И они пошли бы. Какой прок печься на солнце. Но не пошли. Не успели. Остановило их ржание Айдосова коня. Онемели ноги аульчан. И сердце обдало холодком страха. Творили-то здесь без ведома Айдоса важное дело. Как разгневается, как накажет и своих братьев, и аульчан?.. Быстр на расправу Айдос и крут.
С глаз бы долой, да некуда скрыться - степь голая. Загон для скота, правда, рядом; за стояками и перекладинами голову спрячешь, а спина и ноги останутся на виду.
Бегису тоже хотелось уйти, но нельзя было: только что люди видели в нем бия, теперь как унизиться перед ними, как показать свою слабость… И он остался.
Мыржык о своем коротком величии не подумал, не успел, видимо. Вышел на тропу улыбчивый, веселый, ожидающий брата.
Стремительной иноходью, словно степной ветер, пронесся Айдосов конь к юрте. И здесь Мыржык остановил его, ухватив за повод, - так полагалось встречать старшего бия. Улыбнулся Айдос и брату и аульчанам, что толпились на пустыре, - счел это проявлением внимания к себе. Степенно перекинул ногу через круп коня, опустился на землю. Теперь мог увидеть вора, привязанного к колесу, и второго, все еще лежащего на земле. Мог спросить, кто это… Но не увидел ни того, ни другого, и человека, приведшего их, тоже не увидел. Не спросил ничего.
Пошел к загону, где за толстыми перекладинами в тени лежал бык с огромными, как сосновые ветви, рогами, черный весь, лишь спину пересекали белые полосы, белая метелка украшала кончик хвоста. Бык доживал, видно, век свой. Знал это и не искал воли, и не тревожился, когда стадо уходило в степь или возвращалось. Сколько ему лет, никто не знал. Но немало, должно быть, если привели его сюда братья из Туркестана, и приобретен он был еще их отцом Султангельды, и почитался как хранитель благополучия семьи. Отец называл его "началом счастья и богатства". Не спас бык род от разорения, не заслонил от ветров злобы и ненависти, но оттого не стал менее почитаемым, и вера в него как носителя благополучия не иссякла. Каждый раз, возвращаясь в аул, Айдос, прежде чем войти в юрту, подходил к быку и гладил его голову. Прикасался к "началу счастья" и тем как бы принимал частицу колдовской силы быка. Вот и нынче погладил, положил перед ним охапку свежего сена и только после этого повернулся к людям и увидел их. И братьев своих увидел, и того степняка, привязанного к колесу.
- Что случилось? - Это Айдос спросил у Бегиса. Бегис ответил, пугливо глядя в лицо брату:
- Вор!
- Ха, молодцы! Поймать вора - смелое дело, наказать - святое дело.
- Мы и наказали, - похвалился Бегис.
Лицо Айдоса стало хмурым, будто набежала на него темная туча.
- Не поторопились ли?
Он приказал отвязать вора от колеса и снова соединить его веревкой с похитителем дыни. И так обоих, будто только что пойманных, подвели к старшему бию.
- За что? - спросил Айдос.
Все началось снова, и снова все было повторено слово в слово, как до этого перед Бегисом и Мыржыком. Осталось повторить и приговор младших братьев. Но Айдос не повторил. Из- за прихоти бийской, что ли? Или еще из- за чего, неведомого людям…
- Есть у тебя дети? - стал допытываться у похитителя дыни Айдос.
- Семеро.
- Сколько старшему?
- Семнадцать.
- Посадил ли ты хоть одну дыню?
- Нет.
- Проклятие на твою голову!
Гнев, как сухой янтак огонь, охватил Айдоса. И не сразу погас, а бушевал долго, и люди ждали, что плеть в руках бия станет плясать на спине вора, пока не напляшется, не угомонится. Но угас огонь гнева, когда сказал второй вор, что у него тоже семеро детей, что старшему шестнадцать лет и что посеял он несколько грядок дынь.
- А хлопок мы не сеем, не умеем, да и семян нет…
Пошла в ход плеть, но не в руках Айдоса. Он подозвал Кадырбергена, неравноправного бия, и велел исполнить приговор наоборот: похитителя хлопка высечь и отпустить домой, а похитителя дыни на семь дней привязать к колесу арбы.
Изумились люди, зароптали. Никогда не выносилось в степи подобного приговора. А обычаи отцов аульчане соблюдали строго и боялись их нарушить. Айдос нарушил.
Младшие братья, будто не вора, а их отстегал Ка-дырберген, в гневе и обиде ринулись прочь от старшего бия, скрылись в своей юрте.
Надо было уйти и Айдосу: обидел он и братьев, и аульчан, но, как известно, не умел Айдос сотворенное сгоряча изменить и тем более виниться перед теми, кого обидел. Стоял и ждал, когда люди примут сделанное им, охотно или неохотно, с болью, может быть, но примут, скажут себе: "Бог с ним, он старший, его воля - закон". И дождался. Ушли аульчане.
