Против вала огня поднималась волна народная, шла прибоем, как идут в бурю соленые воды Арала. Смыкаясь плечами, шли за белым конем Мамана густые толпы: шли мужчины и женщины, шли старики и подростки, малые дети и древние старухи, шли с кетменями, ведрами, кумганами, шли наперерез огню, который с каждой минутой неумолимо приближался.
Водой забивали люди искры, летящие впереди пожара, и начинающую тлеть траву. Пахари Есим-бия засыпали очаги огня землей, другие, впрягаясь в соху, пропахивали защитные канавы, кто долбил землю кетменем, кто царапал ее, волоча стволы сваленных туран-гилей с обрубленными сучьями. Но опасность с часу на час росла, ветер перебрасывал искры огня на другую сторону Кок-Узяка, и там вспыхивали язычки пламени, занималась трава. А позади огненного вала открылось оголенное выгоревшее пространство. Нукеры, нахлестывая своих коней и вздымая тучи пыли, с криком и гамом скакали взад и вперед, чая наткнуться на опаленный труп Маман-бия. За ними от бугра к бугру бродили согнанные Есенгельды-мехремом толпы людей, время от времени восклицая: "Вон, вон, глядите: урус-бий, вон что-то чернеется, он, наверное!" Но оказывалось, что чернеется обугленный ствол повалившегося турангиля, и бестолковые поиски продолжались.
На оголенном пепелище обе стороны, хивинская и Маманова, наконец сошлись, и грянула настоящая битва. Люди сшибались врукопашную, выдергивали друг друга из рядов противника, схватывались бороться, как силачи на тое, дрались плетьми. Дехкане с кетменями и топорами шли против нукерских копий и сабель. Маман-бий, ведя за собой вчера еще мирные толпы безоружных людей, то и дело врезался в строй нукеров, поощряя свое воинство криком, возвещавшим, что он здесь, жив, - и, выхватив из рядов какого-нибудь нукера, отнимал у него саблю и бросал безоружного на землю, устремляясь к другому. И все же, продлись эта битва еще день, победа досталась бы вооруженным насильникам. Но уже когда силы истомленных неравной борьбой защитников стали иссякать (детишек и стариков сами гнали они по домам), сквозь шум схватки послышался бодрый голос:
- Не уставать вам, Маман-бий, хорманг! Пропустите-ка нас вперед, отдохните! - Мырзабек-бий с двумя сотнями всадников подошел на помощь каракалпакам.
Сражение вспыхнуло с новой силой. Нукеры оказались не столь поворотливыми, как вновь прибывшие степняки на своих быстроходных конях. Если из схватки с дехканами нукеры устроили своего рода игру, гоняясь верхом за безоружными, неискушенными в кровопролитии людьми, то теперь приходилось биться не на жизнь, а на смерть. А тут подошли еще вооруженные дубинками-соилами полсотни конников под водительством Убайдулла-бия. И хотя старика тут же сбили с коня, перевес оказался уже на стороне хозяев.
С утра бывшее в деле воинство мехрема, а особенно хивинские его приспешники вконец измотались и с наступлением сумерек исчезли, канули как камень в воду…
Битва прекратилась до утра. А с первыми лучами солнца прошел слух, что нукеры священной Хивы возвратились в свой город, попросту говоря - бежали.
Слухи подтвердились, война окончилась. Люди возвращались к своим мирным домам.
21
"Строить юрту - дело добрых людей, разрушать - дело грязных свиней!"
Эту присказку не устает повторять новый хозяин Аманлыка, вообще-то человек на слово скупой. Мастеру не до болтовни, всегда делом занят. Неторопливо строгает он дерево, гнет шесты для купола юрты, строит деревянные решетки - кереге, на которые натягивается войлок… За что бы он ни взялся - все на пользу ученику. Пилит ли, режет ли, постоянно объясняет: что это такое, как и для чего делается. Устанет, приляжет боком на пахучие стружки и скажет Аманлыку:
- А ну, джигит, сделай-ка сам! Посмотрим, что у тебя получится!
И следит за работой ученика. Если Аманлык заготовку испортит, не ругается, не дерется, а, не двигаясь с места, скажет спокойно:
- Ну-ка, постой, во-он ту дощечку возьми да приложи, проверь, правильно ли получилось!
И жена мастера, бездетная болезненная женщина, оказалась доброй и отзывчивой. К Каракоз, увидев, что та беременна, отнеслась как к дочери родной, тяжелой работы ей не давала. По утрам, жалея бедняжку, у которой уж и ноги отекли, сама чай вскипятит и разбудит тихонько:
- Вставай, дочка, утро на дворе.
За доброту хозяев, за чистый, красивый труд привязался Аманлык к этому дому, полюбил искусного мастера и его кроткую спутницу. С усердием предавался он делу, его даже в город не тянуло, на диковины хивинские глядеть. И вести из аула узнавать не спешил. "Будет срок, обучусь, домой придем, сам все увижу". Вспомнится ему Бектемир, захочется пойти его повидать, и раздумает. "Уж больно злые у него шутки. Придет сюда, еще обидит бедную мою Каракоз".
