5
В темноте ловили и седлали коней. Байрым давал распоряжения - кому скакать в Агаш, кому оставаться на охране поселка.
Выстрелы передвинулись к усадьбе Сапога.
- В погоню за ними! В погоню! - крикнул Байрым. - Они отводят след. Но им не удастся попутать нас. Знаем.
К нему подскакал Утишка, осадил разгоряченного коня.
- Что тут за стрельба?
- Бандиты напали, - ответил Сенюш.
- К Сапогу надо скакать. Скорее, вы! - торопил Утишка. - Потрясти да порасспросить - не покажутся ли концы…
Вдруг он понукнул коня и, отъехав в сторону, крикнул:
- Стой! - И послал пулю в темноту.
- Ты в кого? - догнал Утишку Миликей Никандрович.
- Мелькнул кто-то. Вроде побежал к реке.
Утишка начал перезаряжать винтовку.
"Теперь, если начнут подозревать, могут нюхать ствол сколько угодно: пахнет порохом, но выстрел сделан при всех", - думал он, довольный своей догадливостью.
Он ругал Сапога и торопил артельщиков.
Спустя минуту они мчались к усадьбе Сапога. Время от времени по команде Охлупнева останавливали коней и прислушивались. Цокота копыт о мерзлую землю нигде не было слышно. Всюду - тишина. Только в усадьбе Тыдыкова лаяли растревоженные собаки.
6
Отнеся сына к Муйне и возвращаясь домой, Борлай услышал лай Сарыя и прибавил шагу.
От распахнутой двери его аила метнулся человек.
- Стой! - потребовал Борлай. - Руки вверх!
Человек остановился в полосе света и поднял руки.
- Не кричи, Борлаюшко, на меня!
Токушев по голосу узнал Сапога.
- Это я, Тыдыков, прибежал к вам за помощью… Пострадал сейчас от бандитов.
Подойдя к Сапогу, Борлай быстро ощупал его. Ничего нет. Шуба даже не подпоясана.
- Что ты, что ты! Видишь, ножа и то не успел захватить. Сонный вскочил с постели.
Борлай схватил его за воротник и, тряхнув, прикрикнул:
- Говори правду! Мы все узнаем… Зачем явился?
- От смерти спасаюсь. Бандиты напали на мой дом. Стрельбу открыли. Ограду разломали. Самого лучшего иноходца увели. Я чуть живой остался. Пешком сюда прибежал. Сельсовету надо заявить.
- Иди. Будешь под арестом. Милиция приедет - разберется.
- Что ты, что ты, умный человек! Я пострадал - и меня же под арест… Ты разберись сам…
- Шагай, шагай! - Борлай толкнул Сапога и повел его в сельсовет.
Не унимаясь, Тыдыков слащаво спросил:
- У тебя, Борлаюшко, наверно, большое несчастье посетило семейный очаг? Собака воет.
- Замолчи! - сурово прикрикнул Токушев. - Тебе нет дела до моей собаки.
В сельсовете он сдал Сапога караульным и вернулся в свой аил… Он отодвинул тело Карамчи от костра, уложил поудобнее, сорвал занавеску, что висела возле кровати, и прикрыл ею покойную.
Покашливая, опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, к аилу приближался старый Токуш. Сарый, встретив его, лизнул в подбородок.
Старик прошел за очаг, приподнял покрывало, посмотрел на лицо Карамчи и заплакал.
- Смерть ошиблась, - прошептал он, садясь к костру. - Очередь умирать была моя.
- Эту смерть на меня направляли, - чуть слышно промолвил Борлай.
- Она вернется. Видишь, у покойницы глаза открытые. Тебе надо откочевать отсюда.
Сын промолчал. Ему хотелось, чтобы отец ушел. Хотелось всю ночь одному сидеть возле Карамчи и мысленно разговаривать с ней.
- Уходи скорее, - настаивал отец. - И Чечек уноси. А я останусь. Я не боюсь, что смерть придет за мной.
Но Борлай решительно потребовал оставить его одного.
Сгорбившись, старик вышел из аила.
Борлай добавил дров в костер, приподнял занавеску. Долго смотрел на жену, прощаясь с ней. По лицу его текли слезы. Потом он склонился над ямой, где спала Чечек. Осторожно взял дочку на руки и повернулся к выходу.
