалпаков. Капитал держать под спудом - противно делу и проку государственному.
Клятвенные письма Неплюев одобрил. Но держать сына Мурат-шейха аманатом не согласился. Сказал, что нет нужды. Лучше включить его в посольство. Так и сделали, и стало с Маманом, Пулат-есаулом, двумя сыновьями шейха и еще четырьмя биями - восьмеро. Не много ли? В самый раз. Посла, как лису, красит пышный хвост, а велик почет не живет без хлопот.
Подарки двору Неплюев также одобрил. Маман вез бобровые и барсовые шкуры и одну тигровую, добытую в сырдарьинских тугаях и выделанную отменно - с оскаленной пастью и янтарными глазами; янтарь уральский, выменян у яицких казаков.
Пожалуй, одно было огорчительно: тайный советник не отпустил от себя Мансура Дельного. Мансуру хотелось в столицу, и он обронил слезу досады, провожая Гладышева и Мамана…
2
Невеселый возвращался Аманлык в родные края после проводов послов. Ехал один и чувствовал себя сиротливо.
Шла весна, пора воскрешения всего земного, цветения жизни, пора любви. Как бы ни была голодна, сурова, печальна зима, кто не вздохнет с надеждой при дуновении вешнего ветра! А нынешняя весна была для черных шапок порой великих надежд. Давно ли безудержно ликовали джигиты, провожая Мамана? Люди словно грезили наяву. Пели любимые песни да и говорили нараспев, стихами о самом сокровенном. У всех развязались языки, растворились души. Не отставал от других и Аманлык: мечтал и мудрствовал, балагурил и смеялся, глядел вперед, туда, куда и Маман. И вот пришел час - проститься с ним и оглянуться назад. Беспокойная была эта оглядка. Дорога домой казалась куда длинней, чем из дому. И куда скучней… Возвращались недружно, с понурыми спинами, унылыми лицами. Разбредались в разные стороны, не прощаясь, как чужие. И многие спрашивали себя, подобно Аманлыку: что-то будет без Мамана?
Уже на виду у Сырдарьи выскочил на дорогу волк, видать бешеный, оскалился, роняя из пасти комья вспененной слюны, и кинулся назад, в кусты. Конь шарахнулся от него, а Аманлык и не заметил, как выговорил невольно, вместо обычного "о аллах!.." - "о Маман!". Заметив же, засмеялся невесело.
Неподалеку от места, где строился Жанакент, объезжая заросли камыша, Аманлык столкнулся лицом к лицу с всадником, которого трудно было не узнать, лучше не встречать; походил он в седле на котел с торчащей вверх деревянной мешалкой. Оба испугались, Аманлык - того, что встретил Гаип-хана, а хан - того, что остался без своей свиты; был на охоте, пустился искать пропавшего ловчего сокола, заплутался в камышах. Ты кто? Зачем? - вскрикнул великий правитель, приникая к холке красавца коня, ибо великим правителям на роду написано бояться даже родных сыновей. Потом хан узнал Аманлыка и закричал голосом пронзительным, как у чайки:- И-и… молодой супруг! Люби, люби… свою жену, пока ее хахаль в отъезде. Неско-оро вернется.