- Вот видишь, - требовательно произнес Баржин, - здесь указывается, что оба виновных сознались, значит, нет тебе никакого смысла скрывать от нас истину. В этом случае никто не обвинит тебя в доносительстве!
- Так что вы от меня хотите? - спросил Зайцев.
- Напиши объяснительную! - приказал капитан и протянул чистый лист бумаги. - Только чтобы в ней была написана одна правда без всяких прикрас!
Зайцев взял лист и стал писать.
Он вкратце изложил, как заболел и обратился к сержанту Крадову с просьбой отпустить его в медпункт. Крадов отказал ему в этом, стал смеяться и с размаху ударил его по лицу кулаком, после чего Иван самовольно ушел в медпункт, где его положили в стационар из-за высокой температуры.
Прочитав объяснительную, Баржин поморщился. - Видишь ли, Зайцев, - примирительно заговорил он, - одно и то же событие можно растрактовать и так и эдак. Ты так написал в своей объяснительной, что положение, которое и без того серьезное, еще больше усугубляется. Пойми меня правильно, Зайцев, - глянул он прямо на курсанта, - я вовсе не собираюсь выгораживать Крадова, но, видишь ли, интересы роты, все-таки не должны забываться. Понимаешь, что будет, если командир части прочитает этот листок?
Иван понял все.
- Ведь генерал не ограничится наказанием одного Крадова, - продолжал Баржин. - Ведь и сам ты нарушил воинскую дисциплину, самовольно уйдя в медпункт. Да и мы, офицеры, получается, развалили всю дисциплину в роте…
- Так бы сразу и говорил, - подумал Зайцев и, глянув на Баржина, сказал: - Хорошо, дайте мне новый лист.
Теперь Иван написал объяснительную иначе. Оказывается, Крадов вовсе не собирался препятствовать посещению больным курсантом медпункта. Он выслушал Зайцева и в сущности ничего не имел против, однако лишь дружески слегка прихлопнул его рукой. Что небольшая пощечина пришлась по лицу, так это была чистая случайность. Бить Ивана Крадов и не думал, а лишь споткнулся и так получилось.
Такая объяснительная полностью устраивала Баржина. - Вот это - другое дело! - сказал он. - Запомни, молодой человек, правда - превыше всего!
Выйдя из канцелярии, Зайцев стал готовиться ко всему самому худшему. В казарме в это время стояла полная тишина. Курсанты, видимо, вдоволь наговорились и теперь ожидали возвращения Зайцева. Стоило ему зайти в спальное помещение и сесть на свою табуретку, как тут же на него буквально кинулся Кулешов. - А, шкура! - закричал он, но тут же осекся. Иван поднял голову и увидел, как машет руками сержант Мешков. Кулешов потоптался немного и ушел.
- Товарищи курсанты! - послышался громкий голос замкомвзвода. - Если только кто из вас будет донимать Зайцева, и я об этом узнаю, обещаю, что виновному сильно не поздоровится! Товарищ Зайцев! - обратился он к Ивану. - Если вас кто-нибудь обидит, говорите сразу же мне. Не надо идти к командиру части! Я имею достаточно власти, чтобы навести порядок в отношении вас!
Курсанты многозначительно переглянулись. Слова Мешкова они поняли по-своему. Также воспринял их и Зайцев: зная, что травить ненавистного курсанта прежними методами уже было недопустимо, советский командир изменил тактику. На смену открытой ненависти и злобы должна была придти компания психического воздействия.
Последующая неделя была совершенно невыносима. Товарищи делали все возможное, чтобы вывести Ивана из себя. И демонстративно отворачивались от него в перерывах между занятиями, и затевали всевозможные разговоры о нем в его присутствии, где в самой грязной форме оскорбляли его. Что только не делалось для того, чтобы спровоцировать драку, но как только до нее доходило, сразу же отступали и прекращали всякие споры и дрязги. На сей раз они действовали настолько изощренно и ловко, что любой сторонний наблюдатель вряд ли бы догадался, что вся эта компания кем-то хорошо организована и спланирована.
Но молодой человек, подвергавшийся нападкам со стороны коллектива, будучи житейски неопытным, все более и более озлоблялся на своих товарищей.
Наконец, подошла очередь нести караульную службу четвертому взводу. В список наряда попал и Зайцев. Сержанты не решились заменить его другим курсантом, поскольку это могло броситься в глаза. А так как они решили действовать теперь тайно, "втихоря", то посему и удостоили столь высокой чести неугодного им Ивана.
Зайцев понимал, что и в карауле его ожидает то же, что и в роте: бесконечные ухмылки, насмешки или презрительное молчание.
Так оно и случилось.
