Мари имела право так думать и так говорить с мужем. Каких неимоверных усилий стоило Анне, служа при дворе, отстоять в себе человеческое достоинство, какой борьбы с искушениями высшего бездушного и лживого света выдерживать её отцу. Теперь от бездумного и слепого преклонения перед власть имущими, которое безжалостно может раздвоить и уничтожить душу, она хотела уберечь самого дорогого ей человека.
Между тем броненосная русская эскадра, ощетинившаяся сотнями пушек, вздыбив под ветром огромные паруса, поставив паровые машины на самый полный, выполняла "высочайший" рейд. Флагман "Александр Невский", имея на борту священный груз - свинцовый гроб с телом наследника, - резал серые бурунные волны, держа курс на Кронштадт.
А для Мари это было такое необычное, ни с чем в жизни не сравнимое путешествие, что дух захватило!
Море встретило штормом. Началась килевая, потом бортовая качка. Дом, которым ещё недавно восторгалась Мари, превратился в ад. Стонали переборки и обшивка корабля, в каюте каждый предмет грозил сорваться со своего места. И ветер ревел в снастях посильнее, чем тогда, во время бури на берегу. Но в ту ночь ещё можно было отсидеться за каменными стенами. Здесь же никуда не укрыться от стихии.
Фрегат треплет, как щепку. Вот "Олег", словно с огромной горки, понёсся куда-то вниз, всё убыстряя свой бег. Мари зажмурила от страха глаза. Где же Николенька, неужели придётся погибнуть врозь? Но корабль застывает на гребне волны, и сердце Мари становится на место. Однако проходит какое-то мгновение - снова корабль проваливается в пучину, только теперь уже не носом, а кормой.
Николенька возвращается с капитанского мостика в дождевике, с которого струями бежит вода. Хохочет, видя, как Мари, сидя на полу, судорожно сжимает ножку стола, прикреплённого к стене. И ей самой становится смешно за свой страх. Встаёт на ноги и чувствует, что может так же, как и муж, передвигаться по каюте.
- Голова не кружится? - спрашивает Бирилёв.
- Нисколечко. Только поначалу страшно перетрусила.
- Страх уже прошёл. А ты, Машенька, настоящая жена моряка. Я бы раньше и не подумал...
Шторм затихает, сменяясь теперь еле заметным покачиванием фрегата. Но всё равно по каюте надо передвигаться, соблюдая осторожность, балансируя руками для лучшей устойчивости тела.
На крышке стола укреплена деревянная сетка с гнёздами для тарелок, стаканов и приборов. Но это не вся хитрость, чтобы поесть. Подносишь ложку, а её тут же выплёскивает. Следи, чтобы суп не пронести мимо рта. И стакан чаю не просто выпить - вся обольёшься, пока сделаешь глоток. Поэтому стакан оборачиваешь салфеткой и тогда уже не обваришь невзначай руку.
Нет, на море совсем нестрашно, даже увлекательно, если знаешь, как себя держать, что делать.
Вот Николенька, его никакой шторм не берёт. Ночь - на мостике, вернётся поутру, подремлет час-другой и снова наверх.
Намедни вернулся с вахты в шесть утра - бледный, чуть не валится с ног. Неужели случился приступ?
- Успокойся, голова почти не тревожит. Задержали дела, обнаружился пережог угля - больше, чем израсходовал флагман "Невский", и больше против показанного в журнале механиком. Значит, надо маневрировать парусами, а я все надежды - на машины. Но скажи, какой же это современный броненосный флот, если главная сила, как и в петровские времена, - парус? Надо скорее ставить на корабли современные, самые сильные машины! Я об этом ещё в Севастополе думал, когда гонялся в Синопском бою за английским фрегатом "Таиф". Вот уж близко, казалось, сейчас возьмём на абордаж, а "Таиф" уходит из-под самого носа!.. Приду в Кронштадт, обязательно засяду за докладную морскому министру. И Лесовский, и адмирал Бутаков, наш севастополец, так же мыслят...
17
В Петербурге Сергея Петровича Боткина знали повсюду - в богатых особняках и грязных, сырых подвалах, в Царском Селе и на фабричных окраинах. Доступный всем доктор делал чудеса. Казалось, не существовало такой болезни, которую он не сумел бы распознать и излечить.
Тонкая, основанная на множестве наблюдений диагностика являлась главной страстью Боткина ещё со студенческих лет. Теперь же он основал собственную клинику, где продолжал учиться сам, постоянно проверяя и пополняя свои знания, и обучал многочисленных последователей-врачей. Это были ежедневные упражнения по многу часов кряду - под стать обретению великими музыкантами виртуозного мастерства.
Но с тем же рвением, с каким Боткин занимался наукой, он посвящал себя и лечебной практике. После дневных занятий в клинике он с пяти до семи вечера совершал обход лежащих там больных. Затем ехал домой, обедал и уже в домашнем кабинете начинал приём, который, как правило, длился до одиннадцати. Из каждых пяти-шести приёмов на дому один или два обязательно были бесплатные - для тех, кто не имел лишнего гроша.
