– Да я же прошла через конкурс в прошлом году, ну, и что толку? По конкурсу я получила первое место, а по анкете меня не пропустили – этот несчастный титул! Нет, уж лучше буду сидеть в Капелле, пока держат, да подхалтуривать по вечерам. Теперь с халтурами будет труднее – ведь это Сергей постоянно подыскивал их себе и мне… Ну, а как ты? Всегда элегантна и цветешь, счастливая! – и она поправила на подруге модную блузочку.
– Не завидуй, Нина. Мне эта элегантность дорого стоила!
– В каком смысле, Марина?
– Продалась жиду, вот и одета.
– Марина, зачем так? Ты честная жена, во всяком случае, вполне порядочного человека, который обожает тебя.
– И все-таки этот человек купил меня. Нина, милая, ведь это не секрет, это знают все, а лучше всех – я сама! Вышла я за моего Моисея только для того, чтобы не быть высланной и не умереть с голоду где-нибудь в Казахстане. Ни о какой любви с моей стороны не было даже разговора. Ведь ты это знаешь, зачем ты уверяешь меня в противном?
Она говорила это, вертя перед собой маленькое зеркальце и подкрашивая губки, говорила обычным тоном, как о чем-то давно решенном.
– Но ведь он хороший человек, ведь он любит тебя, – настаивала Нина.
– Любит, да, – она усмехнулась, – но я-то не люблю! Нина, в этом все – не люблю. Это делает мое положение мучительным и фальшивым. Для меня нет хуже, как остаться наедине с мужем, потому что мне не о чем с ним говорить, тяжело смотреть ему в глаза, отвечать на его ласки и поцелуи… мне все тяжело! А потом взгляну в зеркало и вижу, как я еще красива и молода, и делается так обидно и горько. Думаешь: природа дала тебе все, чтобы быть счастливой с любимым человеком, и вот все, что могло бы быть радостью, превращается в пытку!
Она спрятала зеркальце и села около Нины.
– Во всяком случае, ты уважаешь же его? – не унималась последняя. – Разве нет?
– Уважаю, но как-то условно, отвлеченно. Я стараюсь ценить его отношение ко мне, но он мне не интересен. Он не глуп, но мелок как-то – ему не хватает культурных поколений. Мы привыкли насчитывать их за собой и уже перестали ценить, а между тем как это много значит! Нет-нет да и прорвется то грубость, то ограниченность… И потом его окружение… я совершенно не выношу его родню – такие типичные! Когда они собираются, они устраивают настоящий кагал, и эта мелочность ужасная! Я всегда чувствую, какая бездна разделяет меня и их не потому только, что я интеллигентнее их, а потому, что мы – русские – пережили за это время такое море скорби, которое не снится этим самодовольным жидам. Нет, нет, Нина, это я могу тебе завидовать: ты не разменялась, ты осталась русской, а я… мне чуждо самое имя, которое я ношу… Марины Драгомировой больше нет, есть только Рина Рабинович. Ну, довольно об этом. Что твой beau-frere, расскажи о нем, – сказала она по ей одной понятной ассоциации.
– Олег? Мы мало разговариваем, он все больше у Мики в комнате; мне кажется, что с тех пор, как он узнал про мою любовь к Сергею, он стал меня сторониться.
– Неужели он тебя осуждает?
– Нет, не думаю; он не производит впечатления узкого моралиста. Но он, может быть, считает себя теперь чужим. Вчера, когда он узнал о ссылке Сергея, он пришел ко мне и провел со мной около часа, очень сочувственно расспрашивал, но, безусловно, только из вежливости. Я не хочу сказать про него ничего плохого. Он очень выдержан, корректен и благороден, но он всегда несколько горд и замкнут. Покойный муж был гораздо ласковее, задушевнее и проще.
Она помолчала, вспоминая что-то, и потом сказала с улыбкой:
– А помнишь, как ты была неравнодушна к Олегу, когда была девушкой? Ты прибежала как-то раз ко мне излить душу и просила способствовать вашим встречам у меня на вечерах. Кто знает, может быть, и завязался бы роман, если бы революция не разрушила все! Только полгода прожила я с Дмитрием спокойно. Помнишь наш разговор в моем будуаре, когда ты меня уверяла, что в Олеге есть что-то печоринское и необыкновенно интересное?
– Я и теперь скажу то же.
– Теперь? Нет, теперь он этого уже не стоит. Раньше, действительно, он был интересен, и кавалергардская форма шла ему. А сейчас у него вид затравленного волка, и этот шрам на лбу его портит. Марина, ты плачешь? Да что с тобой, моя дорогая? Или ты опять неравнодушна к нему?
