Я рассказал ей о "классе экабер", об охотнике и козленке. И, конечно, не умолчал о сражении со змеей. Этим "геройским" поступком я основательно тронул Парвия. Она нахмурилась, ее тоненькие пальцы сжались в кулак. Парвин притопнула туфелькой:
- Ах, гадюка! Кого она хотела укусить!..
Смешно было видеть, как Парвин сердится.
- Будь поосторожней, Гусейнкули. Ладно, обещаешь?
- Буду всегда осторожным, Парвин-ханым!
- Спой веселенькую песенку, Гусо-джан?
- Я приятных не знаю, ханым.
- Ну, тогда я спою:
Долго я ждала весну,
чтоб нарвать цветов,
трель услышать соловья
из густых кустов;
чтоб, очнувшись ото сна,
пробудить мечты.
Я люблю тебя, весна,
за твои цветы…
Когда она начала петь, мне вдруг стало неловко за нее: поет самую обыденную песенку, какую я всюду слышу. Но чем больше слушал я ее голос, чем дольше смотрел на ее нежное, возбужденное лицо, нежные, полуприкрытые губы, тем таинственнее и значительней становились слова песенки. Они звучали для меня по-новому, нравились, волновали. Парвин умолкла, смотрела на меня влажными с поволокой и нежностью глазами, а я завороженный ее пением, не мог сказать ни слова.
Было уже поздно, когда Парвин проводила меня до калитки.
- Приходи почаще. Ладно, обещаешь?
- Ладно, джанечка… Парвин.
- Не обманываешь?
- Клянусь своей дорогой тетей.
- Верю!
Домой я бежал без оглядки и без памяти. Вернее, ноги бежали, а душа и тело летели. Я был, как никогда, счастлив. Я осмелился назвать ее джанечкой и она не обиделась. Неужели Парвин любит меня? Тогда я, наверно, умру от счастья.
ТАЙНЫ ДВОРЦА
Небольшой отряд водников медленно спустился с холма по узкой каменистой дороге. Ехавшие впереди на породистых лошадях трое, в черных бурнусах и каракулевых папахах, остановились, поджидая остальных. Средний из троих, молодой парень с выхоленным круглым лицом и высокомерным взглядом, хвастливо сказал по-английски:
- Что я вам говорил, господа! Пришел конец нашему долгому путешествию. Перед вами мой родной, гостеприимный город Боджнурд. - Кивком головы он указал вперед, где под сизым зимним небом лежали улицы, дома и торчала, будто поднятый вверх кулак, маковка городской мечети. - Это, конечно, не Тегеран, господа, - умиленно продолжил он, - но и тут я сделаю все, чтобы вам не пришлось скучать под хмурым зимним небом!
Оба англичанина скупо улыбнулись. Юноша дернул поводья, конь пошел рысцой, ускоряя бег. Вскоре отряд въехал в западные ворота города, лихо проскакал по улицам, удивляя своим внезапным появлением горожан, и остановился у ворот громадного двора Сердара Моаззеза. Двор был обнесен высоким кирпичным забором, над которым торчали оголенные ветви деревьев. В середине двора над всеми постройками величаво возвышался дворец Сердара. Знатный юноша прошептал благодарение аллаху, прижал к груди ладонь и властно крикнул:
- Эй, стража! Открыть ворота!
Два казака при саблях, позванивая шпорами, выскочили из сторожевой будки, кинулись к тяжелым засовам. На лицах их были страх и радость одновременно. Распахнув ворота, стражники застыли в поклоне, пропуская во двор всадников. И уже было видно, как забегали, засуетились во дворце слуги: послышались голоса, захлопали двери. Всадники спешились возле длинной чисто побеленной конюшни. Юноша сказал старшему казаку, чтобы охранники шли отдыхать, и направился с англичанами к роскошному порталу двора.
Сердар Моаззез Азизолла-хан встретил близкого родственника, Лачина, в вестибюле. Важно и не спеша, как и подобает именитому вельможе, он заключил его в грубоватые мужские объятия, а двум английским военным пожал руки и пригласил всех к себе в кабинет. Вслед за гостями туда вошли те, кто прижился рядом с Сердаром и пользовался его благосклонностью. Среди прочих приближенных правителя была здесь и Зейнаб-енга. Сердар перекинулся любезными словами с гостями, отечески пожурил Лачина за то, что тот закончил учебу в тегеранском "Дарэльфи-нун" еще летом, а явился в родное поместье только зимой, да еще без всякого предупреждения.
- Ну, слава аллаху, хорошо, что приехал. Наконец-то все птенцы постепенно слетаются в свое гнездо. - Моаззез благосклонно посмотрел на англичан, по-английски с акцентом произнес. - Господа, конечно, устали… Сейчас отдохнете.
