- А разве Хива и на самом деле не светильник разума, весь край наш озаряющий? - сказал Бектемир. - Мы-то с тобой учимся мастерству разве не у Хивы? Недаром говорят, счастлив народ, у которого мастеров много. И у нас будут свои умельцы, и у нас будет хорошо. Вот Маман-бий во всяком деле мастер, а уж слово его - благословение его устам - любого человека за собой поведет, и вы, знаю я, ради него жизни не пожалеете! А все же скажите спасибо и Есенгельды за то, что мудрых старцев - мулл за собой из Хивы привел. Затеется в народе раздор или тяжба какая, будет кому спорщиков по божьему закону рассудить.
- Скажи-ка лучше, где ты все эти разговоры слышал? - Аманлык усомнился. Уж больно все складно получалось.
- Да в Хиве от разговоров о каракалпаках оглохнуть можно. Вчера я Айдоса видел. Он все это мне и сказал. А ему сам хан говорил.
- Аи, какой вежливый хан! - Аманлык все еще сомневался. - Айдос-то ведь еще мальчик, а хан с ним советуется, а? Пусть тысячу лет живет такой хан, коли он есть на белом свете!
- Пусть ангелы скажут аминь! - добавил Бектемир.
Они долго сидели молча, то мысленно благословляя хана, что послал мулл народ просвещать и уладить все миром, то опасливо раздумывая: а что из этого посольства в конце концов получится? И не виляет ли под этой благостной добротой красный хвост какой-нибудь хитрой лисицы?
Непоседливый Бектемир не утерпел, нарушил затянувшееся молчание:
- Ну, Аманлык-ага, давайте-ка теперь сердечными своими тайнами поделимся… Вы первую свою юрту думаете строить кому?
- Я?.. Маман-бию построю. А ты кому первому арбу сделаешь?
- Я? Вы сначала подумали, потом сказали, и я подумаю. Вы когда домой пойдете?
- А ты?
- Мастер говорит, через год.
- А я, если божья воля будет, больше полгода здесь не останусь.
- А вы почему меня о моей жене не спрашиваете?
- Да у тебя же нету жены!
- Как это нет? Сына она мне родила: мой! Как вылитый в меня!
- Поздравляю, дай ему бог здоровья! Захватишь с собой, как домой пойдешь?
- Да я сдохну, а мальчишку своего плотнику не оставлю. Мастера этого я терпеть не могу! Злющий, себя одного любит. Росточком от горшка два вершка, а трех жен завел, да и как же он их лупит! За косы всех вместе свяжет - и давай палкой охаживать. У меня за мою все кости изболелись. Он ее бьет, а мне мочи нет! Иной раз думаю: брошу это ученье и - домой!
- Ну, это не дело. Теперь уж немного осталось. Потерпи! Давай вставай, работать нужно.
- Ну и вы малость потерпите. Я как раз ответ свой обдумал: в первую очередь, прежде чем большую арбу построю, сделаю ма-а-аленькую тележечку, адак-арбу, своему сыну, а потом - вашему, а уж там - на людей работать начну.
- Дай бог тебе век жить - не стареть!
- Не так, не так, переделывайте свое благословление. Что же это я один, без вас, на улице жить буду? Уж коли жить, так вместе! Не станет мастер юрту мне строить, какая же это будет жизнь!
- Чудной ты парень, Бектемир! А теперь вставай, пора!
Попрощавшись с Бектемиром, Аманлык положил топор на плечо и пошел в глубь леса. А Бектемир лихо размахнулся и всадил топор в недорубленное дерево. С разноголосым криком взметнулись вспугнутые птицы, и долго еще и далеко шла по лесу тревожная их перекличка, нарушая мертвое молчание дремучих чащоб.
22
Хоть и короткая была эта война, но и она то в дрожь бросала, как лютый мороз, то душила народ зноем. Хоть и вздохнули люди с облегчением, когда хивинцы убрались восвояси, но потери в аулах были немалые. Кто лишился скота, кто - дома, а кто так и мужа, отца-кормильца, сына - надежду на будущее, многие осиротели, остались в слезах безутешных.
Глянет человек на закат: "Солнце село, и слава богу! - скажет. - День да ночь - сутки прочь!" А как ляжет в холодную постель, черные мысли вздремнуть не дают. Пусть забудется горе, так тревожит забота о хлебе насущном, - где его в великом разорении этом взять? - либо опасение за день грядущий: как бы не пришли опять супостаты бить да огнем палить!
Появись в эту пору мудрец, беду народную, мысли тяжелые к сердцу принимающий, да пойди он по аулам с вещим словом своим, надежду возвещающим, - всяк человек, поднявшись с постели, оставив дом свой и добро, пошел бы за мудрецом на любую битву, лишь бы положить конец беспокойным этим ожиданиям новой напасти неминучей, незнаемой.
С часу на час ожидая нового набега из Хивы, Маман-бий собрал джигитов и по всей границе заставы учредил, чтобы и змея тайно рубеж не переползла, и мышь не перебежала. И сам он денно и нощно объезжал посты, с белого своего коня не слезая.
