- Ну да. От него они становятся смирными и ленивыми. Когда достают мёд, делают то же самое. Я покажу тебе потом, если захочешь.
- А почему не сейчас?
- В это время года соты пустые. Пчёлы не летают в холодную погоду. Да к тому же цветов ещё нет. Пчёлы сидят по домам, прямо как мы. Они очень находчивые.
- Находчивые?
Ханно уселся на бревно, сорвал травинку, задумался.
- Знаешь, что они делают, когда ветер? Когда он бушует - нравится?
Я замотал головой и присел рядом с ним.
- Ну вот, они подбирают малюсенькие кусочки камней, - он показал большим и указательным пальцами их величину, - вот такие, не больше. И летают с ними.
- Зачем?
- Чтобы не сдуло. Ну вот как лодка берёт балласт. И вот ещё что странно. Они не тра... У них не бывает детей.
- Правда?
- Правда. Ты знаешь, у них нет ни самцов, ни самок, как это бывает обычно. Они берут своих детишек из цветов и приносят домой во рту. Ты найдёшь их запечатанными прямо в соты, так же, как мёд.
Мои глаза, должно быть, стали как блюдца. Ханно усмехнулся и встал.
- Ну, я так проболтаю с тобой всё утро, - сказал он, ероша мне волосы. - Твой отец спустит с меня шкуру и будет прав. Я должен ещё сделать новые ульи, да и других дел полно - весна.
- Я могу помочь? - спросил я.
- Может быть. Посмотрим, что скажет твой отец.
С этого дня я был очарован пчёлами. И это очарование длилось всё отрочество и позже.
Представьте себе пчелу.
Пчёлы построили себе идеальное общество. Каждый знает своё место и счастлив той ролью, которую играет: рабочего, строителя, солдата, кто-то присматривает за домом. У пчёл нет политических амбиций. Ими движет не своекорыстие, их страсти контролируются и направляются в интересах государства. Когда есть угроза государству, они дерутся до последнего, чтобы защитить его. Они фанатически преданны ему. Избрав царицу, будут стоять за неё до конца, и если она умирает или убита, то у них самих пропадает желание жить. Существенно, что они не имеют пола. Они избежали того, что Софокл верно назвал безумным и беспощадным господином.
Это, как бы сказал отец, положительная сторона дела. Но есть и другая, более тёмная.
Вы знаете, как египтяне из дельты Нила разводили пчёл?
Если крестьянин потерял свой рой в результате природного бедствия или болезни, он строит маленькую хижину с черепичной крышей и узкими, как прорези, окнами, открытыми наискось всем четырём ветрам. Затем берёт телёнка-двухлетка. Затыкает ему рот и ноздри соломой или ветошью, а затем со своими людьми дубинками забивает его насмерть. Делают они это аккуратно, так, чтобы превратить мясо в кашицу, но при этом не повредить шкуру. Они запирают труп в хижине на подстилке из кассии, чабреца и ломаных веток. Телёнок гниёт, и из его зловонной плоти ползут живые пчёлы.
Видите, даже идеальные государства рождаются из крови и жестокости. Задача поэта - напоминать об этом. Мы не можем уйти от своей природы простым усилием воли. Прошлое всегда с нами: оно, воняя, цепляется за нас, как назойливый нищий.
Пришло время рассказать вам о Марке.
4
Брат был на два года старше меня. Любимец семьи, он превзошёл меня во всём, кроме внешности (он взял от отца даже больше, чем я). У него было всё, чего лишён я: храбрость, предприимчивость, открытость, уверенность в себе: идеальный мальчик, гордость отца и баловень матери.
Я ненавидел его.
Должен сказать, что мы оба ненавидели друг друга, но я-то считал, что ненавижу его сильнее. Он не замечал меня, разве только как объект для издевательств.
Подождите. Тут я должен быть осторожен. Оправдывая себя, слишком легко очернить его, а это будет ложь. Если я хочу избавиться от призрака брата, то должен быть правдив, даже если правда причиняет боль. Марк не был жесток, во всяком случае, не больше, чем любой другой мальчишка. Если он и изводил меня, то это потому, что я провоцировал его своей трусостью. Я боялся всего: боли, темноты, высоты и пауков; лазить по деревьям и прыгать в реку; грубых игр и чужих мальчишек; нанести кому-нибудь малейшую обиду, всё равно - ребёнку или взрослому. Мой страх был настолько всеобъемлющ, что Марк не мог не поддаться искушению. Не то чтобы он был подлый; пожалуй, подлым был я. В Зимние празднества он всегда делился своими конфетами, в то время как я потихоньку съедал их сам. Играя с другими детьми, он обязательно брал с собой и меня и поддавался мне как мог. И не его вина, что я быстренько находил предлог и ускользал, чтобы поразмышлять в одиночестве. Что касается родителей, то он искал их общества и ему нравилось бывать с ними, я же избегал их, когда только представлялась такая возможность.
Если родители и любили Марка больше, то потому, что он заслужил это, а не потому, что украл их любовь у меня.
