Госпожа Роек постоянно путалась в подсчетах годов своих сыновей, ссылаясь на то, что время летит так быстро, оглянуться не успеешь.
- Еще недавно оно на цыпочки становилось, чтобы посмотреть, что на столе лежит, - и, пожалуйста, тракторист!
И, как всегда, забыв о возрасте сына, она вдруг начинала восторгаться:
- Тракторист, ну и кто бы мог подумать! Я своим глазам не верила, прямо-таки своим глазам не верила, когда прочла, как его в газете хвалят, - оживленно рассказывала она Ядвиге, словно та слышала об этом впервые, а не присутствовала при чтении газеты, которую принес им Павел Алексеевич. - Впрочем, сейчас мне больше всего любопытно, что тебе там завтра окажут.
Но Ядвиге не было любопытно. Сердце ее сжималось, предчувствуя недоброе. Она плохо спала всю ночь, и когда на рассвете перед домом зафыркал мотор и из кабины выскочил Марцысь, Ядвига была уже готова.
Было прохладное, серебряное от росы утро. Но вскоре прозрачный воздух словно насытился цветочной пыльцой, так озарило его золотисто-розовое сияние. Развертываясь широкой лентой, ложилась под колеса упругая степная дорога. Оконце кабины было открыто, и веселый свежий ветерок ласкал лицо.
Ядвига забывала минутами, куда и зачем едет. Сердце утихло, будто вся жизнь переменилась и не осталось ничего, кроме беспредельной шири по обе стороны широкой белой, уходящей в даль дороги.
Да что в ней было и прежде, в ее жизни? Любовь? Когда-то она любила так крепко, так тяжко, так мучительно. Думала, что только эта любовь и существует… А на поверку оказалось, что она смогла усомниться, предать свою любовь, предать Петра. И Петр смог с таким каменным лицом стоять перед ней в тот страшный вечер… "Нет, нет, только не об этом", - торопливо отогнала она от себя эти мысли, успев, однако, заметить, что воспоминание потеряло свою остроту.
"Может, потому, - подумала Ядвига, - что теперь я испытала на себе человеческую доброту. Хотя сама-то я не добра".
Еще вчера госпожа Роек сказала: "Ты очень доброе существо, Ядзя!" Но это было не так, и Ядвига прекрасно знала это. Добрыми она считала тех, кто добр бескорыстно, ничего за это не ожидая. Она же, делая что-нибудь для других, старалась купить себе этим дружескую улыбку, доброе слово, хорошее отношение. И, может быть, именно потому ей всегда казалось, что никто к ней хорошо не относится. А между тем без доброго отношения она зябла, ее душа замерзала, она чувствовала себя глубоко несчастной. И если Ядвига так охотно заменяла других в ночных дежурствах, брала на себя чужую работу, ухаживала за больными, то не потому, что была добра, а чтобы снискать к себе хоть чуточку симпатии. Значит, делала она все это для себя. Правда, ей нужны были не деньги, не карьера, не материальная выгода; она добивалась лишь хорошего отношения. Но это ничего в существе дела не меняло: она не была бескорыстной.
Марцысь внезапно затормозил. Оторванная от своих мыслей, Ядвига вздрогнула.
- Поглядите-ка! Выйдемте на минуту!
Она выскочила, слегка опершись на его руку, но тотчас споткнулась - ноги от долгого сидения в машине стали как чужие. Мальчик поддержал ее.
- Взгляните!
Ядвига охнула. Равнина, повсюду зеленая от буйной сочной травы, влево от дороги расстилалась огненным ковром.
- Тюльпаны, - шепнула она оторопев.
Крупные красные цветы на высоких стеблях колыхались, кланялись от легкого ветерка, как колосья в поле, шелковисто поблескивая на солнце. По полю то и дело проходила серебристая волна; когда ветер гнул цветы к земле - тогда показывалась внешняя сторона лепестков, подернутая чуть заметным сероватым пушком. Куда ни кинь, всюду было ликующее поле, всюду этот победный, торжествующий багрянец. Он взбирался на холмы, спускался в ложбинки и, добежав до горизонта, сливался с небом. Нет, это не было похоже на полевые цветы. Это были великолепные, огромные тюльпаны, каких ей не случалось видеть даже в цветочном магазине Бреста. Осторожно раздвигая стебли, чтобы не топтать их, она погрузилась в огненно-красное поле. Цветы достигали ее колен, а в низинах и ложбинках были еще выше. Ядвига шла, прикасаясь концами пальцев к чашечкам цветов. Казалось, еще минута - и сердце не выдержит этого буйного избытка красоты, этой сумасшедшей роскоши ликующего цветения.
- Нарвать? - нерешительно спросил Марцысь.
