Сейчас юноша был таким, каким был его отец в те незабвенные годы, когда свободные как птицы сироты, Аманлык и Алмагуль, бродили по аулам, прося подаяния.
- Ох, Жаксылык, сынок, - молвил Маман, гладя густые черные волосы паренька и целуя его в лоб, - будто я с Аманлыком, отцом твоим, повидался, ну вылитый ты отец! А эти ребятки чьи? - спросил он, гладя по обросшим головкам двух мальчиков помладше Жаксылыка, похожих между собой, с чуть раскосыми глазами, одетых в косоворотки и армяки, как дети татарских или русских баев.
- Братишки мои, - коротко ответил Жаксылык. Тут, видно, была какая-то тайна, и бий больше вопросов не задавал.
- Молодцы, джигиты, что пришли навестить де-душку-бия, - сказал он, чтобы подбодрить дичившихся ребят. - Очень хорошо, светик мой Жаксылык. Отец твой уехал в Бухару, тетушку твою Алмагуль искать. Ждем его, скоро приедет.
Открытое лицо Жаксылыка словно бы потускнело. Он молчал.
После того как ребята поели и попили горячего чаю, оба младших повалились, разомлев, на кошму и дружно засопели.
- К трудной жизни не привыкли, - сказал Жаксылык.
- Похоже на то! - поддержала Багдагуль. Байскими детьми были, - молвил Жаксылык,
готовясь к длинному рассказу.
- Говори, сынок, говори, - подбодрил его Маман и придвинулся к мальчику, готовый слушать.
- Меня ведь Тилеунияз-бай тогда купил, - начал Жаксылык. - Хитрый был человек, оказывается. После большой перекочевки сюда он и говорит: "Будто богом проклятый наш народ. Только на новом месте обживается как подобает, сытости достигнет, враг тут как тут, опять нас разоряет, опять на новое место беги! Вот я и хочу один жить, без народа, - целее будем". И повел нас берегом моря на север. Прикочевали мы в какой-то дремучий темный лес, развьючиваться стали. Дом построили, стали жить одни, годов не считали. Скот байский умножаться стал. Сам бай съездит иной раз куда-то на верблюде, пшеницы привезет. Говорил, из страны русских, а то так от башкир либо от татар. И рубашки эти тоже из тех краев. И ту, что на мне, он из последней своей поездки привез. - Жаксылык показал надетую на нем рубашку с татарским воротником. - Вот раз пасу я спокойно телят в лесу, вдруг выскакивают из чащи двое каких-то верховых и давай моих телят угонять, шумят, лошадьми теснят, на меня и внимания никакого не обратили. Кинулся я к дому, бая звать, а дом - весь в огне. Эти двое сидят перед крыльцом, плачут, родителей зовут. А те лежат на земле неподвижно. Отец уже мертвый, а мать чуть жива. Увидала она меня и шепчет: "Светик мой, прости, если когда обидное тебе слово сказала, не бросай сыночков моих, пусть братьями тебе будут. Ушли мы от своих и пропали. Говорят же, одинокого всяк съест. Съели нас волки!.. Наживали добро от родины вдалеке - все врагу досталось… Теперь с братиками вместе идите все к югу, к югу, к народу нашему, к Маман-бию идите…" - и померла. Ждал я до утра пастухов, которые на лугу коров пасли, думал - придут, а их тоже, видно, враги угнали вместе со скотом. Не пришли они. Наутро закопал я хозяев мертвых как сумел. Поделили зерно, какое уцелело, на троих и пошли. На авось пошли, по солнышку. Вышли к синему морю без конца без края. Потом узнали: называется Арал. Кругом, сколько глаз видит, - ни аула, ни человека, ни души! Берегом шли долго. Увидели: плывет лодка, а над ней, узнали мы потом, парус называется, ветром надутый. Люди в той лодке, русские, оказывается, заметили нас, давай руками махать. Пристали они к берегу, вышли из лодки, рыбу выгрузили, снасти, воду вычерпали. Один из них малость по-каракалпакски знает, спросил: что здесь делаем, куда идем? Я сказал им все как есть. Он с товарищами своими поговорил. Один здоровый такой, с бородой, подошел, по головам нас погладил, а тот, кто по-каракалпакски знал, "садитесь, говорит, в лодку". Сели. Сел с нами и тот, бородатый, и мы поплыли. Остальные трое на берегу остались, руками нам махали. Устали мы, в лодке заснули и не знали даже, долго ли плыли и куда приплыли. Даже и сколько дней прошло, не знаем. Вышли на какой-то берег. Они высадили нас, каждому по две рыбы дали из тех, что дорогой поймали, и сказали нам: "Теперь идите по суше, от берега все прямо и прямо, - здесь каракалпакские аулы недалеко". Попрощались с нами, и мы ушли. Кабы не мальчики эти, которые сроду пешими не ходили, я бы давно здесь был. Ну, а так мы до аулов позавчера к вечеру добрались, а к вам вот - сегодня утром…
- А ты смог бы найти место, где вы на берег сошли? - спросил Маман.
- Найду.
Хотя и видел бий по лицу, что парень измучился в дороге, но не вытерпел, - уж очень хотелось узнать, кто эти русские люди, что ребят спасли.