Мастер, приметив усердие и понятливость Аманлыка, все больше и больше дело ему доверял. Теперь уже Аманлык один ездит в лес, выбирает и рубит дерево, для постройки юрты пригодное. Сегодня он долго бродил по лесу, и не потому, что нужного дерева не находил, а хотелось ему отдохнуть, о судьбе своей поразмыслить спокойно…
Вот проходит перед глазами вся его прожитая жизнь, вспоминается сын Жаксылык. Где он теперь? Найти бы его, стал бы он тоже мастером, юрты бы строил. Жаксылык - добро. Добрый служил бы доброму делу, получил бы благодарность от людей… "Женил бы я его, пошли бы у него дети. Нянчил бы внуков, и Кара-коз, моя бедная, успокоилась бы, нашего ребенка добрым человеком воспитала. Не скорбели бы мы о прошлом, радовались будущему, говорят, жить хорошо можно, а умирать всегда плохо. Ну, да хоть выпала бы смерть полегче".
Частые удары "тук-тук-тук" нарушали дремотную тишину леса. Аманлык прислушался. Кто это так часто топором стучит? Похоже на Бектемира, - он ведь всегда торопится, - такой уж у джигита характер… Да откуда ему тут взяться?
Но все же Аманлык пошел на стук. Действительно, какой-то парень рубил иву. В такт каждому удару топора на голове дровосека подскакивала черная шапка. Конечно, Бектемир! Мало кто в этих местах носит черные шапки. Хотел было Аманлык подкрасться к дровосеку потихоньку да напугать, а потом решил, что не пристало ему такое ребячество, и издали окликнул Бектемира.
- Оу, Аманлык-ага! - Бектемир живо обернулся, вытирая пот своей черной шапкой, лицо его расплылось в улыбке. А когда чин чином поздоровались, первым делом спросил:- Жива, что ли, ваша безносая, Аманлык-ага?
"И зачем я о бедняжке своей этому болтуну рассказал?" - с горечью подумал Аманлык, и взгляд его посуровел.
- Смеяться тут не над чем, - сдержанно молвил он. - Принесет мне она будущее мое - ребенка, матерью станет, а мать всегда красивая, хоть курносая, хоть шепелявая, а лучше ее на свете нет.
Бектемир понял, что обидел друга, но смущаться было не в его характере.
- А знаете вы, что у нас в ауле делается, Аманлык-ага?
- Ничего не знаю.
Они рядком, как птицы, уселись на срубленное дерево.
- В ауле у нас все вверх дном перевернулось! - весело объявил Бектемир.
Чем же это мы опять перед богом немилостивым провинились?
- Не волнуйтесь, Аманлык-ага, с легким сердцем слушайте. Лопнуло наконец терпение у народа нашего, восстал. У ханов хивинских есть такая привычка: под-
ставил ты одно плечо - так тебе на всю спину груз навалят. Мухаммед Амин-инах как сел на трон, так отправил с Есенгельды-мехремом сорок нукеров, дань с нас золотом собирать на укрепление престола. Ну, а степные наши каракалпаки откуда золото возьмут? Маман-бий, говорят, в гневе сел на коня и поднял народ против хивинских сборщиков. К нему на помощь не только Убайдулла-бий, но и Мырзабек-бий со своими джигитами пришли. Аул Есим-бия поднялся, все как один. Битва произошла кровопролитная. Даже бедняга Убайдулла-бий на старости лет пал смертью храбрых. Узбека Кудайбергена, что из Шаббаза пришел, хивинский нукер зарубил. "Ты, говорит, предатель!" Говорят, сейчас между аулами ни лес, ни даже камыш не растет, - осталась голая степь, как в землях Малого жуза. Все огонь слизнул!
- Есенгельды на чьей стороне сражался?
- На хивинской. И многие сородичи его к хивинцам перебежали. А хивинцы, говорят, один аул на другой, как собак, натравливали, а сами со стороны камни кидали.
- Ой, да неужели правда?
- Как я все это услышал, душа во мне загорелась! Не знал, что и делать: то ли тут оставаться - доучиваться, то ли домой бежать. Что хорошо, так это что Маман-бий разъярился да и убил из Хивы прибывшего есаул-баши. Еще десяток нукеров с землей сровняли, а остальные в Хиву убежали, да и Есенгельды, говорят, с ними в город подался.
- Ой, беда какая! Теперь хан озлится, всю свору свою на нас спустит, весь народ наш истребит до последнего человека, на семя никого не оставит!
- А вот и нет! В том-то и дело, что нет! Хан-то, видно, разбирается, что к чему. За есаула своего, говорят, нисколько не обиделся. Тот, оказывается, не одному Мухаммед Амин-инаху прислуживал, а и другим многим ханам до него, как подхвостник, от одного осла к другому переходил. "Так ему и надо, - сказал, говорят, хан, - незачем было мирный народ мутить". Целую неделю держал хан Есенгельды нашего у себя во дворце в почете и уважении и домой отправил с пятью-шестью муллами. "Будете, сказал, темный народ каракалпакский лучами мудрости хивинской озарять" - учить, значит. Убайдулла-бий, слышал я, при жизни еще большой аул сыну своему Орынбаю построил, "Орынбай-кала" даже назвал, "город Орынбай", хотел мулл бухарских позвать, а хан туда от себя без всякого приглашения своих мулл послал: "успокойте, мол, волнение в народе!" Разве это не хорошо?!
- Да уж куда лучше, если и вправду все так и есть!