Нет, нет, только не рвать! Они слишком горды и прекрасны, чтобы обрекать их на увядание в кабинке грузовика. Такие радостные под весенним солнцем, под ласковым ветерком, такие влюбленные в свою красоту, сильные на своих сочных стеблях, такие упоительные. Правда, они не пахли. Но степь, воздух, ветер вокруг благоухали весной, свободной, буйной и зеленой. Высоко в небе звенели жаворонки - это были степные жаворонки, не такие, как там, дома; но они так же самозабвенно звенели в вышине, как жаворонки Полесья. На горизонте высился Тянь-Шань, словно легкий седоватый дым, словно сгущение лазурного воздуха, полоса насыщенной солнцем утренней мглы. Ядвига захлебнулась весенним ветром, несказанной красотой, от которой замирало восхищенное сердце. Слезы вдруг заструились из глаз.
- Что это! Вы плачете? Что с вами? - смутился Марцысь.
Она сама удивилась, почувствовав на щеках капли слез.
- Да нет же, нет, я не плачу… Ох, Марцысь, ты видел когда-нибудь такое? Так бы, кажется, и не уходила отсюда никогда.
Марцысь помолчал. Он не любил восторгов.
- Дальше тоже будет красиво, - неохотно ответил он. - Пора ехать, а то не успеем вернуться дотемна.
- Да, да, конечно, - вздохнула Ядвига и, движением пловца раздвигая тюльпаны, вышла на дорогу. У самого края одиноко рос цветок. Марцысь мгновение постоял в нерешительности и сорвал его.
- Все равно его тут раздавила бы какая-нибудь машина, - сказал он, словно оправдываясь, но все же не подал Ядвиге тюльпан. И лишь сев за руль, как бы для того, чтобы освободить руки, положил цветок ей на колени. Машина рванулась вперед.
- Уже видны тополя, - сказал через некоторое время Марцысь. Ядвига разглядела вдали котловину, будто чашу среди степи, что-то вроде голубоватого тумана в этой чаше, а вокруг - рвущиеся к небу стройные силуэты тополей.
Вскоре мягкая степная дорога влилась в шоссе.
Машина затряслась по мостовой городка.
Ядвига поежилась, как от холода, когда Марцысь остановил машину перед небольшим домиком с верандой.
- Это здесь. Может, мне пойти с вами?
- Да, да, пожалуйста, - шепнула она.
"Опять запугана, опять боится…", - подумал Марцысь. Свободная улыбка и спокойное выражение, которые делали ее такой красивой на прогулках с детьми и там, среди пламенеющего моря тюльпанов, теперь погасли. Стоя на тротуаре, смущенно и неловко обдергивая на себе платье, она казалась маленькой и жалкой. Ему пришлось слегка подтолкнуть ее к крыльцу. Глупо было спрашивать, не пойти ли с ней. Разумеется, надо идти. Ведь заранее известно, что одна она растеряется. При каждом столкновении с новыми людьми она всегда становится такой несчастной. Тем увереннее Марцысь постучал в дверь, на которой висело тщательно выведенное печатными буквами объявление: "Прием от одиннадцати до двух". Не ожидая ответа, он нажал дверную ручку.
В небольшой комнате сидело порядочно народу, но было сразу заметно, что это не посетители, а персонал. Слышался то усиливающийся, то ослабевающий говор. В углу мужской голос, ежеминутно прерываемый взрывами подавленного смеха, рассказывал, по-видимому, какой-то анекдот. Парень с минуту колебался, к кому бы из этих занятых своими частными делами людей ему обратиться. Наконец, он заметил маленький столик в углу. Барышня с тщательно уложенными волосами и накрашенными сердечком губами подняла на него глаза.
- К уполномоченному?
Она приподняла тонкие, нарисованные брови.
- Не знаю, есть ли у него сейчас возможность принять вас.
- Прием, кажется, от одиннадцати до двух? Сейчас двенадцать.
Брови поднялись еще выше, холодный голос стал еще холоднее.
- Да, прием с одиннадцати. Но господин уполномоченный сейчас занят. Может быть, вы потрудитесь завтра?
Марцысь покраснел.
- Мы двести километров ехали. Ежедневно делать такие экскурсии… Наконец, эта дама получила письмо с предложением явиться.
- Письмо? Ах, тогда другое дело… Что ж вы сразу не сказали? В таком случае… Сейчас узнаю.
Она встала, обмахнула пуховкой носик и, слегка покачивая бедрами, обтянутыми плиссированной юбочкой, направилась в другую комнату. Мгновение спустя она снова появилась в дверях.
- Будьте любезны обождать, господа.
Марцысь огляделся и, бесцеремонно взяв стоящий у столика секретарши стул, подал его Ядвиге.
- Садитесь. Да садитесь же! - вышел он из терпения, видя, что она колеблется. Она неловко присела на краешек стула и устремила глаза в пол. "Ну, конечно, - злился он про себя, - уже потерялась и съежилась, как испуганный ребенок. И кого боится? Этих хихикающих, накрашенных девиц? Этих наглых хлыщей в тщательно отутюженных брюках? Вот уж нашла кого…"
Кто-то из стоящих у печки мужчин окинул его ироническим взглядом. Парень покраснел от гнева и вызывающе выставил вперед ногу в заплатанном, рваном сапоге. Пусть хорошенько рассмотрят и эти сапоги, и потертый, порыжевший ватник!
- Пять минут ждем, потом входим, - заявил он Ядвиге.
Та опять испугалась:
- Да ведь нельзя, ведь сказали подождать?