Проводив последнего, а последним был Кадырбер-ген, Айдос подумал: "Теперь-то один что предприму?" Пламя угасло в сердце, и не было причины снова раздувать его. Но и удовлетворения не было от содеянного. Малого добился - многое потерял. Малое, правда, могло стать и большим. Не сразу, не вдруг, потом, когда появится Айдос в ауле не просто старшим бием и даже не главным бием, как сегодня. Сказанное им только что вспомнят и назовут мудрыми слова его. Поднимут над собой Айдоса и уже не опустят, как нынче. Но доживи до того малого - великого! Доживешь ли?
И бий, подумав так, пошел в юрту. Не в свою, где ждал его отдых после долгого пути, где можно было скинуть шекпен, стянуть сапоги и упасть на мягкие курпачи и уснуть. Пошел в другую юрту, большую, не для отдыха предназначенную, хотя там и были разостланы ковры и паласы, лежали подушки.
Ему надо было поразмыслить над тем, что произошло в Хиве, у подножия ханского трона и у края зиндана. А где размышлять, если не в юрте раздумий и споров. Правда, не в одиночестве полагалось раздумывать и не с самим собой спорить. Но бий и не надеялся на одиночество в юрте совета. Без объяснений с братьями не обойтись. Знал это.
Он сел на ковер, что лежал в глубине юрты, как раз против входа - ковер главного бия. Готовился вроде бы для совета с равными себе по крови, но не равными по положению, не склонил голову на подушку, держал ее ровно и высоко, и плечи не расслабил, руки не опустил на курпачу, водрузил ладони на колени, рядом с черенком плети - символом власти бия.
Таким, неприступным и суровым, увидели братья Айдоса, ворвавшись в юрту совета, чтобы высказать все, накопившееся в их негодующих сердцах. Высказать, не стесняясь и не робея. Но заробели сразу. Сникли и остановились у порога.
- Ну! - вернул им смелость словом и взглядом Айдос.
Бегису и Мыржыку хотелось сказать свое, как младшим братьям старшему. Но не было старшего брата, был старший бий. И они сказали не свое, а чужое, принадлежащее Туремурату-суфи, правителю Кунграда. Начал Мыржык:
- Из одного корня растут три дерева, одно тянется к солнцу, два гнутся к земле, потому что оказались в тени старшего…
- Дальше! - подтолкнул брата Айдос.
Не в трех деревьях, растущих от одного дерева, было главное. И не тень мешала младшим подниматься к солнцу. Что же? Пусть скажет Мыржык или Бегис. Вон как приспущены веки его. И слово, и взгляд бережет. Какое слово? Но Бегис молчал. Сказал Мыржык:
- Заслонив нас, ты унизил младших сыновей вели кого Султангельды. Мы ли не дети бия? Не та ли кровь, не те ли мысли у нас?
"Обида! Вот главное, - подумал Айдос. - Поступок мой ранил братьев. Если стрела попала в сердце, надо выдернуть ее". И произнес миролюбиво:
- Не поняли меня. Кто судит, тот должен наказать не одного укравшего, а десять, готовых украсть, наказать порок сам. Не сеющий весной - вор осенью. Укравший по бедности может быть прощен, укравший по злому умыслу - не будет прощен никогда. Так требует справедливость…
- Не справедливость требует, а гордость. Поднимая собственную голову, ты опускаешь наши, - в сердцах выпалил Мыржык.
Было еще что-то, о чем не решался или не мог сказать Мыржык. И Айдос повернулся к Бегису:
- Ты думаешь так же?
Веки Бегиса совсем смежились, едва приметна щель, а за ней пламя, черное пламя.
- Да.
- И слова те же?
- Да.
"Прочь, ослепленные завистью! - хотел крикнуть Айдос, но вовремя сжал зубы. - Прогнав братьев, останусь один. Люди-то могут пойти за Бегисом и Мыржы-ком. Люди идут за теми, кто осуждает бия сегодня, ненависть приманчива, ясна, понятна. Добрая задумка же, да еще невысказанная, туманна. И будет такой и завтра, и послезавтра".
- Не ради себя творю все это, - устало и грустно сказал Айдос.
Мыржык почуял тоску брата, но не принял ее. Рассмеялся, скаля зубы и фыркая.
- Ха! Ради народа! Потому отбираешь у него по следнее и везешь хану! Потому девушек наших решил подарить хивинскому ублюдку!
Надо было все-таки прогнать братьев. Они говорили ему недостойное старшего, недостойное бия. И, пройдясь плетью по их спинам, он не совершил бы дурного или запретного. Отпустил бы он их, да Мыржык помешал. Прокричал визгливо:
- Не ты заботишься о народе, а правитель Кунграда. Туремурат-суфи не платит налога Хиве и не собирается платить. Его люди живут вольготно и благодарят за это великого суфи…
Айдос прорычал:
- Довольно! Бог отпускает человеку разума столько, сколько вмещается под его шапкой. Наденьте кураш пошире… А теперь прочь с моих глаз!
Он поднялся с ковра, как поднимается барс, напрягая тело и собирая мускулы; только глупый не поймет, что заставило барса встать на ноги. Взгляд Айдоса был неистов и решителен.
Бегис вышел из юрты первым. Вышел молча. Мыржык огрызнулся:
- Хорошо. Мы уйдем.