Как только Бирилёвы прибыли в Петербург, Мари упросила Анну свести её с Боткиным. Николай Алексеевич, ежедневно выезжавший в Кронштадт, к своему фрегату, занятый службой, откладывал визит. Однако Мари настояла, и они отправились в Царское Село, предупреждённые Анной о том, что Боткин должен там появиться. В то время официально он ещё не был лейб-медиком царской семьи, но тем не менее часто приглашался ко двору.
Врача в летней царской резиденции они не застали, хотя приезжали туда и на второй, и на третий день. Наконец решили отправиться к доктору на квартиру.
Возле большого дома у Пяти Углов толпился народ. Поднявшись на третий этаж, где находилась квартира Боткина, Бирилёвы доложили о себе и принялись терпеливо ждать. Надежд было мало - в регистрационной книге фамилиями пациентов была исписана не одна страница. Николай Алексеевич уже намерился встать, чтобы уйти, когда дверь кабинета распахнулась и на пороге появился Боткин - приземистый и широкий в плечах.
- Мария Фёдоровна, Николай Алексеевич, прошу! - пригласил он.
Бирилёвы вошли в просторную комнату, где всё сверкало белизной. Сергей Петрович предложил сесть, но сам остался на ногах. Было заметно, что Сергей Петрович обладает привычкой постоянно двигаться, не задерживаясь подолгу на одном месте.
- Ну-с... - Боткин что-то передвинул на столе, быстро просеменил к окну и наконец, сев рядом, поднёс по своей привычной манере к глазам, прикрытым очками, ещё и пенсне. - А я вас, милейший Николай Алексеевич, знаю. Помните: лето пятьдесят пятого года, Симферопольский госпиталь и вы после лёгкой контузии? Нет, я вас не лечил, я, извините, тогда в холерных бараках работал. Но слышал от коллег-врачей о вас и ещё подумал, как легко вы отделались от летального исхода. Картечная пуля - в самую голову! Не будь она на излёте, смерть неминуема... А ведь сколько раз с вами могло такое случиться! Наверное, вы сами не знаете, какие легенды о вашей храбрости ходили в Севастополе. Да вот вам реликвия тех лет...
Боткин проворно вскочил и, порывшись в ящике стола, вытащил завязанную тесёмками папку.
- Мои врачебные отчёты. Всё никак не приведу в систему, - пояснил он. - Но дело не в них. Смотрите. Узнаете себя на этом рисунке?
Сергей Петрович протянул литографический рисунок, на котором был изображён молодой, с весёлыми глазами офицер в лихо заломленной фуражке.
В альбомах мужа Мари уже видела этот портрет. Собственно, "Иллюстрированный листок", на странице которого был изображён Бирилёв, она запомнила с детства. Выпуски этого журнала продавались во время войны по всей России и, конечно, были в тютчевском доме. Издатель и главный художник журнала Тимм спешил показать читающей публике в Петербурге, Москве и других городах, какие они, русские герои, насмерть стоящие в осаждённом Севастополе. Тогда впервые появился в печати портрет адмирала Нахимова, зарисовки офицеров, матросов и солдат. И наверное, впервые запечатлел тогда художник сцены боев - не парадные, а обнажающие своей правдой все тяготы и ужасы войны.
Бирилёв перевернул страницы журнала и остановился на портрете Нахимова. Адмирал стоял на осаждённом бастионе - во весь рост, в профиль, в знаменитой "нахимовке" - фуражке с коротким, круто спущенным козырьком.
- Спасибо художнику за то, что оставил нам единственный прижизненный портрет Павла Степановича, - сказал Бирилёв. - Вот так он и погиб тогда - стоя во весь рост у амбразуры... А позировать наотрез отказывался: "Что я вам - дама, чтобы писать с меня портреты?" Наверное, художнику всё-таки удалось сделать набросок прямо на бастионе... Да и у нас разве была возможность сидеть перед художником? Вероятно, тоже где-то подсмотрел, что-то наспех набросал в альбомчике, а потом уже воспроизвёл, скорее по памяти.
- А в точности схвачены - и вы, и Нахимов, - сказал Боткин. - Ну, а ваши матросы, каковы, а!
С журнальной страницы смотрели на Бирилёва его орлы, его бесстрашные товарищи. Нос пуговкой, неказистый с виду квартирмейстер тридцатого флотского экипажа Пётр Кошка... Из этого же экипажа рослый боцман Аксений Рыбаков и матросы Фёдор Заика и Иван Димченко... С пушистыми бакенбардами на волевом лице унтер-офицер резервного батальона Волынского пехотного полка Афанасий Елисеев.
Бирилёв на мгновение прикрыл ладонью глаза, и вдруг всё давнее с поразительной ясностью всплыло в памяти.
Вот они все вместе - Кошка, Рыбаков, Заика, Димченко, Елисеев, а за ними ещё двести пятьдесят таких же отчаянных голов, добровольцев-охотников.
И конечно же, как всегда, неотступен от своего лейтенанта матрос богатырского роста Игнатий Шевченко. Он, как и многие другие, тоже из родного тридцатого экипажа и тоже с первой дерзкой вылазки неотлучно при Бирилёве. Ординарец, или, лучше сказать, дядька, при молодом, горячем лейтенанте.
Ещё не тронулись, ещё только проверяют ружья и амуницию, готовятся к вылазке, а Шевченко уже ворчит: