3
Только что скрылись за темно-синие вершины гор золотые лучи солнца, а на востоке уже поднялась полная луна, похожая на размалеванный под кровь шаманский бубен. Тени, бросаемые аилами, закрыли всю долину. Остался единственный просвет. Первыми на эту лунную дорогу вышли Карамчи и Муйна - жена Байрыма. Они взялись за руки и, пошатываясь, словно пьяные, запели:
Пока льется лунный свет -
Погреми, наша песня.
Ох и далеко же стелются звонкие голоса под ночным небосклоном! Весело катятся по лесам, звенят в каменных ущельях. Голос в это время - как хорошая труба. И никому-то не улежать в тот час в дымном аиле. Босые ребята, припрыгивая, выбегут на луг, как ягнята в первый весенний день. Выйдут женщины, на ходу поправляя блестящие косы. Поднимутся степенные мужчины. И даже старухи, махнув руками на соленый чай в казанах, покинут аилы. Вмиг опустеют жилища - словно ветром повыдует всех. А полчаса спустя прискачут люди с соседних кочевий…
Еще не улеглась вдали запевка, как послышался торопливый шорох шагов. В одну минуту возник просторный круг - ойын. Люди стояли плечом к плечу и, весело покачиваясь из стороны в сторону, пели:
Мы встречаем румяную луну,
Провожаем добрых соколов…
Запевала женщина, слагавшая песню. Один за другим присоединялись гортанные мужские голоса и звонкие девичьи. Песня текла все стремительнее и на самых высоких нотах внезапно обрывалась.
Первая песня - о людях, поутру отправляющихся на курсы. Вторая о долине Голубых Ветров, где травы мягкие, точно волосы девушки, и леса густые, как травы. Потом пели о жарком лете, принесшем жгучую, словно огонь, араку. Время от времени мужчины покидали волнующийся круг, чтобы сбегать в аил и опрокинуть чашку веселящего напитка. И снова ширился круг, песни лились веселее.
Борлай Токушев чувствовал себя молодоженом: лишь на свадьбах бывали такие многоголосые ойыны. Не зря же Филипп Иванович крикнул Борлаю на ухо:
- Пойдет кочевье за вами, как табун за пастухом!
Круг покачивался так стремительно, что Борлаю казалось: вот сейчас кто-нибудь оторвется от товарищей и отлетит далеко в сторону. Он легко вскинул голову и посмотрел на луну. Луна как бы пошатывалась в такт поступи ойына. Песни, расстилаясь по долине, достигали самых далеких урочищ. Нет, они не умрут, не позабудутся людьми, эти новые песни бодрости и силы. Наоборот, они перекинутся через хребет и начнут будить кочевников на берегах Каракола. И Борлай, вскинув голову, запел с небывалым подъемом:
Зеленые ветки раскинув,
Старые кедры знают,
Что о восходом солнца
Запоют в лесу птицы.
Певцы смолкли, прислушиваясь к нему, и он еще громче закончил:
В голубую долину откочевав,
Народ наш знает,
Что новая власть
Беднякам поможет.
- Хорошо! Хорошо! - похвалил Суртаев. - Слагай еще.
Сенюш Курбаев решил повторить песню друга, надеясь, что все подхватят ее, но в это время у противоположной стороны послышался хриплый голос Утишки:
Хорош ли приехавший к тебе человек -
Ты не ответишь, не присмотревшись.
Хорош ли новой власти век -
Народ не скажет, не убедившись.
Не успел Борлай ответить новой песней, как раздался визгливый голос Таланкеленга, напомнившего, что они собрались не на сходку, где спорят, а на ойын, где веселятся. Утишка запел о парне, который любил девушку с глазами, сиявшими ярче полуночных звезд. Потом полилась песня Ярманки:
Золотым листом богато одетая -
Не белая ли береза это?
Суртаев подтолкнул Борлая:
- Кто сложил?
- Сам, наверно. На ойыне старых песен не поют.
- Толковый парень. Надо учить малого.
В кругу уже звучала новая песня младшего Токушева:
Целый день ходил я по голубому камню -
Трещины в голубом камне не нашел,
Целый год я выбирал молодую девушку…
Красивее тебя не нашел.
Борлай, исподлобья взглянув на Ярманку, подумал, что все участники ойына поняли, к кому обращена эта песня, и в душе зло смеются над Токушевыми. Он готов был броситься к парню, тряхнуть его за воротник и, повернув лицом к Чаных, сказать: "Двух жен бедняку не прокормить. А отвернешься от этой - зашибу". Но в этот миг он услышал настойчивый голос Филиппа Ивановича:
- Откроется алтайская школа - обязательно будем учить малого.