Правда даётся с трудом и причиняет боль, как глубокий порез бритвой. Правда - вот первопричина моего комплекса вины; поэтому он так силён.
Тот первый год пролетел быстро. Мать поняла, что отец оказался прав: поместье, может, и было маленькое, зато всё в нём было устроено наилучшим образом, а в отцовских руках оно расцвело, как распускающаяся роза. Погода и та стала нашей союзницей. Весна была прямо-таки осязаемо плодородной: казалось, воздух можно взять в руки и сжимать, как козье вымя, вытягивая пенистые струи молока. Земля шевелилась под ногами от шебуршения оживающих семян. Почки лопнули на ветках деревьев и покрыли их цветами, словно открытая равнина была морским побережьем, окутанным пенящимися волнами. Весна сменилась летом, а потом подошла и жатва. Украшенные венками из дубовых листьев, мы призывали богиню хлебов в свои амбары и пели гимн урожаю, древний, как само время. Мы собирали виноград и оливки, яблоки и зелёный инжир, мёд, рвущийся из сот, и складывали всё это в кувшины, и в корзины, и на чердаки, пока они не начинали ломиться от припасов. А когда дни стали короче и холоднее, цапли начали летать высоко и на болотах заквакали лягушки, мы заперли двери на засов и приготовились к зимним бурям.
Они налетели с юга с яростью атакующих орлов. Они трепали нас три дня. Ветер свистел и завывал, гуляя по черепичным крышам, дождь хлестал по земле и превратил поля в бурлящее море грязи. Мы оказались среди воды, как на корабле, нас швыряло вверх и вниз, из стороны в сторону, вздымало на гребень волны и кидало в пучину, мы погружались и выныривали вновь, палубу залило водой, снасти снесло: а когда силы у ветра иссякли и солнце пробилось сквозь редеющие облака, мы выползли из трюма и увидели, что мир стал другим.
- Могло быть и хуже.
Это отец: как настоящий сельский житель, он преуменьшал размеры ущерба. Имение выглядело так, будто какой-то бог-великан топнул ногой и растёр его своей сандалией. Плетни были порушены или наполовину погребены в грязи. Везде валялись оторванные ветки, а от деревьев остались одни остовы с содранными листьями и прутьями. Лозы шпалерного винограда, увивавшие стену дома, поломались, лишившись подпорок, и только черепица крыши была цветным пятном среди его верхних ветвей.
- Могло быть и хуже, - повторил отец, оглядевшись. - Урожай в доме, животные в безопасности в своих загонах. А с ремонтом мы до весны управимся.
- А как же пчёлы? - спросил я.
- Ульи укрыты от самого сильного ветра. И Ханно должен был укрепить их камнями.
- Может, мне сходить проверить? - предложил Марк.
Отец с улыбкой обернулся к нему: это была особенная улыбка, которую он приберегал для Марка, не для меня, - тёплая, одобряющая. Отцовская.
- Сходи, сынок, - ответил он. - Я хочу взглянуть на остальные лозы.
- Пойдём. - Марк схватил меня за руку. - Это была твоя идея.
Мы бежали к реке, разбрызгивая лужи, которые покрывали почти весь луг, Марк, как всегда, впереди, я за ним, ёжась от соприкосновения голых ног, обутых лишь в сандалии, с холодной водой.
- Подожди меня! - крикнул я, и Марк остановился и обернулся с усмешкой.
- Пошли, эй ты, тихоход, - сказал он. - Река, наверно, разлилась. Мы можем сделать лодки и поплыть в Индию. Публий, да пошли же!
Пашня осталась позади. Вода из маленькой дренажной канавки перелилась через край и почти достигла ульев - почти, но не совсем. Ханно хорошо выбрал для них место - на вершине небольшого склона, под прикрытием деревьев. Сами ульи были надёжно защищены, как и говорил отец: каждый домик покрыт сплетённой из камыша рогожкой, привязанной верёвками, которые, в свою очередь, были придавлены к земле тяжёлыми камнями. Я прислушался, но внутри не было ни звука. Пчёлы спали, и им снилась весна.
- Давай спустимся к реке, - предложил Марк.
Я и не думал, что она может быть такой широкой.
Мимо нас текла бурая, густая, как суп, вода. Мёртвые ветки тянулись из воды, словно клешни, или, кружась, стрелой проносились мимо. По берегам, да и в самой реке, было разбросано то, что она украла у человека, - ивовый плетень, останки разбитого ялика, труп утонувшей овцы. Река гипнотизировала меня, я стоял как околдованный; она играла мускулами, словно смуглое божество, и подзадоривала меня помериться силами.
Я почувствовал тошноту.
- С этой стороны целый кусок берега снесло! - ликовал Марк. - Посмотри вон на то дерево!
Это был вяз. Пока он стоял прямо, то, наверно, был добрых восьмидесяти футов высотой. Река повалила его, выхватывая землю из-под корней, унося её и приходя за новой порцией до тех пор, пока дерево не накренилось вбок и не упало: теперь оно лежало во всю длину в воде, кроной на противоположном берегу.