Но сейчас песня раздалась не вовремя. Умолкли звуки гармоники. Утих шум в клубе. Опустились глаза. Стиснулись бессильные пальцы. И все эти женщины, молодые и старые, думали сейчас об одном - о близких, которые либо уже нашли "в чистом поле земляночку", либо могли найти ее в любую минуту. Может, уже лежит порубанный, пострелянный муж доярки Матрены, которая как раз ожидает третьего ребенка, и брат Натальи Андреевны, и мужья, сыновья, братья всех этих женщин, работающих здесь, на совхозных полях. В любой день почтальон мог быть вестником несчастья. Ни одна из этих женщин не была свободна от страха, постоянного страха за близких людей. Заведующая фермой Анастасия Петровна, у которой не было ни мужа, ни сыновей, трепетала за жизнь дочери - ее Фрося работала на фронте санитаркой.
Отсюда было далеко до полей битв. В ясные дни сияло золотое солнце над степью и, как огромный опал, переливался на горизонте Тянь-Шань. Хотелось верить, что всюду пробиваются из земли зеленые ростки весны, встают лазурные рассветы и опускаются на поля благоуханные вечера с золотисто-розовыми зорями, всюду плывет над землей сладостная, кроткая тишина.
Казалось, чего еще надо человеческому сердцу? Позабыть бы здесь обо всем. Поля битв далеки, за тысячи километров. Там, поближе к фронту, города и села утопают во мраке, машины ездят с затемненными фарами и люди по ночам передвигаются ощупью. Но здесь свет горит напролет все ночи, яркие огни освещают работу тракторов. И можно бы вообразить, что войны нет на свете. Среди этих восходов и закатов, среди звезд и росы, облаков и высоких трав война могла казаться страшной сказкой, черным ночным бредом, от которого можно освободиться одним усилием воли.
Но все сердца здесь были связаны с далекой стороной, где земля гудела от грохота пальбы, где небо горело не зарей, а пламенем пожаров, где кровью омывалась родная земля.
Девичья песня неосторожно пробудила то, что таилось в душе каждого, - и не стало цветущей степи, померкло золото заката, не стало ничего, что окружало здесь людей. Прямо в глаза смотрела жестокая правда войны, и словно холодная рука смерти стиснула сердца. Девушки пели. Вновь и вновь взвивалась песня, вновь и вновь повторялись упрямые, дышащие скорбью слова:
А у долинi козак лежить…
Ой, на горi вогонь горить.
Матрена, сложив руки, сидела в углу на скамье, и слезы лились по ее лицу, ручьями струились по щекам, капали на юбку. Губы Анастасии Петровны болезненно искривились, и голова в развязавшемся платке мерно покачивалась в такт песне.
Вечеринка расстроилась. Напрасно зоотехник Анюта неожиданно ворвалась в песню залихватским перебором гармошки. Песня умолкла, но сразу же, будто застыдившись, умолкла и гармонь. Нет, никто уже, безусловно, не будет танцевать. И никому уже не хотелось смеяться и разговаривать. Женщины постарше первые двинулись к выходу, за ними стали расходиться и другие. Заглянувший сюда на минуту директор, опустив голову, медленно зашагал к дому. Его правый рукав заложен был за ремень, стягивающий гимнастерку. Он, видимо, не привык еще к этому и всякий раз, как приходилось подать кому-нибудь руку, смущался и робко, неуклюже протягивал левую.
По аллее навстречу директору не спеша трусил казах на ослике. Его ноги свисали чуть не до земли, на голове косматилась огромная папаха, от которой он казался еще выше на своем крохотном ослике.
- Здорово, Канабек. Что случилось?
Казах медленно слезал с ослика.
- Ничего не случилось. Я к тебе, Павел Алексеевич.
- Пойдем, пойдем в дом.
- В дом не надо. Я только так. Скажи, Павел Алексеевич, у тебя поляк есть?
- Поляки? Ну, разумеется, есть.
- Работают?
- Работают.
- А в МТС?
- Да и в МТС то же самое.
- Не убежали?
Директор удивился:
- С чего им бежать? Все здесь работают, и хорошо работают.
Казах качал головой в папахе, которая торчала на его голове, как старое, поврежденное дождями и ненастьем воронье гнездо. Солнечный свет золотился на его широких скулах, обтянутых смуглой кожей.
- А мой сбежал.
- Как?
- Пришел осенью, ел, пил. Полушубок получал. Валенки получал. Всю зиму сидел. Я говорю: "Ешь, пей, отдыхай. Полушубок есть, полушубок бери. Весна придет, отработаешь". А весной сбежал. Все шесть. Еще сапоги забрал. Мои сапоги, новые сапоги.
Вокруг собеседников собралась группа слушателей.
- Что он говорит? - заинтересовался Шувара.
- Ничего, ничего, - смущенно бормотал директор.
- Какой ничего? Я говорю, мой поляк сбежал. Всю зиму ел, пил, полушубок взял, валенки взял, теперь сбежал.
