– Я поставлю чайник; надо немного подкрепиться, а то сил не будет: скоро восемь, а я с утра ничего не ела.
Мика вытащил обычную армию бутербродов, но Мери с чайником в руке заглянула в коридор с порога комнаты и потом обернулась на него.
– Ты почему не идешь, Мери?
Она молчала.
– Ты словно чего-то боишься? – продолжал он.
– Знаешь ли, у меня появился враг, – сказала она шепотом.
– Как враг? Кто такой?
– Рыжий слесарь, который занял по ордеру папин кабинет год назад. Раньше он никакого внимания на нас не обращал, а теперь, если только встретит меня в коридоре, обязательно дернет за косу или толкнет, один раз ущипнул очень больно. А вчера, когда я мыла руки в ванной, он подкрался и пригнул мне голову к крану, так, что у меня вся коса промокла.
– Вот нахал! Ты бы его одернула построже.
– Я пробовала. Он только хохочет, да и хохочет-то не по-человечески, а словно ржет. На него слова совсем не действуют. Я теперь боюсь с ним встречаться.
Мика озадаченно смотрел на девочку.
– Пойдем вместе. Пусть он только попробует при мне, – сказал он очень воинственно.
Но рыжий парень не появился.
Через час, прощаясь с Мери, Мика увидел, что губы ее дрожат, а глаза полны слез.
– Как мне грустно и жутко оставаться совсем одной! – прошептала она, вздрагивая.
И внезапно совсем новая, острая, как нож, мысль прорезала сознание Мики, когда он услышал это слово "одной".
– Твоя дверь запирается? – спросил он.
– Мы вешаем замок, когда уходим. Ты же много раз его видел.
– Нет, я не об этом. Можешь ли ты запереться изнутри?
– Нет. Вот был крючок, но он давно сломан.
– А кто еще у вас в квартире, кроме тебя и слесаря?
– Злючка-старуха, но она по ночам постоянно дежурит в магазине: она сторож. Ее дверь сейчас на замке.
– Я завтра же прибью задвижку к твоей двери, – пообещал Мика, – как жаль, что мы не подумали об этом раньше, а сейчас все магазины уже закрыты, – и, сам удивляясь, что приходится касаться вещей, которые оставались до сих пор совсем в отдалении, словно по другую сторону жизни, он прибавил: – Мери… видишь ли… я думаю, что тебе следует очень остерегаться этого парня.
Она вспыхнула.
– Если бы он хотел романа со мной, он бы лез обниматься, а он всякий раз только больно мне делает.
– А это, по всей вероятности, особая грубая манера.
Она помолчала, по-видимому, что-то поняла.
– За меня заступиться некому. Как раз теперь со мной никого нет – ни отца, ни матери, ни брата, – сказала она.
Опять он почувствовал что-то совсем новое – очень большую и вместе с тем чисто мужскую жалость к ее слабости и беззащитности.
– Мери, ну, хочешь, я останусь с тобой на эту ночь? Я ведь при твоей маме часто оставался. Я – на кофре у дверей, раздеваться не буду. Хочешь?
– Мика, милый! Спасибо. Конечно, хочу! Можно на Петиной постели, а не на кофре. Бедный Петя ведь в покойницкой на столе. Мы заведем будильник, чтобы ты не опоздал в школу. Какой ты благородный, Мика!
Измученные за день они легли рано.
Вскоре после того, как они потушили свет, Мика услышал тихие крадущиеся шаги в смежной передней; он знал, что выключатель расположен у самой двери, и, выскочив из комнаты, тотчас включил свет; перед ним стоял высокий рыжий парень, немного старше его самого.
– Вы, гражданин, что здесь делаете? – сурово спросил Мика.
Парень с минуту потаращил на него глаза, а затем ответил:
– А калоши свои ищу: побоялся, чтоб не затерялись.
– Странно, что вам среди ночи калоши вдруг понадобились! – самым воинственным тоном продолжал Мика.
– Извиняюсь, товарищ! У меня и в мыслях не было помешать тебе али другому кому; человек я, вишь ли, самый мирный. Откуда мне было знать, что место уже, вишь, занято, – и парень ретировался в коридор.
– Что там такое? – крикнула Мери из-за буфета.
– Ничего. Спи, – и Мика улегся снова.
"Что он такое сморозил: не хотел мешать… место занято? Дурак я тоже. Понял, словно жираф, с получасовым опозданием. Надо ведь было заступиться за ее честь! А впрочем, было бы перед кем! – думал он, дивясь, что опять попадает в новую струю чувств и мыслей.
Только утром, когда уже рассвело, он сообразил, что дома его напрасно прождали и наверно беспокоятся. Он окликнул Мери и объяснил ей, что должен уйти немедленно, не дожидаясь чаю; она в безопасности, так как "враг" отбыл на работу – он слышал, как тот проходил и хлопнул дверью. По улице Мика мчался бегом, избегая по лестнице, он услышал, как с площадки третьего этажа олос Аннушки кому-то крикнул:
– Бегом мчится кто-то, поди он и есть!