Никогда не пел Ярманка с такой глубокой теплотой. Он думал, что эта звездная ночь в долине Голубых Ветров будет его последней ночью, проведенной в кругу сородичей, думал о новом своем аиле, о молодой и веселой жене. Еще день - и он увезет Яманай туда, где кочуют чужие сеоки, где их никто не знает. Хорошо, что придумали такие шумные проводы отъезжающих на курсы, - Ярманке легче ускользнуть незамеченным. Перед утром он непременно уедет. Сирот прокормит Байрым. Ведь Чаных по наследству должна перейти к нему.
Тени аилов укоротились, а потом не спеша повернулись и снова начали расти: близилось утро.
У Суртаева разболелась голова, и он ушел в аил, постелил себе подседельник, от которого пахло едким потом лошади, и закрылся длинношерстой шубой. Он крепко зажмурился, но перед глазами все мелькал шумный круг веселых людей, слагающих новые песни…
Борлай неожиданно умолк, прислушиваясь к голосам, - Ярманки не было слышно. Не найдя молодого песенника, он вырвался из тесного круга и побежал по лугу, заглядывая в аилы. Везде было пусто: в очагах гасли последние искры. В жилье меньшего брата ощупал стену и не нашел ни ружья, ни провианта. Стало ясно, почему Ярманка с таким жаром пел в эту ночь, и Борлай бросился к лесу, где паслись кони.
Отыскав тропу, уводившую на хребет, он остановился и, сдерживая дыхание, прислушался. Кругом - тишина. Казалось, было слышно, как спокойно дышали лопушистые травы, как струился в чистом воздухе аромат дремлющих кедрачей. Где-то упала капля росы на тонкий лист, где-то пискнула сонная пташка, застигнутая зверьком, и трепетно забила крыльями.
Борлай глубоко вздохнул.
"Не виноват Ярманка. Обидно парню, что приходится жить со старухой. Молодая кровь тянет к девушке".
Вспомнилась своя молодость. И чего только не делал он, чтобы жениться на Карамчи! Круглые сутки пас чужие табуны, попутно ставил капканы и петли на звериных тропах, чтобы скопить денег на калым за любимую девушку.
Он махнул бы рукой на младшего брата, если бы Яманай была из другого сеока.
"Все-таки сеок - одна кровь. Нехорошо ему жениться на этой девке, люди засмеют всех нас, - подумал Борлай. - Да и Чаных бросить нельзя. Стыдно нам, как будто у Адара нет братьев, чтобы ребят выкормить".
Снизу докатился мягкий стук лошадиных копыт. Вскоре из-за коряжистого дерева показался всадник.
- Стой! - крикнул старший Токушев, преграждая путь. - Ты куда полетел?
- Козловать.
- Я охотник старый. Ты меня такими петлями не собьешь.
Борлай взял лошадь под уздцы и строго приказал:
- Слазь!
Потом он взглянул на торока, где чернели кожаные мешки, и передразнил парня:
- Козловать! На целый год, что ли? С таким запасом. - Не сдержавшись, пригрозил кулаком: - Дурь из башки выбрось. У тебя есть жена, с ней и живи.
- Она не жена. Братово наследство. Старики придумали худой обычай, а ты повторяешь их слова.
Борлай удивленно посмотрел на младшего брата - такой прыти от него не ожидал - и тихо молвил:
- У нее ребята. Их надо подымать.
- Вместе, все трое, будем ребятам помогать.
- Мы уезжаем. Ты останешься за всех. Не позорь память брата.
Ярманка вздохнул тяжело, спешился, и они молча направились домой. Шли рядом. Коней вели за поводья. На лошади Ярманки слегка поблескивала гладкая, будто лакированная, кожа женского седла. Глянув на седло и узнав его, Борлай не удержался от усмешки:
- Впопыхах заворовался! На бабьем седле поехал!
Ярманка смутился. Как могло ему попасть под руку седло Чаных - он и сам не знал. Хорошо, что брат вернул его. Если бы Яманай увидела его на женском седле, сочла бы это за обиду.
Он сорвал кедровую веточку, сунул в рот и стал пережевывать горькую хвою. Не мог забыть о своей оплошности, - знал, что если соседи увидят, то засмеют его за это седло.
Борлай взглянул на младшего брата, на его шапку, нахлобученную на глаза, сдвинул ее на затылок и заговорил мягко:
- Ничего. Не вешай головы. Останешься здесь - за скотом смотри, бабам нашим вози дрова. Мы вернемся - ты поедешь учиться.
Парень молча кивнул головой.
- За новеньким… за Таланкеленгом поглядывай повнимательнее.
На западе пылали зубчатые вершины гор. Ночь осталась в прошлом как воспоминание.
Началось утро.