2
Каждый день Борлай находил предлог, чтобы зайти в аил среднего брата и хотя бы мимолетный взгляд бросить на сына. Иногда брал ребенка на руки и ходил с ним по мужской половине, вполголоса напевая:
Глаза твои - свет луны!
Тело твое - кровь луны!
"Материны глаза, добрые, - мысленно повторял он. - У нее всегда в глазах был веселый свет".
Борлай знал жалостливое сердце снохи и гнал от себя думы о том, что Муйна своего ребенка кормит сытнее, чем приемыша, но не было дня, когда бы эти думы не возвращались. Он окружал семью постоянной заботой: отдавал ей большую часть мяса убитых им куранов и, в отсутствие Байрыма, привозил дров из леса.
Это дало Утишке повод посмеяться над ним:
- Свою бабу сберечь не мог, а теперь не выходит от жены живого брата.
Когда Борлай услышал о таких пересудах, он выругался, хотел бежать к Утишке, а потом плюнул.
Но Муйна стала разговаривать с ним сквозь зубы, успевала раньше его съездить за дровами. Это повергло Борлая в уныние. За чаем он молчал. Приглядевшись к другу, Миликей Никандрович озабоченно спросил:
- Что-нибудь случилось? Почему ты сумеречный?
Токушев не ответил, а только пожал плечами.
- О детях заботишься? Оно, конечно, какая бы ни была хорошая женщина, а все-таки не родная мать.
- Она, наверно, своих жалеет, а моих колотит. Ты не видел? - озабоченно спросил Борлай.
- Нет, она добрая.
- Я хочу, чтобы она так же заботилась о моих, как о своих, помогаю ей, а люди говорят…
- А ты на сплетни внимания не обращай, - посоветовал Охлупнев. - Сам знаешь, что хмель как ни обвивает дерево, а зеленеет только до осени.
- Мне надо в город ехать, на курсы, а детишки здесь.
- Надолго?
- На шесть месяцев.
- Ой-ой! На полгода!
Поговорив с Охлупневым об отъезде, Борлай прошел в аил брата. Байрым заряжал патроны. Муйна шила мужу кисы. Чачек грелась у огня. Увидев отца, бросилась к нему на шею.
Приласкав дочь, Борлай, боясь укора Муйны, смущенно сказал:
- Завтра я уезжаю в город… Кормите моих ребятишек.
- Ты за них не волнуйся, - спешил успокоить брата Байрым. - Они для нас тоже родные.
Борлай взглянул на Муйну:
- Дай ребятишкам ласку матери.
Та недовольно шевельнула плечами:
- А я думала, ты скажешь: "Женюсь".
- Не говори об этом, - попросил Байрым.
- Что думаю, то и говорю. Не будет же он весь век жить вдовцом, - не унималась Муйна.
Обиды ее были велики: она целыми днями не видела мужа дома, вся работа ложилась на ее плечи, а тут еще эти сироты, которых надо кормить и одевать. Но все же было жаль ребятишек, и она подобрела:
- Ладно, поживут у нас.
Борлай молча встал, высоко подбросил Чечек, поймал и прижал к груди. Сердце его билось часто. Он любил дочь, хотел погладить ее бархатную щечку, но заметил на ее личике слезы. Крепко сжав губы, он опустил Чечек, мельком взглянул на сына, спавшего в люльке, и вышел из аила.
3
Вблизи нового селения росли многовековые - в три обхвата - лиственницы, возле реки стояли суковатые елки. Хороший строевой лес начинался в пяти километрах. Там бригада Утишки заготовляла сутунки для плах. Работа шла медленно. Это тревожило Борлая. Он решил отложить отъезд на один день и побывать там. Взяв с собой Сенюша, которому передавал все хозяйство артели, и Миликея, собиравшегося пристыдить лесорубов, он направился в тайгу. Гладкая лыжня тянулась за ними. Сверкали на солнце снежинки, и горы походили на белое пламя.
В сумерки пришли на место. Бригада сидела вокруг костров. Все ели печеную картошку.
- Глянется? Хорошую картошку я вам прислал? То-то и есть! Картошка после хлеба - первая пища, - заговорил Миликей. - Погодите, мы сами, ясны горы, вырастим картошку, да еще покрупней этой. Вот такую!
