Дверь темницы заскрипела, и вошел Борис Годунов.
- Прочь! - заревел Малюта.
- Опомнись, Григорий Лукьянович! - ответил спокойно Годунов. - Эдак делать не годится. Ты отвечаешь за него государю!
- Прочь! - Малюта ничего уже не помнил. Он вцепился в Годунова и старался опрокинуть его. - Я скажу государю, что ты стоишь за изменника! - хрипел, задыхался Малюта.
- А я скажу, что ты хотел убить его своими руками, как ты задушил Владыку, - оттолкнул Годунов Малюту. - Казнь назначена на завтра!
- Я уж придумаю такую казнь, что самого себя удивлю, - сдаваясь, пообещал Малюта.
Серебряный повернулся, гремя цепью.
- Спасибо тебе, Борис Федорович, что ты посетил меня, - сказал он. - Теперь и умереть будет легче!
- Я пришел от государя, - Годунов посмотрел на Малюту. - Государь велел снять с него цепи и накормить.
Малюта пришел в себя и бросился из темницы. Серебряный почувствовал, что ему отпускают цепи.
- Не отчаивайся, князь! - шепнул ему на ухо Годунов. - Главное - выиграть время.
На широкой поляне, окруженной непроходимым лесом, лежало и сидело множество людей разных возрастов, в разных одеждах. Иные в сермягах, иные в зипунах, а кто в лохмотьях. Вооружены были кто бердышами, кто саблей, кто кистенем. На кострах варили кашу.
Стреноженные кони паслись поодаль, у кривого дуба. Туман жался к земле. Высокий голос пропел тихо, нащупывая напев:
- Не поеду я на святую Русь.
Я с тобой, дитя, не расстануся…
Ему отозвался другой голос, повторил громче, в лад. Дюжий молодой парень черпал из котла кашу. Лядащий мужичонка нетерпеливо приставал к нему:
- Ну, а дальше… дальше-то что было, Митьк?
- А ничаво. Снасильничали и все, - сдавленно произнес бывший жених Митька. - Она с того немного умом-то тронулась, а после… того… - Митька запнулся и замолк.
- Ну?! - почти выкрикнул мужичонка.
- Удавилась она… На сушилах, где холсты сушат, - нехотя отвечал парень. - Не уберег. Так и похоронили. Зарыли. Отпевать-то грех.
- Тебе, Митька, на другой жениться надо! - сказал, глядя в сторону, рыжий.
- Сам жанись!
Складный строй уже поднял песню строгими голосами.
- Не поеду я на святу-у-ю Русь,
Я с тобой, дитя, не расста-а-нуся-а!
У черной и закоптевшей избушки Ванюха Перстень показал Михеичу на опрокинутый пень.
- Садись! С чем пришел, говори!
- С плохим! - ответил Михеич, садясь.
- К нам с хорошим не ходят! - отозвался Перстень, сверкнув ослепительной белизны зубами.
Михеич поник, сгорбившись, уронив руки на колени.
В стороне дедушка Коршун лежал на попоне, помешивая уголья чеканом-топориком на длинной рукоятке. Коршун был тем вторым, кого в селе Медведевка освободил Серебряный вместе с Ванюхой Перстнем.
Тут шел свой разговор.
- … На ровном от татарина не ускачешь, - говорил Коршун. - Кони у них резвы, страсть! И из луков садят - на скаку в птицу попадают.
- А топором? - спросил подошедший сюда Мишук, мужичонка, что разговаривал с Митькой. - Врезать промеж глаз!
- Врежь, если подпустит, а тебя-то татарин одной ладонью прихлопнет! - сказал рыжий.
- Что-о?! - взвился Мишук, - Хер ему! Подумаешь, лук - жилка да палка! Топор все одно лучше!
- Но, но! - сердито одернул кудлатый мужик, - Татарский лук не всякий и натянуть может. Привычка нужна. А татарин четыре дни не жрать может, а все равно натянет!
- А счас и поглядим, - поднялся Рыжий:- У атамана в избе есть - от убитого татарина остался! - он побежал в избушку Перстня.
В сторонке Михеич что-то рассказывал Перстню, размахивая рукой - как бы показывая удары саблей.
Прибегал рыжий с огромным татарским луком. Кудлатый взял его, подтянул покрепче тетиву и протянул Мишку:
- На, натяни!
Мишук взял лук. Напыжился - и совсем немного оттянул тетиву. Напыжился еще раз - то же самое.
- Вот те жилка да палка! - усмехнулся кудлатый. Мишук лег на спину, уперся ногой и все равно растянул лук только наполовину. Все засмеялись.
- Дай-ка! - рыжий отнял у него лук, потянул - результат был чуть лучше. - Да-а… И впрямь привычка нужна. Жилу эту и порвать нельзя!
Стали пробовать, и другие, а рыжий крикнул Митьке, все еще уплетавшему у костра кашу:
- Митьк, а Митьк!
- Чаво? - повернул голову тот.
- Подь сюда!
Митька поднялся, подошел.
- Ты четыре дни не жрать можешь?
- Не-е.
Рыжий взял у молодого парня лук, дал Митьке.
- Потяни!
- А для чо?
- Тяни, говорю!
Митька слегка потянул тетиву - лук круто согнулся.
- Еще тяни!
