Не довольно ли этого, чтобы отвернуться и бежать, только бы подале от "всевидящего ока и всеслышащих ушей"?
Но давайте взглянем на то, о чём нам как будто бы всё досконально известно, глазами тех, кто сам жил в ту пору. Хотя бы вчитаемся вот в эти слова, написанные в 1821 году:
"Бенкендорф возвратился из Парижа при посольстве и, как человек мыслящий и впечатлительный, увидел, какую пользу оказывала жандармерия во Франции. Он полагал, что на честных началах, при избрании лиц честных, смышлёных, введение этой отрасли соглядатаев может быть полезно и царю, и отечеству, приготовил проект о составлении этого управления и пригласил нас, многих своих товарищей, вступить в эту когорту, как он назвал, добромыслящих, и меня в их числе; проект был представлен, но не утверждён..."
Это - из "Записок" декабриста Сергея Волконского. Когда-то, после сожжения Москвы, вступив в страны Европы, все они, молодые полковники и молодые генералы, были единомышленниками.
Храбро сражаясь против диктатора Наполеона Бонапарта, они все честные помыслы свои устремляли к тому, как после войны обустроить собственное отечество. Это спустя более десятка лет они разошлись по разным дорогам. Начало же их добромыслию было в одном - у кормила державы должны находиться люди с чистым сердцем, для коих благоденствие России - превыше всего.
После мятежа особенно нетерпеливых, с действиями решительными, до конца неосмысленными, после пресловутого четырнадцатого декабря, проект Бенкендорфа был утверждён императором. Какая же власть не стремится к тому, чтобы обезопасить себя от заговорщиков и подстрекателей? От тех, кому - что внутри страны, что за её пределами - расшатать державные устои - словно свершить святое дело...
Тютчев в своё время уже выразил отношение к тем, кто в тот декабрьский день 1825 года вывел на Сенатскую площадь солдат. Полагая, что в борьбе со злом сподручнее всего использовать само это зло.
Вас развратило Самовластье,
И меч его вас поразил, -
И в неподкупном беспристрастье
Сей приговор Закон скрепил.
Народ, чуждаясь вероломства,
Поносит ваши имена -
И ваша память от потомства,
Как труп в земле, схоронена.
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!
Едва дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула -
И не осталось и следов.
Теперь на петергофской даче очаровательной Амалии Крюденер, конечно, речь шла не о том. Покушения на устои державы готовились в странах, которые только благодаря мужеству русских солдат обрели собственную свободу.
Так что ж, дозволять корыстным людям ссорить народы, будто у нашей России с ними - не одна судьба?
- Завтра же о вашем проекте, любезнейший Тютчев, я доложу его императорскому величеству, - снова встал с кресла генерал. - Надеюсь, что государь благосклонно отнесётся к вашим намерениям.
А когда хозяйка дома пригласила к столу, Бенкендорф вновь обратился к Тютчеву:
- Мне известно, что на днях вы отправляетесь домой, в Мюнхен. Так ведь путь в Германию лежит не только из Кронштадта. Его можно начать, скажем, в порту Ревеля.
- Ваше высокопревосходительство намерены предложить любезному Фёдору Ивановичу принять ваше предложение вместе со мною и моим мужем посетить ваше имение в Эстляндии? - вступила в разговор Амалия Максимилиановна.
- Вот именно, наша очаровательная хозяюшка, - улыбнулся Бенкендорф. - Вы, милейшая Амалия Максимилиановна, свели меня сегодня, наверное, с одним из самых умнейших людей России, и я хотел бы продлить наше свидание в моём замке Фалль под Ревелем. Вы принимаете моё приглашение, Господин Тютчев? Вот и прекрасно.
25
Минул ровно год. И вот в четверг, третьего октября 1844 года, в первом часу пополудни, Тютчев с женою и малолетними детьми - Марией и Дмитрием - вступил на камни петербургской мостовой.
- Вот мы и дома, Нести!