После недолгой беседы Сердар распорядился поместить военных в лучшие комнаты, поговорил еще немного с родственником затем и его проводил на отдых. Дворецкому был дан строгий приказ: в пятницу в зале для приема гостей в честь приезда Лачина устроить ужин. Персон на двести не больше. Затем Сердар обратился к Зейнаб-енга. Пусть она подумает, из чьих семей пригласить девушек на пиршество. Кстати, он напомнил, что пора и ей вывести в свет свою внучку. Большая, наверное, стала. При упоминании о внучке, у Зейнаб-енга кольнуло под сердцем. Старуха поджала губы и в знак согласия молча кивнула головой. Моаззез замолчал. Оба они вспомнили об одном… Это была их тайна.
Лет двенадцать назад точно так же, как сейчас, напомнил однажды Сердар ей о невестке, жене сына Зейнаб-енга: "Что-то уважаемый казакбаши Мад-Таги-бек никому не показывает свою красавицу Лейлу. Говорят такой райской красоты никогда еще не было в Курдистане". Зейнаб-енга передала разговор с Моаззезом сыну. Мад-Таги-бек только усмехнулся и сказал: "Захотелось шакалу съесть лучшую дыню! А я-то до сих пор считал, что лучшая пища шакалов - падаль!" Больше ничего не сказал молодой казакбаши, но Зейнаб-енга хорошо поняла, что сын никогда не покажет жену этому завидущему и сладострастному кобелю. После этого прошло с полгода. Ни разу Моаззез не вспоминал больше о храбром казакбаши и его красавице-жене. И вот однажды на охоте: Мад-Таги-бек, когда присели закусить, съел что-то неудобоваримое и отравился. Привезли его домой уже мертвым.
Сердар Моаззез "искрение, со слезой во взоре сожалел" о преждевременной смерти храброго казакбаши: пригласил к себе его жену, пообещал, что до самой своей смерти будет заботиться о ней… Но загадочно: красавица Лейла вернулась домой в слезах, истерзанная, а ночью приняла яд. Люди истолковали, что жена Мад-Таги-бека отравилась с горя и долго говорили о ее преданности, а на самом деле - Сердар сначала уговаривал Лейлу стать его любовницей, затем в ход пустил угрозы, силу и довел женщину до того, что она наложила на себя руки. Старая Зейнаб-енга осталась с трехлетней внучкой. Не миновать бы и старушке беды, да почувствовала она, как надо вести себя теперь с его превосходительством Сердаром: хитрая и осторожная старуха сделала вид, что ни о чем не догадывается и думать ни о чем плохом не думает. Когда Сердар позвал ее к себе и льстиво стал говорить о соболезновании, Зейнаб-енга собрала всю свою волю, чтобы не плюнуть убийце в глаза, и смиренно ответила: "Погиб сын, умерла с горя невестка, - на все воля аллаха". И Сердар Моаззез щедро вознаградил ее. А чтобы знать и впредь, как старая относится к нему, приблизил ее к себе и сделал главной женщиной во дворце.
Напоминание о внучке испугало Зейнаб-енгу. Сердар тотчас понял состояние старухи, сказал в сильном смущении:
- Ничего плохого в этом нет, дорогая Зейнаб-енга. Пусть девушка привыкает к высшему обществу, присматривает человека по сердцу. Не будем ей навязывать мужа… Могу поклясться в этом. Не беспокойтесь, Зейнаб-енга, пусть приходит, веселится, привыкает. Не останется без внимания. Уважим…
Слова эти прозвучали как бы откупом за содеянное злодеяние.
- Какое же впечатление создастся у людей! - с гневом воскликнула Зейнаб-енга. - Разве может курдская девушка сидеть с чужеземными офицерами в одном помещении?!
- Погодите, Зейнаб… Вы же не знаете европейские нравы. Если б знали, не говорили бы так. Они нас считают дикарями, смеются над нами, что мы не дозволяем женщинам быть в обществе вместе с мужчинами. Пусть убедятся, что это не так. А твоя внучка… Если солнце появится среди звёзд, то оно ничем не затемнится…
Когда Зейнаб-енга вышла, Моаззез скривился, плюнул и в душе поругал себя за бог весть откуда взявшуюся слабость. Старость проклятая одолевает, - подумал он. Тотчас всплыла в памяти смерть отца и стычки за власть со старшим братом. Тогда Моаззез, еще молодой, полный сил и дерзких порывов, с помощью своих друзей-молодчиков арестовал старшего брата, подыскал ему местечко, в "вечном царстве" и распустил слух, что отправил его на богомолье. Тогда же совсем внезапно его ошарашила мысль: "А что, если и с ним так же поступят младшие братья. Они тоже не ягнята, - все одиннадцать от одного отца. Значит, и клыки у них такие же, как у него - волчьи. А этот Лачин к тому же ученый мальчик! Почему он приехал не один, а с фарангами? Неужели они потянулись сюда за сто фарсахов ради какого-то развлечения или прогулки? Нет, тут что-то не так, надо быть осторожным с этими англичан нами".