Митька потянул сильнее, лук согнулся совсем, тетива лопнула, сломалась и дуга дерева. Все заржали. Кудлатый качал головой. Митька повертел в руках остатки лука, выбросил в кусты.
- Не-е, - сказал он, - мой посошок удобнея! - И он достал из-за дерева огромную дубину с набалдашником - величиной с собачью голову.
Перстень поднял голову, посмотрел на понуро молчавшего уже Михеича, закончившего свой рассказ.
- Помочь-то князю я готов. Только как и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме?
- В тюрьме, батюшка, - сокрушался Михеич. - А завтра ему карачун!
- В тюрьме, что на площади? У Малюты? - Михеич кивнул. - И ключи у него?
- У него. А к ночи он их царю относит. А царь, бают, их под подушку кладет.
Перстень развел руками:
- Под подушку?… Тогда какой тут бес твоему князю поможет? Ну говори сам: какой бес ему поможет?
Михеич глубоко вздохнул:
- Стало, и мне не жить на белом свете!..
Перстень помолчал, раздумывая.
- Пока поживи, старичина, - поднялся он. - Поезжай на мельницу. Залетела туда жар-птица. Отвезешь ее к царю Далмату! - подмигнул Перстень.
- Какая птица? - не мог толком понять Михеич. Но Перстень не ответил ему, пошел в избушку.
Одно окно в царской опочивальне было открыто. Царь молился, стоя на коленях перед малым иконостасом.
Пот стекал с его лица, и на лбу снова резко обозначились кровавые знаки от ударов о пол.
- Господи! - вглядывался он в пронзительный лик Христа. - Ты дал мне власть и волю похотеньям моим, ты возвысил меня над прочими… Господи, видишь ли ты смирение мое, и скудоту мою, и страсть перед тобою, Господи! Внемлишь ли ты покаянию моему? Отзовись! - Царь Иван прикоснулся лбом к полу, замер. - Господи Боже! Пусть я смраден! Ввергни дух мой в геену огненную! Но изреки слово жалости! Отзовись! - прошептал он, роняя слезы и перекатывая воспаленный лоб по холодному полу. - Господи! Не отринь, но спаси, молю тя, великий и грозный! Изреки, спасешь ли ты, не накажешь десницей своей?
- Накажет! - раздалось под сводами.
Судорога пробежала по лицу царя, и все поплыло перед ним. Он поднял глаза на Спасителя, а увидел свою мамку, Онуфревну. Она неслышно вошла в опочивальню и встала перед ним, опираясь костлявою рукой на клюку.
- Что? - сказала мамка дребезжащим голосом. - Молишься? Молись, молись, Ваня! Много тебе еще отмаливаться!
- Полно, Онуфревна, - тяжко застонал царь, вставая. - Сама не знаешь, что говоришь!
- Не знаю?… Я все знаю! Чего брови-то хмуришь? Захворал, что ли? - сказала Онуфревна, смягчая голос - Вишь, какой у тебя озноб. Ты бы лег, одеялом прикрылся. И чтой-то у тебя за постель, право! Доски голые. Ведь это хорошо монаху, а ты не монах какой!
Иван не отвечал. Он к чему-то прислушивался.
- Онуфревна!.. Мамка! - вскрикнул он вдруг с испугом. - Кто там ходит в сенях?
- Да твой рыжий пес, Гришка Скуратов, - отвечала старуха, отворяя дверь. - Вишь, как напугал, проклятый!
- Лукьяныч! - обрадовался царь любимцу. - Добро пожаловать, откуда?
- Из тюрьмы, государь, ключи принес!
- Что ж, Лукьяныч, винится Серебряный?
- Да уж повинится, у меня не откашляется! Возьми; ключи-то. - Малюта положил ключи под подушку и покосился$7
- Ключи! - проворчала старуха. - Уж припекут тебя на том свете раскаленными ключами, сатана ты, этакой! Будешь, Гришка, лизать сковороды горячие, проклятый, в смоле кипеть, помяни мое слово!
Малюта отшатнулся от грозящей старухи с поднятой клюкой.
Но Иоанн ободрил любимца.
- Не слушай ее, Лукьяныч, - сказал он. - Это все бабьи толки. А ты ступай себе, старая дура, оставь нас!
- Старая дура? - глаза Онуфревны засверкали. - Я старая дура? Вспомянете вы меня на том свете! Все твои поплечники, Ваня, все примут мзду свою, еще в этой жизни!.. И Грязной, и Басманов, и Вяземский - каждому воздастся по делам его! А этот, - она ткнула клюкою в Малюту, - этот не примет мзды своей. По его делам нет и муки на земле! Его мука на дне адовом, там ему и место готово! И тебе есть там место, Ваня… Великое, теплое место!
Иоанн был бледен. Малюта не говорил ни слова. Через раскрытое окно с подворья донеслось веселое пение.
- Что там за человеки убогие? - подойдя к окну, спросил царь.
- Слепые, - ответил Малюта. - Народ потешают.
- Сказочники, что ли?
Перед крыльцом царского терема двое слепых развлекали собравшийся вокруг народ. Их рыжий вожатый бренчал на балалайке.
- …Мы люди веселые, исходили деревни и села.
Пришли из Мурома в слободу, бить баклуши,
Добрых людей тешить, кого на лошадь подсадить,
Кого спешить.
Старик хотел было сплясать, но ноги у него запутались. Он схватил за руку молодого, и они оба свалились наземь.