Марина открыла лицо:
– Все, что было тогда, – пустяки, Нина. Так, девичьи мечты. Разве я тогда умела любить? Я была слишком легкомысленна и весела для большого чувства. А вот теперь… Теперь, когда мне уже тридцать один, когда я уже так истерзана, а счастлива еще не была, теперь я могу любить каждым нервом, теперь это действительно женское чувство. Нина, душечка, ты как будто удивляешься… он не в твоем вкусе, я знаю, но ты послушай, пойми. Помнишь, тогда, в тот вечер, когда я его встретила, – я подумала тотчас же, что он и в лохмотьях смотрится джентльменом. А потом, когда я привела его к тебе на квартиру, Мика очень скоро ушел ко Всенощной, и я, видя, что Олег от усталости почти падает, велела ему ложиться на диване, а сама уже надела шляпу, чтобы идти домой, но зашла к твоей тетушке и немножко с ней поболтала. Потом я хотела уже выйти, да вдруг подумала, что ему очень неудобно лежать, а сам он о себе не позаботится. Я взяла диванную подушку, вот эту, чтобы подложить ему под голову. Он не ответил, когда я постучала: тогда я вошла совсем тихо: он лежал одетый на диване и уже спал. Я смотрела на его заостренные черты и темные круги под глазами, и так мне его было жаль! Знаешь, той волнующей, женской жалостью, от которой до самой безумной любви всего один шаг! Мне кажется, что если бы он тогда проснулся и раскрыл объятия – я бросилась бы к нему на грудь и отдалась без единого слова, забыла бы мужа, забыла бы все… но он не шевелился. Я стала подкладывать подушку, тут он открыл глаза и, увидев меня, тотчас вскочил – корректно, с извинением, как чужой. Что мне было делать? Я вышла и ничем не выразила этой невыносимой, душившей меня жалости, не обняла, не положила его голову на свою грудь. Все похоронила в душе, все! – она плакала.
В дверь постучали. Марина встрепенулась, как вспугнутая птица:
– Это Олег! Он увидит, что я плакала, – и, схватив любимое зеркальце, спешно стала пудрить свой носик. Нина надвинула абажур и сказала:
– Войдите.
Олег вошел. Он был высокого роста, стройный шатен, цвет лица бледной слоновой кости, черты красивы, особенно в профиль, но несколько заострены, как после тяжелой болезни. Лоб рассекал глубокий шрам – след старой раны, который шел от брови к виску и скрывался под волосами. В темных глазах, красиво очерченных, светилось выражение какой-то упорной грустной думы, но иногда эти глаза принимали выражение недоверчивости и враждебности, и теряя свою лучистость, перебегали с предмета на предмет, как глаза затравленного зверя. Это выражение глаз Олега было ново для Нины и Марины, они не могли к нему привыкнуть, и оно служило для них как бы подтверждением его скорбного рассказа. Он вошел и, поцеловав руки обеим дамам, не садился, пока Нина не предложила ему. Эта церемонность, по-видимому, была ему свойственна.
– Ваша жизнь, кажется, налаживается понемногу, Олег Андреевич? – спросила Марина, и даже голос ее звучал как-то иначе в обращении к нему.
Он отвечал вежливо, но сдержанно, видимо, не желая переходить в задушевный тон. Разговор завертелся на трудностях жизни и неудачах большевиков: Марина, что-то рассказывая, небрежно перелистывала страницы бархатного альбома с серебряными застежками, взятого ею со стола.
– Простите, если я перебью вас, Марина Сергеевна, – сказал Олег, – я вижу в альбоме портрет моей матери. Позвольте взглянуть. Я не знал, Нина, что у вас сохранились семейные карточки.
Марина протянула ему альбом; он взял его, и от обеих женщин не укрылось, что в лице его что-то дрогнуло; Марина бросила на него быстрый и любопытный взгляд и тотчас отвела глаза.
– Возьмите этот портрет себе. Я буду рада подарить вам его, – сказала Нина.
– Благодарю, – ответил он коротко и вынул карточку.
– Дайте и мне взглянуть, – сказала Марина.
Он передал портрет, но как-то нерешительно, как будто не желал расставаться.
– Какая ваша мамаша красивая! У нее прекрасный профиль и такие кроткие глаза. Давно она скончалась?
Последовало минутное молчание, и Марина вдруг почувствовала, что этого вопроса лучше было бы не задавать.
– Княгиня расстреляна у себя в имении, – сказала Нина.
Марина не удержалась от восклицания ужаса:
– Расстреляна? Женщина?! За что?
– Вы спрашиваете? Вы разве забыли, где вы живете? – жестко усмехнулся Олег, – жена свитского генерала, тоже расстрелянного, мать двух белогвардейских офицеров – разве этого недостаточно?
И, обращаясь к Нине, он спросил:
– А портретов моего отца и брата у вас не сохранилось?
– Нет. Они на всех фотографиях в мундирах, я вынуждена была сжечь все карточки, а вчера я занималась тем, что сжигала записочки Сергея. Я стала труслива, как заяц, – продолжала она, – по ночам я не могу спать, я все жду, что придут за мной или за Олегом, или за обоими. Я вскакиваю при каждом шорохе. Это становится у меня idee fixe . Представляешь ты себе мой социальный профиль – ее сиятельство, вдова белогвардейца, у себя принимала другого белогвардейца, только что сосланного, а в квартире у меня… – она запнулась.
– А в квартире у вас, – подхватил Олег, – проживает под чужим именем третий белогвардеец. Вы ведь это хотели сказать? Да, наша с вами безопасность сомнительна!