Лесорубы рассказали, что они подняли медведя из берлоги, убили его - и теперь у них много жирного мяса. Борлай курил трубку и ждал, когда Утишка скажет, сколько приготовлено сутунков, но бригадир молчал, и председатель спросил, переводя взгляд с одного лесорубы на другого:
- Сегодня сколько деревьев спилили?
- Девять, - сообщил Утишка. - Снег по пояс, без лыж ходить нельзя. А на лыжах как работать? Народ наш непривычный.
- А картошку есть народ привычный? - угрюмо спросил председатель. - Скажи, что желания нет, потому и…
Миликей не утерпел, перебил его:
- Да я девять хлыстов свалю, пока чайник вскипит! Вот увидите! А ведь вас двенадцать лбов… Ай, ай!
- Я уезжаю в город, - продолжал председатель. - Как я скажу большим начальникам о такой работе? Как я в обкоме партии сообщу, что на лесозаготовки посланы лучшие колхозники, а дело с места не двигается?
- Я не виноват! - раздосадованно вскрикнул Утишка. - Двое работают, а остальные лежат.
- Да ты больше всех лежишь! - упрекнул его один из лесорубов.
- Сейчас собрание сделаем, ты и пристыди лентяев.
Окинув взглядом всю бригаду. Борлай сказал:
- Вместо меня останется заместитель Сенюш. Он мне сообщит, как вы будете работать. Да и Климов увидит. Если хорошо, он в газету напишет - на всю область похвалит.
Миликею Никандровичу взгрустнулось, и он попросил Борлая:
- Не ездил бы ты! Без тебя будет тоскливо. Ты ворошишь все.
Токушев замахал руками:
- Что ты, что ты! Сейчас партия говорит: учиться много надо, все знать надо… Вот и меня на курсы назначили.
- Это так, но… Придет горячая пора сева, а председателя колхоза не будет.
- Весной я приеду, отпрошусь.
Охлупнев взглянул на Сенюша Курбаева, сидевшего рядом, и так тряхнул головой, что шапка съехала на одно ухо.
- Да, тяжеленько нам с тобой, Сенюш, ясны горы, достанется. Ну ничего, хребты у нас крепкие, выдержат. Только вы, ребята, не подкачайте, рубите не по девять, а по девяносто хлыстов в день. По девять - это шибко худо, стыдно добрым людям сказать.
Миликей положил на костер сухие лиственничные кряжи. Пламя с треском обняло их и метнулось ввысь.
Вскоре снег вокруг костра широко растаял. Охлупнев оттолкнул головешки в сторону и, устроив на горячей земле мягкую постель из кедровых веток, лег спать. Борлай прилег с другой стороны и сказал, что он будет следить за костром. Лесорубы ушли в хвойные шалаши, где у них были свои лежанки и где горели маленькие костры.
Ночью Миликей просыпался раз пять, отыскивал на высоком, холодном небе трех маралух и говорил:
- О-о, еще рано! Можно похрапеть часочка два. - И снова падал на постель из кедровых веток.
На рассвете он встал, схватил пилу и позвал с собою Сенюша.
Алтайцы гурьбой пошли за ними. Выбрав прямую и высокую лиственницу, Миликей плюнул на ладони и, склонившись, подал пилу Сенюшу:
- Подергивай живее… Подергивай! Вот так… Так, ясны горы, так!
Тонкая пила визжала, отбрасывая опилки на снег целыми горстями. Дерево задрожало, и с веток его повалились снежные комья. Вскоре оно упало, тяжело ударившись о камни. Миликей схватил топор и побежал по стволу, отсекая сучья.
С вершины он прыгнул под другое дерево, крикнул Сенюшу:
- Давай-ка вот это смахнем!
Удивленные лесорубы, смеясь, кивали головами.
- Чай вскипел! - крикнули от костра.
- Ну, ну, вались, седьмое! - звенел Охлупнев, нажимая плечом на лиственницу. - Маленько норму свою не выполнил. Подкачал.
Возвращаясь к костру, он сдернул шапку и заскорузлой ладонью стер пот с лысины.
- Теперь можно и посидеть, трубку пососать, ежели кто курит.
- Лес валить - работа для нас новая, мы еще не привыкли, - оправдывался Утишка.
- А если вы так будете работать, то никогда не привыкнете, - укорил Борлай.
- Учитесь скорее, - посоветовал Миликей, а про себя отметил: "Нелегко им достается это - всю жизнь перевертывают, все наново ставят".