Просыпаясь, девочка позвала мать. Отец попытался успокоить ее:
- Не надо кричать, Чечек.
- Мама где?.. Мама!
Они уже были за порогом аила.
- Мама захворала.
- Неси меня к маме.
Прижимая к себе дочку, Борлай шагал к избушке Миликея Никандровича. По пятам, низко опустив голову, шел Сарый.
7
Вернувшись из погони, Охлупнев рассказал Борлаю, что они никого не нашли, что у Сапога в самом деле был разбросан заплот и, говорят, исчез конь.
- Сомненье берет, а похоже на правду, - говорил Миликей Никандрович. - Может, и верно, его богатством хотели поживиться.
В сельсовете Сапог приставал к милиционеру:
- Я боюсь домой ехать… Оградите мою жизнь от покушений.
- Перестань! - прикрикнул милиционер. - Приедем, все на месте осмотрим.
Борлай, сидя у Миликея Никандровича, молчал. Он не расставался с дочерью.
Девочка плакала. Отец обнял ее и, похлопывая рукой по спине, сказал:
- Не плачь, маленькая. Мама скоро придет.
Чечек посмотрела на него широко открытыми мокрыми глазами:
- Она не придет.
Отец еще крепче прижал ребенка к груди. Он мысленно был еще в своем аиле.
"Карамчи! Какой доброй, заботливой женой была она! По одному взгляду понимала мужа, в горькие минуты спешила утешить".
Борлай обвинял себя в том, что мало жалел ее, иногда зря покрикивал, даже обижал незаслуженно…
- Выпей чайку, Борлаюшка, - предложил Миликей Никандрович, - может, тоску от сердца отобьет. Дружно вы, знать, жили… После похорон возьми земли с ее могилы и потри против сердца, чтобы тоска не задавила.
Вдовец посадил дочь на лавку, а сам пошел к двери. Охлупнев встал на порог:
- Не выпущу… Посиди спокойно. Помолчи.
Видя, что спорить бесполезно, Борлай махнул рукой и остался в комнате.
В дверях показалось скуластое лицо Утишки. Миликей замахал на него руками и сам выскочил на улицу:
- Не заходи сейчас.
- Я хотел сказать… Беда какая пала на него…
- Завтра скажешь. Он помолчать хочет.
Вернувшись в избу, Миликей усадил Борлая за стол, налил крепкого чая. Держа стакан в руке, он не чувствовал - горячее стекло или холодное; мысли о жене не покидали его. Где-то во мраке аила летал дух Карамчи, полный неприязни ко всем живым. Он мог причинить беду новому становью. Надо откочевывать с худого места, облюбованного смертью…
Поймав себя на этих мыслях, Борлай покраснел:
"Я же знаю, что никаких духов нет. Умер человек - и только: закопают - и ничего не останется, кроме воспоминаний… И откочевывать не надо. Нельзя… Стыдно партийному человеку так думать".
Когда взошло солнце, Борлай сказал дочери:
- Пойдем, Чечек. Ты будешь жить у другой мамы.
В аиле брата молча присел "ниже огня", около порога, где останавливаются виноватые, прося прощения.
На женской половине сидела Муйна; чегедек ее был расстегнут, шуба распахнута, пестрые россыпи бус свалились на бока. Ее родной сын-годовик теребил левую грудь и пинал Анчи, который припал к правой. Иногда приемыш так стискивал зубы, что кормилица громко вскрикивала и невольно заносила руку:
- Совсем одурел… Покусайся еще… Нахлещу по лбу, так узнаешь.
Ребенок откидывал голову и пронзительно верещал, будто жаловался: и грудь не та, и молоко не то.
- Когда будешь аил переставлять? - спросила Муйна.
- Никогда.
Женщина испуганно взглянула на него.
- Никогда, - повторил Борлай. - Я не верю сказкам.
- Смерть начнет искать на том месте, кого ей взять еще. Пожалей детей.
- Жалеть их будем вместе. Родную мать им замени.
Покормив малышей, Муйна уложила их в люльки и взяла Чечек за руку:
- Видно, и ты ко мне в дочери пришла. Живи, пока отец не женится.
Горько стало Борлаю от этих слов. Он выбежал из аила брата, забыв проститься.