- А будет ли он, дом, для нас здесь? И главное - насколько? - отозвалась жена. - По крайней мере, твои родные писали, что наняли для нас квартиру в Москве. Поэтому не будем на зиму оставаться в Петербурге. Это и не нужно, и весьма разорительно. А там, в Москве, - как это по-русски? - и стены помогают.
- А по мне - лишь бы и в самом деле четыре стены. А где - не имеет значения. За двадцать с лишком лет ни здесь, в России, ни там, в Европе, собственного угла так и не нажил. А коли ты, Нести, вспомнила русскую поговорку, то вот тебе другая: нищему собраться - только подпоясаться.
- Да уж, что теперь с нами в багаже - то и всё наше богатство, - рассмеялась Эрнестина. - Зато какое, милый, преимущество! Недавно побывали в Париже, потом Лейпциг, Берлин. Теперь - Петербург, после которого - Москва. Наскучит - легко снимемся с места, как птицы. Ведь правда?
- Вне всякого сомнения! - подхватил Фёдор Иванович. - Мы же с тобою так и решили: "Милое моё дитя, если бы мы с мама́ думали, что останемся в России навсегда, я бы, не колеблясь, взял тебя с собою. Но этого, - добавил я, - не случится".
Эрнестина внимательно посмотрела на мужа и сказала себе: "Как тебе хочется, мой друг, уверить себя самого в том, о чём ты не раз уже говорил и мне! И даже теперь делаешь вид, что ехать в Россию нет у тебя ни малейшего желания. И как знать, тронулись бы мы нынче с места, если бы я на том не настояла? Однако тебе меня не обмануть: ты боишься признаться себе в самом сокровенном, без чего уже там, в Мюнхене, не мог жить: без России тебе нельзя. Только за одним остановка - удастся ли здесь ухватиться за что-либо стоящее. За меня же не беспокойся - я поступлю так, чтобы тебе было лучше".
У Эрнестины не оставалось более никаких сомнений в истинной решимости мужа с прошлогодней осени, когда он возвратился домой из Ревеля через Гельсингфорс, Або, Стокгольм и Берлин.
Он явился в Мюнхен окрылённым, с зарядом невиданной доселе энергии.
- Министр Бенкендорф благословил меня на новое поприще. А это значит, мой проект одобрил сам император Николай. Теперь я должен доказать, на что способен. Это, может быть, мой единственный и, стало быть, последний шанс, - говорил он жене и её брату Карлу, которые горячо поддержали его.
Теперь Тютчев ступал на петербургскую землю с сознанием исполненного долга. Как оценит его деятельность Александр Христофорович и какими дальнейшими распоряжениями наделит? В одном нынче уже не может быть сомнений: далее его не оставят в этой дыре, в Мюнхене. Разве нет более важных мест, находясь на которых он мог бы теперь принести державе поистине неоценимую пользу?
А то, что ему удалось в Мюнхене, как он уже был наслышан, с большой благосклонностью было воспринято его высокопревосходительством и первейшим государственным министром Бенкендорфом. Да и как могло оказаться по-иному, если Тютчев с таким изяществом и с такою тем не менее силою парировал очередную выходку клеветников России!
Случилось же вот что. Аугсбургская "Всеобщая газета" опубликовала статью, которая, попав на глаза Тютчеву, не могла не вызвать его ответной реакции. Это было "Письмо немецкого путешественника с Чёрного моря". Сей путешественник утверждал, что в России военная служба часто является наказанием за такие проступки и преступления, за которые во Франции вообще лишили бы человека права носить мундир и исключили бы из армейских рядов. Отсюда ясно, утверждал автор, что у русских наказание легче, чем у французов, поскольку преступник отделывается тем, что на него надевают не одежду каторжника, ссылаемого на галеры, но "почётную одежду" солдата.
Кто-то из читателей мог расценить сию статью как забавный анекдот, свидетельствующий о язвительном уме её автора, и не более того. Но Тютчев усмотрел в ней то, что на самом деле было главным в намерениях автора. И этим главным было опорочить подвиг русского воинства в войне с Наполеоном и выставить в карикатурном, даже презренном виде солдата, принёсшего свободу европейским народам.