И вот с хивинской стороны появился отряд, какого от веку не видывали каракалпаки.
На серых ишаках ехали почтенные седые старики в белых, как пух лебединый, одеждах. Как тигры прянули наперерез им джигиты из приозерных камышей, и Маман сам предложил им остановиться, собственноручно их обыскал. Но из-за пазухи вместо тайного оружия выпало по две-три книги, и среди них обязательно Коран.
Маман, всей душой преданный науке - знанию, растерялся, стоял немо, не зная, что и делать, а джигиты окружили старцев, зло косясь на гостей.
Напуганные старики съехались вместе, сбились в кучку в ожидании ударов.
Один из мулл, бодрый еще, плотный и румяный старик с живым приветливым лицом, увенчанный огромной чалмой, слегка тронув ногой в бок огромного своего конеподобного ишака, выехал вперед и с важностью изрек:
- Разгадал, оказывается, мысли народа, к недоступным глазу высотам устремленные, многоопытный многомудрый хан хивинский. Не держит он обиды на каракалпаков за убитых своих нукеров, за то, что сборщиков его ханских с пустыми руками прогнали. "Сначала надо темному народу глаза открыть, а тогда и поймем друг друга", - молвил он милостиво и вместо нукеров, нас, почтенных старейших - мулл, послал. А в руках у нас, сами видели, не оружие, а книги. Согласно сердечному желанию Есенгельды-мехрема, повсечасно о бедном народе своем пекущегося, едем мы в ваш край учить детей ваших. Если скажете нам "не нужно", с этого самого места повернем мы ишаков и назад поедем.
На каком языке детей учить будете? - спросил Маман.
- На языке божьем.
- А что это за язык? Язык Корана.
- А каракалпакский язык как же?
К божьему языку отношения не имеет. Тогда почему же бог наш язык создал?
- Зазнался ты, богоотступник! - рассердился старец. - Сейчас же символ веры нашей, калиму священную за мной повторяй: "Лаа, илаха-иллаллахуу…"
Маман ответил:
Так это же по-арабски!
Х-ха! Да не ты ли и есть Маман-бий? - воскликнул старец, отирая лицо белоснежным платком. - Если так, то слезай с коня, прими благословение. Я Авез-ходжа ишан, духовный руководитель общины суфийской. С Мурат-шейхом вашим в Бухаре я учился. Когда отец твой Оразан-батыр в Хиву приезжал, я перед ним свой дастархан раскрыл. Хо-хо! Птенец с железными крыльями, почему требуешь ты дерзновенно, чтобы тебя люди слушали и понимали? А попробуй-ка ты сам народ понять! Что ты все нам за спины заглядываешь? Думаешь, там нукеры на конях притаились. Нет за нами никаких нукеров! Мы - люди кроткие, как голуби, с миром к людям прилетающие. Будем стремиться вызволить священный прах святого хазрета каракалпакского Мурат-шейха с проклятого побережья сырдарьинского, перенесем на священную землю Хорезма, маяком истины возвышающегося.
Ошеломленный, Маман-бий молчал.
- Почему ты на Есенгельды с ненавистью смотришь? Думаешь, он за каракалпаков меньше, чем ты, болеет, - продолжал ишан, ободренный молчанием. А вот и неправда! Знаем мы, что каракалпаки - народ малочисленный, а Есенгельды-мехрем, чтобы перед ханом свое красноречие показать, число родов-племен ваших малость преувеличил. Вот мы, рабы ислама, на ишаках едущие, и помолимся богу за то, чтобы простил он мехрема вашего, перед ханом разок солгавшего.
Не зная, на что решиться, Маман озирал окрестности зоркими своими глазами и убеждался, что за мирными старцами действительно не идет вооруженный враг на конях. Может быть, и вправду "голуби" эти смиренные дурных намерений не имеют? Но уж разговора о родах-племенах бий не стерпел:
- Если Есенгельды действительно поделил единый народ наш на множество мелких родов-племен и сказал, что это и есть множество, - значит, сильный огонь большого очага разбил он на множество мелких слабых огоньков врагам нашим на радость. Большой огонь погасить целого озера не хватит, а на маленький огонек врагам нашим одного плевка достаточно. И коли хан ваш это одобряет, а вы за вранье Есенгельды-мехрема богу молитесь, - значит, радуетесь за наших врагов.
Авез-ходжа-ишан прекрасно понял Маман-бия, и ему стало страшно, но он и виду не показал, засмеялся:
- Говорили люди, что ты ядовитая трава, а ты-то еще, оказывается, птенец желторотый. - И утер губы своим белоснежным платком.
- Ну, хватит! - хмуро молвил Маман. - Проезжайте, но проезжайте с добром. А уж если за вами следом появятся нукеры со злом, не взыщите: с вас первых головы долой полетят, а тела - в море!
- Пусть каждый останется верным своей клятве! - сказал ишан совершенно уважительно.