- И я весовщик, и сын уж вот-вот в машинисты выйдет, авось и прокормим, не нищие, слава богу! За домом смотрела бы лучше, да огород завела, да коровку. А скучно - соседям пошила бы на машинке… А то и сама, прости господи, скоро мадамой станешь, - ворчал он и в этот раз.
Степаша в ответ тихонько посмеивался. Не объяснять же отцу, что через Парашу налажена связь с людьми, принадлежащими к другому кругу! Параша входила в дома, в которые неудобно было прийти никому из рабочих, переносила литературу и документы, сообщала явки.
Здесь были соседи по дому Ютаниных, брат с сестрой, - увалень Никита и пышненькая Наташа Головатовы - дети умершего кондуктора, которые, вопреки обычаю, вырвались с "чугунки", как называли в народе железную дорогу. Никита поступил наборщиком, а за ним и Наташа устроилась ученицей в местную газетку "Наш край". Они жили в том доме, в котором когда-то родился и рос Володя и который отец их купил после смерти Володиного отца, да и сам недолго в нем прожил.
Мечтой Никиты было завести подпольную типографию, для чего почти каждый день он носил по щепотке литер. Шрифта накопилось пока с полпуда. Можно было попробовать набирать, хотя и трудно с таким количеством. Но шрифты не всё: не было ни рамы, ни валика, ни краски, ни помещения, ни - главное - разрешения от Комитета заняться самостоятельно этим делом, потому шрифты пока оставались зарытыми в землю. Лохматый Никита для смеха нарядился в пестрый платочек сестры и надел её яркие бусы, а Наташа подвела себе углем усы и оделась городовым.
Здесь за столом был младший брат дяди Гриши, рослый, светловолосый Илья и его закадычный товарищ Кирюша - оба слесаря железнодорожных мастерских и Володины сверстники. По совету Баграмова и с согласия дяди Гриши Володя готовил их в пропагандисты, щедро делясь с ними своими не бог знает какими богатыми политическими знаниями. И оба со всей ответственностью учились, особенно лиричный певун-гармонист сероглазый Илья. Зубоскал и девичий сердцеед, сухощавый задорный спорщик Кирюша тоже относился к делу серьезно и в свободное от работы время читал, хоть и мало было этого свободного времени…
Володя уселся между Ильей и гимназисткой старшего класса, высокой и статной черноглазою Лушенькой, крестницей тети Нюры. Мать Луши, судомойка вокзального буфета, вдова машиниста, который погиб во время крушения, выбивалась из сил, чтобы Луша могла окончить гимназию. "Собой-то она у меня взяла. Статью вышла в родителя, косами - в меня. На руках-то не засидится, к тому же с приданым, - говорила Лушина мать Нюре Ютаниной… - Уж терплю, уж тяну, а вытяну - тогда отдохну да порадуюсь".
Вот только двое их, Володя да Луша, и учились в гимназиях.
За три минуты до боя часов все торопливо разместились, протянули руки к налитым рюмкам и стопкам и замерли, провожая молчанием последнюю, торжественную минуту. Старые стенные часы заскрипели, зашипели, раздался первый удар…
- С новым счастьем, с новым здоровьем! - шамкая, выкрикнул весовщик, желавший во всем быть первым. - С Новым годом, ребята!
- За Новый век! За новую жизнь! - подхватил дядя Гриша.
Часы еще звонили, и все потянулись друг к другу чокаться. Старик Горобцов закрестился, а Илья вдруг рванул гармонику, и Кирюша громко запел:
Отречемся от старого ми-ира,
Отряхнем его прах с наших ног!..
- Будет! Будет!! - строго прикрикнул на них старик.
- Оставьте, Илюша, Кирюша, не надо! - жалобно попросила хозяйка.
- Бросьте, Илюша, еще услышат, - робко вмешалась Луша.
Илья перебрал лады и заиграл любимый свой вальс - "Березку".
Все вскочили, поцеловались, поздравились. Хозяйка захлопотала, подставляя закуски, с особым старанием угощая разобиженного старика отца, который не выносил никакого слова против царя и правительства.
- Ты молодой, у тебя на носу молоко не обсохло! - шамкал он, отчитывая гармониста. - А я на горбу, может, мильён пудов чужого добра перенес, я цену рабочего пота знаю! Не господам-тилигентам учить рабочего человека уму. Они с жиру бесятся, думают, думают, лежа-то на боку, да придумывают сицилизм-мицилизм… Кофей пьют с коньяком Шустова, оттого им и барские глупые мысли лезут: "Дай рабочих сверну к забастовкам - что будет?!" А ему ничего не будет, по-прежнему кофей останется, а тебя упекут куда и Макар телят не загонит!
- Да кто вам сказал, что забастовки придумали господа?! Кто сказал?! - дразнил старика Кирюша.
- Кирюшка, молчи! - одернул хозяин. - Ивана Семеныча не успоришь! Оставь его и сиди при своих! Илья, брат, сыграй-ка нам что-нибудь веселее, что ты "Березку" всё гнёшь!
- Папаша, да ну их совсем! Кусочек гуська! Давайте тарелочку! - упрашивала отца хозяйка. - Кирюшка, давай и ты тоже тарелку!
- По второй, по второй! - примиряюще возгласил дядя Гриша, разливая вино.
В шумном, веселом и возбужденном говоре прошла еще рюмка, другая, но вот Володя переглянулся с Ютаниным, дядя Гриша "подкашлянул" Кирюшке и демонстративно вытащил из кармана кисет, бумагу и спички.
Старик Иван Семенович что-то ворчливо рассказывал терпеливой и почтительной своей дочери, тете Нюре, в то же время беззубыми деснами переминая во рту кусок мясного, еще не остывшего пирога.
Зная, что старик не любит табачного дыма, они вышли из комнаты на кухню покурить, оставив в "зале" хозяйку с ее отцом, Парашу, Лушу и некурящего гармониста Илью.
Младшее поколение Ютаниных - Колька и Санька были высланы на улицу кататься на санках, с поручением караулить, не подслушал бы кто-нибудь и не подглядел бы под окнами…
5
За последние годы Луша почти не бывала в доме Ютаниных. Так как-то вышло само собою. Теперь же, в последний год перед окончанием гимназии, у Луши появился неожиданный "ухажер" - полицейский пристав Василий Иванович Буланов.
Лушина мать ничего не имела против того, чтобы пристав бывал в доме, как ничего не имела и против его сватовства. Но Луша всячески избегала ухаживаний полицейского. Потому она, "отбившаяся" от дома Ютаниных, стала снова тут чаще бывать. И хорошо ей здесь было среди своих, близких. Луша любила по-сестрински Любку Ютанину. Не потому отстала от их дома и от семьи Ютаниных, что разлюбила. Гимназию кончить, да еще одною из первых учениц, - это тоже нелегкое дело. Приходилось много учиться. А в последнее время еще забота: мать попрекнула ее дармоедством… Куском попрекнула за то, что она отказывается выйти за пристава. "А здесь никого никто не неволит, все дружны, все вольны!" - с грустью подумала Луша…
Несколько утешало ее в ее молодой печали, что недавно Володя, которому она рассказала о ссоре с матерью, достал для нее сдельную корректорскую работу из типографии и вот уже скоро она сумеет отдать матери первые заработанные рубли.
Луша смотрела рассеянно на знакомый ютанинский самовар, на блюдо с орехами, на то, как Параша ловко и неприметно убирает со стола лишнюю посуду, не слушая слушала нудноватую воркотню старика Горобцова и тихие, тоже задумчивые звуки перебираемых ладов гармоники, которых едва касался Илья, чуть-чуть шевеля мехи…
- Спел бы, что ли, Илюша! - сказала она.
Все любили пение Ильи, и Луша любила его сильный, красивый голос; он чаровал ее еще года три назад, когда они часто встречались. Как-то так вышло, что Луша тогда месяца два втайне считала себя влюбленной в Илью. Давно это было и теперь казалось смешным, девчоночьим.
Илья посмотрел на нее внимательно, прямо, с минуту прикидывал, видно, в памяти песни, и вот запел. Голос его зазвенел, как жильная натянутая струна, и звуку ее было тесно в стенах дома. Такому голосу раздаваться в степи, а не то - над водой в половодье…
Луша слушала, чуть опустив глаза.
Ты не спрашивай, не распытывай,
Умом-разумом не раскидывай:
Как люблю тебя? Почему люблю?..
И за что люблю? И надолго ли?..
Луша почувствовала, что Илья глядит на нее, и вдруг испугалась. Песня Ильи обращалась к ней, Луше… Илья старился заглянуть ей в глаза… Что это? Или вправду он ей поет эти слова…
Илья и сам ощущал очарование своего голоса, и вправду он пел для Луши. И раньше она ему нравилась. Тогда она была тоненькой, длинноногой девчонкой, а теперь какой стала! Как ей к лицу этот святочный картонный кокошник с бисером. Вот краса-то! Вот она опустила глаза, и едва подрагивают ресницы… А бывало, ведь вместе пели они. И она голосистой была. Илья давно ее не видал. Луша выросла, расцвела. Даже эта грустинка в глазах идет ей, красит ее…
Илья видел, что пение его взволновало девушку. И ему хотелось дразнить ее, звать за собою, заманить, привязать к себе навек.
"А зачем? Какая со мной будет жизнь?" - спросил он себя.
Он твердо знал, что ему не сужден покой, что не нынче, так через год, через два, а идти ему по сибирской дорожке… И что ей в нём? "Барышней стала! - думал Илья. - Так что ж, ее приставу уступить теперь?!" - вдруг спросилось само с закипевшей злостью.
Луша еще крепилась, еще старалась смотреть в сторону, но уже не видала она ни людей, ни стола с орехами и конфетами, ни самовара, возле которого сидела, опершись на локоть, тетя Нюра, ни самой комнаты, стен, потолка…
Она ощущала только страстный зов этой песни:
Полюбив тебя, я не спрашивал,
Не разгадывал, не распытывал!
Полюбив тебя, я махнул рукой,
Очертя свою буйну голову…
Илья кончил и снова тихо перебирал лады пальцами, а в них едва теплился отголосок только что отзвучавшей песни. Глядя на Лушу, Илья заметил, как она разгорелась, и вдруг, показалось ему, что не может он жить без нее, а с ней - куда хочешь с ней…
И сама по себе распахнула мехи гармоника.
Что так жадно глядишь на дорогу… -