"Плохо дело!" – подумал Мика. Но оказалось хуже, чем он предполагал. Посередине кухни напротив двери сидела на табуретке Нина, с характерным для нее выражением трагической муки в лице, усугублявшемся распущенными волосами и черными кругами под глазами; тут же стояли Надежда Спиридоновна, Аннушка и Олег; уж Олега-то он никак не ожидал и тотчас догадался, что его вызвала Нина; до какой же степени стало быть дошла ее тревога!
– Невыносимый мальчишка! Ты всегда меня изводишь! Я уже думала – ты под трамваем! – закричала тотчас же Нина.
– Я был в управлении милицией и в приемных покоях трех больниц. Как ты смел не дать нам знать, где находишься? – сурово прикрикнул Олег.
Мика только что хотел им ответить; "У меня несчастье, я потерял моего друга", но в эту минуту Надежда Спиридоновна подскочила к нему и, покрутив пальцем перед самым его лицом, зашипела:
– И что из тебя только выйдет, если ты с этих лет уже невесть где ночуешь! Это что еще за шутки!
Аннушка подхватила, всплескивая руками:
– Ах ты бессовестный! Поглядите-ка, добрые люди – целехонек! А мы то его по покойницким искали! Где шатался-то, говори!
– Где я шатался? – повторил Мика, и перед глазами его промелькнуло испуганное личико Мери, когда она говорила: "И ни отца, ни матери, ни брата".
"Неужели я плохо поступил, охраняя ее? Куприн описывает, как офицер погиб на дуэли ради того, чтобы не показать медальон с портретом девушки и не скомпрометировать этим ее. И я не должен набросить тень на имя Мери".
– Где я шатался? – повторил он. – Я ночевал в канаве, я был пьян. Вот вам – довольны вы? – и с торжеством посмотрел на них. Но Олега и Нину не так легко было провести.
– Тебе мало того, что я провела бессонную ночь и Олега; больного с постели подняла, ты еще надо мной издеваешься! – закричала опять Нина.
– Ахти, грех какой! Вот изводительство! – повторяла, словно заведенная машина, Аннушка.
Присутствие Аннушки возмущало Мику, задевая в нем сословную жилку.
– А вы-то, Анна Тимофеевна зачем здесь и по какому праву допрашиваете меня? Вы кто мне – мать, тетка, бабушка? – спросил он.
– Скажите на милость! Да ты еще под стол ходил, как я с тобой уже нянчилась, кашей тебя со своих рук кормила, – обиженно закричала эта добрая душа.
Олег все время пристально наблюдал Мику.
– Нина если вы разрешите, я поговорю с ним один на один, по-мужски, без истерик, которые ничему не помогут. Иди! – и он показал Мике головой на дверь. Мика молча вышел, стараясь сохранить достоинство. Олег подошел к делу совсем с другой стороны.
– Поговорим по-мужски. – повторил он, закрывая дверь, и этих слов оказалось довольно, чтобы завладеть вниманием мальчика. – Я, разумеется, понимаю почему ты молчишь: затронута, очевидно, честь какой-нибудь девушки. Приятно убедиться, что в тебе находят отклик прежние, благородные традиции! Расскажи мне коротко, в чем дело, а я со своей стороны даю тебе слово, что не передам Нине нашего разговора без твоего разрешения. Я в праве рассчитывать на твое доверие: еще недавно я тебе – тогда 14-летнему юнцу – доверил то, что скрывал от окружающих – мое происхождение и мою деятельность. Итак – доверие за доверие!
Такая постановка дела привела к желаемым результатам; вслед за этим, не касаясь фактической стороны дела, Олег успокоил Нину, уверив ее, что все обстоит благополучно: Мика не потерял невинности и показал себя прекрасным, благородным мальчиком. Он убедил также Мику рассказать Нине о смерти своего товарища. Буря улеглась при его содействии.
Через два дня хоронили Петю.
Когда Мика явился в школу с катастрофическим известием, Анастасия Филипповна сначала проявила самое горячее участие, она задумала организовать проводы на кладбище всем классом, выделила несколько мальчиков для произнесения надгробного слова, привлекла к этому учителя математики и произвела денежный сбор на венок; но когда она узнала, что гроб перенесен вместо актового зала школы в церковь и уже назначено церковное отпевание, она отказалась от всякого участия в похоронах. Некоторые мальчики пришли в одиночку по собственной инициативе. Но Братский хор собрался в полном составе, и юноши на руках перенесли гроб от Церкви к могиле.
Последние минуты у гроба друга были для Мики самыми тяжелыми из всего, что ему пришлось пережить до сих пор.
– Где он? Что от него теперь осталось? Какой он сейчас? А вдруг не осталось ничего кроме этой холодной оболочки? – думал он, пристально всматриваясь в неподвижное лицо мальчика, обложенное цветами. Ему пришлось собирать все силы, чтобы сохранить самообладание, тем более, что он с досадой ловил на себе любопытные взгляды одноклассников, особенно в ту минуту, когда ему пришлось взять под руку Мери, чтобы отвести ее от гроба, после того, как она, прощаясь, приникла к телу брата. Мика не был до конца уверен, что остались сухими его глаза, тем более, что всхлипывания Мери и пение "надгробное рыдание творяще" звучали слишком большой скорбью.