Лицо слесаря покраснело.
- Кто такой?
- Поляк. Все шесть, - объяснял казах. - Из колхоза "Красная звезда".
- Неужели нельзя найти? - вмешался Марцысь.
- Где найти? Зачем найти? Не хочет работать, пускай идет. А только всю зиму ел, пил, теперь еще мои новые сапоги взял…
- Кто это у вас был?
- Поляк был.
- А как их фамилии, не знаете?
- Откуда знать? Трудный фамилия, польский. Пришел, зимой работы в колхозе нет, весной есть. Жди весна, ешь, пей, отдыхай. А весной - сбежал.
- Что ж, мошенники среди всякого народа случаются, - сказал директор. - А ты, давай в дом пойдем.
Ему, видимо, хотелось положить конец разговору на улице, где вокруг них собиралось все больше народу, и было неприятно за "своих" поляков, которые стояли тут же. Марцысь был красен, как свекла.
- Зачем в дом? Время нет в дом ходить. Самому домой надо. Хотел спросить, как твой поляк. Твой работает, а мой сбежал… И в МТС работает?
- Все работают. Прошли курсы, тракторами управляют. Вон те двое, - директор указал уцелевшей рукой на Шувару и Марцыся, - стахановцы.
- Стахановцы… - бормотал казах, карабкаясь на ослика, который присел к земле под его тяжестью. - Стахановцы… А мой сбежал.
Он попрощался и уехал. Ослик медленно зашлепал по тополевой аллее, длинные ноги казаха качались по обе стороны его туловища, как два маятника.
- Скоты этакие! - горячился Шувара, который вместе с мальчиками зашел к госпоже Роек и Ядвиге. - Еще, наверно, и хвастают - ловко надули, мол, азиатов!
- А если дать знать в милицию?
- Как раз им сейчас время этим заниматься! И главное, можете быть уверены, что это не единственный случай. Рассчитывали негодяи наверняка: рабочих рук не хватает, колхозы с удовольствием будут до весны даром кормить, лишь бы обеспечить себя к весне рабочими. А весной они - фюить! И поминай как звали.
Владек с трудом сдерживал слезы.
- Ты-то чего? - прикрикнула на него мать. - Мы ведь работаем как следует! С осени, с первого же дня работаем…
- Что с того? Вы же слышали, он сказал: поляки.
- Не можем же мы отвечать за всякого жулика, каждый отвечает за себя, - все слабее настаивала на своем госпожа Роек. Но все чувствовали, что это не совсем так, что это мошенничество бросает тень и на них. Казалось, им не в чем упрекнуть себя, и все же, слушая на улице жалобы казаха, они краснели и опускали глаза, будто сами сбежали, обокрав и обманув колхоз.
- Надо бы узнать, что это за прохвосты там были.
- Мало ли прохвостов? Вы что, уже забыли о нашем эшелоне? Хотя бы этот Светликовский, который нас обокрал?
- Не станешь же оправдываться, что нас, мол, тоже поляки обокрали.
- Да в чем же нам оправдываться? Вот и директор сразу сказал, что среди нас даже стахановцы есть.
- Да. Только казах крепче запомнит тех, которые объедали целую зиму его колхоз, а потом сбежали, чем тех, которые работали не у него, а у соседа.
- Да, хорошую память мы тут по себе оставим, нечего сказать… - вздохнула госпожа Роек.
Они разошлись в угнетенном состоянии. Но госпожа Роек не могла успокоиться:
- Надо ехать в город. Может, узнаю, кто там был, в этой "Красной звезде"… Ну и этот уполномоченный посольства. Должны они нам помогать или нет? Все время об этом разговор идет… А тут Олесь совсем оборвался. С тебя, Ядвига, дитя мое, тоже скоро туфли свалятся…
- Мне не надо, уже тепло, буду босиком ходить.
- Выдумаешь тоже!
- А я люблю. Я и дома часто босиком ходила.
- Вот еще! Хочешь босиком, так ходи, а туфли пусть будут. Они там со всего света выжимают помощь для нас, а много ты от них видела? Раз полагается, пусть дают, вот и все.
В первый же выходной день госпожа Роек попросилась на грузовик, отправлявшийся в город за запасными частями, и уехала.
Вернулась она поздно вечером, красная и разъяренная.
- Вообрази, дитя мое…
- Садитесь пейте чай, пока горячий.
- Какой там чай! Не до чаю мне сейчас. Говорю тебе, дитя мое…
- Да вы хоть шаль снимите!
- Шаль? Ну конечно, конечно… Уф, жарко… Говорю тебе, дитя мое, Содом и Гоморра, подлинный Содом и Гоморра! Ты знаешь, кто там у них уполномоченный? Полицейский Лужняк!
- Не может быть! - удивилась Ядвига.
- Как так не может быть? Он, собственной персоной. А какой тон задает! Попасть к нему - все равно как к президенту! Я уж думала и не доберусь…
- Ну, вы-то? - улыбнулась Ядвига.