- А что, сынок, если мы с тобой съездим поищем тех русских, пока они к себе не воротились?
Жаксылык не мешкая вскочил:
- Едемте.
Багдагуль спешно замесила тесто, напекла им лепешек на дорогу, и, когда солнце перевалило за полдень, Маман-бий и Жаксылык сели вдвоем на белого коня и поехали в сторону моря.
* * *
На просторе однообразных, уходящих в далекую даль морских берегов трудно оказалось Жаксылыку точно указать место высадки: мол, вот здесь! Да и море сегодня было совсем другое. С грохотом катились высокие валы, украшенные белой пеной, словно горы с могучими хребтами, перевалами, с увенчанными снегом вершинами. С шумом бились волны о берег, кипели и бурлили, выбрасывая на песок все, что не могло устоять на их пути.
Маман-бий не торопил джигита. Конь у них притомился, и, проезжая берегом бескрайнего синего моря, они садились в седло по очереди. Глаза путников устремлены в беспредельную даль, и, если на вершине огромной, как гора, волны зачернеется что-то - огромный куст принесенного бешеной Аму турангиля, - они останавливаются, с тревогой всматриваются: не человек ли?
- Не дай бог, человек утонет! - бормочет Маман-бий, тихонько следуя на коне за Жаксылыком.
Тщетно ездили они по берегу, не нашли никого. Пришлось возвращаться. Но они не теряли надежды и через неделю снарядились к морю опять. На этот раз ехали вдоль одного из рукавов Амударьи.
На мутной поверхности бешено рвущейся к морю реки, крутясь в кипящих водоворотах, плыли трупы животных, вырванные с корнем изломанные деревья, всякий мусор и хлам, выброшенный из человеческого жилища. Маман-бий новыми глазами вглядывался в пучину, будто видел все это в первый раз.
- Всю падаль, всю грязь жизни, мертвечину несешь ты на себе, бешеная Аму! - горестно прошептал бий. - Сходны наши с тобой судьбы! Но ты очищаешься от грязи, выносишь ее в море. А мы? Мы все вмещаем в себя. Мы не только река, мы - и море! Да, мы - и море!
Жаксылык не понял, о чем толкует Маман-бий. Бий-ата, вы устали, садитесь теперь вы на коня.
Бий молча сел в седло.
На обратном пути, объезжая аул Есенгельды, они увидели бесчисленные следы конских копыт на дороге. Камыши по обеим сторонам дороги были поломаны и истоптаны. Видно, многочисленные всадники рыскали здесь рядами взад и вперед. Удивленный, Маман остановил коня.
- Видишь, сынок, что это?
- Ой, бий-ата, видно, копыта у них каменные, - не только поломали камыши, в прах растолкли.
У коня, сынок, две походки. Одна далекое приближает, человеку на благо; другая все живое в пыль превращает, это беда. Не дай бог, коли наш конь второй походкой пойдет!
И опять ничего не понял Жаксылык. Поехали, сынок! - сказал бий.
И Жаксылык сел на лошадь у него за спиной.
Когда они проезжали берегом Кок-Узяка и уже приближались к пшеничным полям аула Сабира Франта, выехал им навстречу Дауим.
Урус-бий, Есенгельды-мехрем повелел, чтобы завтра утром явились вы к нему на ноншуту! - нагло ухмыляясь, сказал он.
Маман-бий не удивился, что даже стремянной Есенгельды-бия позволяет себе называть его в насмешку урус-бием. Его удивило другое.
- Советник хана? Мехрем?!
- Да, не Есенгельды-бий, а Есенгельды-мехрем! Мехрем, и чин и звание у него выше вашего! - злорадно молвил Дауим и поднял коня в галоп.
Что такое ноншута, бий-ата? - спросил Жаксылык немного спустя.
- По-хивински это значит - завтрак.
- А что бы ему по-каракалпакски сказать: завтрак, халкас?
Тогда не был бы он мехремом! - ответил Маман как бы очнувшись, мысли его заняты были появлением "каменных копыт".
"Новое бедствие! - думал он в тревоге. - Беспощадный бог, снова глянул ты на нас незрячим своим оком! Неужели и этот малый клочок земли, камышом заросший и гнусом, кровь пьющим, населенный, кажется тебе слишком хорошим для народа моего, с головы своей черную шапку скорби не снимающего, для души его, полной горести бесконечной… Создаешь людей на этом свете еще в утробе материнской друг другу врагами… А что, если, разгадав твое коварство, все они восстанут против тебя? Мир тогда перевернется вверх дном - и вот тут-то все и встанет на свое место!"
Глухой гул голосов доносился теперь из аула Сабира Франта. Шумная гурьба людей, окружив какого-то всадника, вышла оттуда. Еще слов нельзя было разобрать, но видно было, что они спорили, в чем-то его убеждали, грозя кому-то кулаками. Маман-бий, пристально вглядевшись, узнал всадника, старика с сутулой спиной. Это был Есим-бий. Маман подъехал к толпе, поздоровался. Рыбак, который год назад, перейдя на сторону Есенгельды, расколол толпу, пришедшую протестовать против набора нукеров, теперь, вместо ответа на приветствие, снял свою черную шапку и пошел навстречу Маману: