Два исторических романа, включённые в этот сборник, посвящены прославленным полководцам русской армии.
Атаман Платов, в молодости возглавивший легендарный поход на Индию, прерванный из-за смерти императора Павла I, вошёл в историю как герой Отечественной войны 1812-го года. Имя атамана, храбрость, воинское умение и везение, приводило в ужас противников.
О подвигах и личности генерала Скобелева повествует второй роман. "Полководец, Суворову равный", отзывались о Скобелеве в академии. Походы в Коканд, присоединение к Российской империи Туркестана, защита братьев-славян в балканских сражениях под Плевной, на Шипке, долгое стояние русских войск под командованием Скобелева под стенами заветного Царьграда, Константинополя, векового стремления России - вот лишь некоторые эпизоды увлекательного рассказа Немировича-Данченко, знавшего и дружившего с прославленным воином.
Содержание:
Петр Hиколаевич КРАСНОВ - АТАМАН ПЛАТОВ - ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 34
Василий Иванович НЕМИРОВИЧ-ДАНЧЕНКО - СКОБЕЛЕВ 58
ВМЕСТО ВВЕДЕНИЯ 58
ХХХVII - СКОБЕЛЕВ У КАРЛИСТОВ 111
Примечания 113
Белые витязи
Петр Hиколаевич КРАСНОВ
АТАМАН ПЛАТОВ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
...С французами у нас колеблется и так и сяк,
но кажется, война будет неизбежна,
знайте это для себя, ибо есть о сём секрет...
Письмо Платова к Кирсанову, 17-го августа 1811 г.
из Спб. Военно-Учёного Архива.
Дело № 1835
Зимой 1811 года в одной из изб Старочеркасской станицы за сулеёй вина собралось знатное общество. Два седоусых полковника - Сипаев и Луковкин, в расстёгнутых мундирах, есаул-атаманец и молодой казак, не по форме, по-домашнему одетый, бледнолицый и худощавый, по фамилии Каргин, Николай Петрович, сидели на накрытых коврами лавках, судили и рядили о разных делах, время от времени окуная длинный ус в самую середину серебряной кружки или бокала заграничной работы.
Иногда дверь отворялась, и Марья Сергеевна, жена полковника Луковкина, входила с подносом, уставленным чарками с вином и наливкой, и, кланяясь в пояс гостям, обносила их винной брагой, приговаривая нараспев:
- Чарочка-каточек, катись ко мне в роточек, чарочка-каток, катись ко мне в роток.
Тогда гости брали чарки и быстро осушали их, мощно крякая и рукавом шитых мундиров утирая усы. Один Каргин не пил. При каждом появлении жены Луковкин хмурил брови и сердито смотрел в сторону. А появлений таких, надо думать, было уже немало, по крайней мере, лица гостей раскраснелись, споры стали оживлённей, речи звучали громче.
- Я тебе говорю, Фёдор Семёнович, - хватая за рукав Луковкина, говорил Сипаев, - что это не мир, а позор для России! Что "они" под Фридландом глупили, так это не есть оправдание, чтобы мир заключать. А Тильзит - безобразие! И наш Матвей Иванович то понял... Ты слыхал, чай, что он во дворце сделал?
- Ну? - сердито спросил Луковкин.
- Когда ему, значит, в Молдавскую армию отъезжать, был у Коленкура большой обед...
- Стой. Что за птица такая Коленкур?
- Вот то-то что птица! Бонапартов посланник при нашем дворе.
- Так. Ну, дальше?
- Да, так вот был у него большой обед по случаю получения портрета Бонапартова в короне и с порфирой, Барклай был, ещё много знатных персон пособралось. Ну, а Матвея Ивановича ты знаешь - он ведь как ляпнет, так топором ровно обрубит, да на всю залу при этом. Голо-сок-от, значит, командный. Вошёл он в залу, огляни портрет, да и молви: "Эким шутом написан..." Ну, сам знаешь, какая тамоха поднялась. Шу-шу, шу-шу, то, другое, третье... Коленкуру... а тот, французская лиса, сейчас и до государя. Так и так, ваше величество, оскорбление и прочее. Мы, говорит, дружеской державы, вы, говорит, братьями именуетесь, не могу, говорит, допустить этакой позор для французской короны...
- А, ты, егупетка подла , - сорвалось с языка молчавшего до сих пор и сидевшего в углу атаманского есаула.
- Государь осерчал. Послали за Матвеем Ивановичем. Является: кавалерия на груди, бриллиантовая сабля, что матушка Екатерина пожаловала, у бедра, - словом, со всем причиндалом. Говорил ты то и то? - спрашивает государь. "Говорил, государь. От твоей царской милости не скрою. Я давно отказывался от его иноземной хлеба-соли. Мы не рождены для супов; щи да каша солдатская еда наша" Вот каково отпалил.