Курсанты продолжали делать все возможное, чтобы не давать Ивану ни минуты душевного покоя. И здесь верховодили сержанты. И Попков, и Мешков, и сменивший Крадова курсант Дашук, которому еще не успели присвоить сержантское звание, из кожи лезли вон, чтобы обеспечить Зайцева то ли мытьем пола, то ли чисткой дверных ручек в столовой или умывальнике. Спать ему, фактически, почти не давали. Лишь перед ночным постом Зайцеву удалось полежать около часа на топчане. Но он так и не заснул: болели голова, сердце, мысли путались, а когда пришла пора заступать на пост, им овладела беспощадная и всепоглощающая тоска. Такого состояния Иван еще никогда не испытывал. Удушье, отчаяние и апатия охватили все его существо, когда он оказался на караульной вышке. Ко всему этому примешивался какой-то безотчетный страх. Сознание, которое раньше помогало находить утешение в самых трудных ситуациях, казалось, изменило ему. Трудно описать всю совокупность чувств, которые он испытывал. В душу ворвалось пламя, готовое пожрать его изнутри. Хотелось сбросить с себя свое бренное тело как шкурку, которую меняет каждый сезон змея. Зайцев тряс головой, махал руками, но адский кошмар не проходил. Тогда он схватил двумя руками автомат, достал из подсумка рожок и проверил наличие патронов. Вставив его в отверстие, он снял автомат с предохранителя. Какая-то неумолимая сила толкала его к самоубийству. Сняв штык, Иван упер дуло автомата себе в грудь. Однако длина ствола не позволяла дотянуться до курка. Тогда он стал снимать сапог, и в это время вдруг почувствовал, как к нему возвращается сознание. - Нет! Я не хочу жить! Я не могу так больше жить! - проговорил курсант и стал быстро снимать носок. И тут его вдруг остановила какая-то неведомая сила. Перед Иваном неожиданно предстал в облаке из огненного тумана огромный, едва ли не в два раза больший по росту, чем он, человек, одетый во все черное. Хрипло рассмеявшись и ослепительно сверкнув большими красными глазами, незнакомец громко произнес: - Ты потому хочешь умереть, мальчишка, что струсил! Ты спасовал перед первой же жизненной трудностью! Ты не сумел победить, поэтому ты достоин самой жалкой участи! Очнись, безумец, ты потому страдаешь, что потерял в жизни цель! Я помогу тебе! Твоей целью сейчас должна стать месть! Отомсти тем, кто тебя мучает! Не щади никого: все они - твои враги! Знай: нет ничего слаже мести и торжества от победы над слабыми! Ты силен и докажи свою силу!
И тут перед глазами Зайцева промелькнули насмешливые, злобные, оскаленные ненавистью лица измывавшихся над ним товарищей.
- Сдох, собака! - ликовали эти мучители, высовывая языки и маяча перед ним с ужимками и прыжками.
- Нет! - громко сказал Иван. - Нет! - повторил он и очнулся.
Перед ним лежал боевой автомат, а рядом сбоку валялись на земле сапог, носок и автоматный штык.
- Что это было? - подумал Иван. - Неужели сон?
Ощущений тоски, обреченности, страха как будто не было.
Наоборот, в душе затеплились чувства радости, надежды и жажды жить. Эта жажда жизни настолько захватила его, что он ощутил всю прелесть теплой апрельской ночи, запах земли, неба, деревьев. И даже карканье ворон, доносившееся со стороны дальних складов, звучало как легкая приятная музыка.
- Ну, что ж, друзья, - громко, уверенно сказал в окружающей тишине Зайцев и твердо встал на ноги, - теперь посмотрим, кто кого! Теперь я знаю, для чего мне нужно жить и продолжать службу в этой проклятой учебке!
И он засмеялся в полный голос, ощущая прилив сил и все возраставшую твердость духа.
Г Л А В А 24
К О М М У Н И С Т И Ч Е С К И Й С У Б Б О Т Н И К
После караула, когда курсанты вернулись в казарму, атмосфера вражды к Зайцеву нисколько не ослабла. Что касается Ивана, то он как бы заново родился на свет. Злобу товарищей он рассматривал теперь как суровое, но преодолимое испытание и даже считал, что коль скоро окружающие не видят необходимости соблюдать определенные моральные принципы по отношению к нему, то и он имеет право на любые действия касательно их. Зайцева охватило любопытство. Что будет, если он начнет смело и открыто сам разрушать политику сержантов и их приспешников?
Прежде всего, он решил прорвать блокаду молчания. Вечером после караула Иван подошел в казарменном коридоре к Замышляеву и заговорил так, как будто ничего не произошло. - Что это ты, Миш, не подходишь? Или ты не хочешь со мной разговаривать? - спросил он.
Миша не ответил и посмотрел по сторонам. Товарищи как будто не обращали на них внимания, но было ясно, что они слушают во все уши.
- Как же я буду с тобой говорить, - робко переспросил его товарищ, - если ты натворил столько дел?
- Ты имеешь в виду историю с сержантами?
- Да.
- Ну, так вот. Никого из них я не закладывал! И ты это прекрасно знаешь!
- Нет, не знаю!
- Ну, хорошо. Откуда я знал, что сержант Кабанов из первого взвода ударил курсанта? Ведь я в это время пребывал в лазарете!
- Не знаю. Так говорят.
- А ты подумай хорошенько. Как это я мог сообщить начальству о том, что не только не видел, но и не слышал?
- Да, тут что-то не то, - согласился Замышляев.