- Важно. Его взять на это. "Притворный" он человек. Слыхал, ведь Дон под турецкого султана отдать хотел.
- Брешут.
- Видно, не брешут, коли в крепости сидел Матвей Иванович.
- Так то облыжно говорили, с того и сидел.
- Нет, брат, дыма без огня не бывает!
- Слушайте, - тихо, озираючись, сказал Сипаев, - а вы думаете, Черкасск-то зря перенесли на новое место? Что там - ни земли, ни воды - гора, пустота, пакость одна. А ведь перенесли, да и только, и разговору нет смекаете зачем?
- К имению Мишкину ближе ездить, недалече лошадей гонять, - мрачно молвил есаул.
- Ах вы, фармазон вы настоящий. На своего шефа этакое подозрение!
- Мне предположительно, что просто не смекнул Матвей Иванович, что там худо будет, вот и перенёс он нашу столицу. Военного ума да хитрости у него палата, а гражданской сообразительностью, видно, Бог обидел.
- Тоже фармазон, - сказал Сипаев. - А невдомёк вам, что для того удалил он нашу столицу от реки и от моря, от дорог на Россию, чтобы удалить нас от невоенного влияния России, чтобы сомкнуться в тесной казачьей семье и не принимать иногородних обычаев! - с жаром воскликнул седоусый полковник и ударил кулаком по столу.
- Вздор, - громче прежнего сказал Луковкин, - полки наши расползлись, как сильные котята от матери, по всему миру крещёному. Сегодня в Вихляндии, назавтра под немца, в Итальянском королевстве были - сам ты пьёшь из венецейских бокалов, что привёз из Лозанны, дочь твоя по старине ли воспитана? С любым казаком заговорит, и белоручка при этом. Клавикорды ей выписал, французинку приставил, лопочет на заграничный манер... Да и сам Матвей Иванович - ристалища да погулянки делает, из "стенки" забаву устроил! Какое же тут охранение. Поздно!
- Он хорошее переймёт, а худого не тронет.
- Не тронет. Что посты-то блюдёт да штаны широкие носит, то и казак! Нет, казак, по мне, не в штанах; казака хоть гусаром выряди - он всё одно казак, и всё... Теперь вот чекмени пошли форменные, шитьё дали, кивера, что же, разве хуже с того стали казаки? Попомни, в седьмом году под Алленбургом, на Пассарге, разве Степан Фёдорович Балабин не вёл на победы их? - кивнул Луковкин на атаманского есаула, который самодовольно покрутил ус. - А Рассеватское дело в Турции, а под шведом?
- Всё это верно, но только зря мы приняли шитьё это да кивера великороссийские. Сегодня кивер, а завтра в регулярство писать станут. Вот ты говорил про Матвея Ивановича, что недалёкий он человек, нет, он дальше нашего видит Он это знает. Он и рейтузы наденет, а солдата из казака не позволит сделать.
- Ладно. Прикажут, и сделает.
- Матвей-то Иванович?.. Ты посмотри на него. Да спроси любого казака про него. Это обаятельный человек Что, малолетка, Николай Петрович, верно я говорю?
Вспыхнул весь Каргин. Никогда не доводилось ему со стариками беседовать. Встал он с лавки и нежным, певучим голосом заговорил:
- Атаман наш? Жить за него и умереть. Видал я его ещё мальчиком. В голубом мундире, на сером коне проезжал он по Черкасску. Я в айданчики с Петей Кумшацким играл. Подъехал ко мне - а я шапку снял. "Добрый казак будешь - служи!" - сказал, да так глянул! Всего меня светом так и озарило - и ясно, и истово хорошо стало у меня на душе. Так бы вот и служил, всё и служил! И турка бы бил, и француза, и всех, всех, кто враги!
- Что же не служишь? Ведь восемнадцатый пошёл?
- Куда. Девятнадцать по весне будет. Отец не велит Учили меня много. Немца и Француза приставили, а теперь, говорит, в университет в Москву отвезу - образованные люди, говорит, на Дону нужны. Ну, а мне куда же. Супротив отца пойдёшь разве?
- Конечно, идти не след, - сказал Сипаев.
- Вот ещё "письменный" человек - его отец, - кивнул Луковкин на Каргина. - Так ты в Платова влюблён? А Маня Сипаева?
Пуще прежнего вспыхнул молодой казак, даже слёзы выступили на глаза.
- Ишь, краснеет-то как! Словно девушка-невеста.
- Ну, не мучьте его, - промолвил атаманец, - мы с ним в заговоре. Ведь да?
- Да, если бы вы были такой добрый!
- Ладно, ладно, - махнул рукой есаул и опять прислушался к спору стариков.
- Тильзит, - хрипло кричал Сипаев, - позор! Фридланд - поражение! Да-с.
- Фридланд - ошибка в выборе позиции и славнейший день всей кампании.