Странное чувство испытываешь, описывая восточному скифу (это ты, Фризевт) ощущения афинянина, возглавляющего крупную иллирийскую экспедицию, при первой встрече с западными скифами. Я не могу понять, кто из нас нелепый иностранец, и кто из нас - мы. Ситуацию осложнял тот факт, что я, как афинянин, изрядно навидался западных скифов, но, как правило, в крайне неловких обстоятельствах.
В Афинах, видишь ли, с каких-то пор вошло в обычай использовать скифских рабов в роли городских стражников. Прости, тебе не знакома эта профессия; эти люди получали от государства деньги за поддержание порядка и преследование тех, кто нарушает закон (по крайней мере, в теории). У нас эту работу выполняли иностранные рабы, поскольку ни один уважающий себя грек, не говоря уж об афинянах, нипочем не согласится заниматься делом, подразумевающим практически неограниченную власть над своими согражданами. И совершенно правильно. Спроси себя - ну что за человек добровольно вызовется на такое? Человек, желающий подобной власти, просто по определению меньше всего для нее подходит.
Ну так вот - мы импортировали рабов-варваров, а именно скифов, поскольку им легко дается наш язык, они хорошо владеют луком - поэтому в Афинах их называли просто "лучники" - а из-за совершенно чуждых взглядов на богатство и счастье их почти невозможно подкупить. Со своим делом они справлялись более или менее неплохо, но несмотря на это - а может быть, именно поэтому - едва ли можно было услышать хоть одно доброе слово о стражниках в частности и скифах в целом, сказанное греком. Признаюсь с гордостью - я не отношусь к тем, кто обращает особое внимание на цвет кожи, глаз или волос других людей, свидетельством чему служит тот факт, что я немедленно сошелся с не вполне греческими македонцами. Но что касается скифов с их ярко выраженными скулами и пронзительными черными глазами - глядя на них, не могу сдержать содрогания; шестьдесят лет прошло, но голос с задворок ума кричит - беги, лучники идут.
И как будто всего этого было недостаточно, в самый последний момент я назначил своего друга Тирсения главным переговорщиком.
- Разумеется, я говорю на их языке, - сказал он в ответ на мой вопрос. - Не слишком бегло, конечно, - добавил он. - В смысле, на слух не скажешь, что я урожденный скиф, но как правило, я изъясняюсь вполне понятно.
Как выяснилось, на местном диалекте он мог произнести примерно пять фраз: "Где мы?", "В какой стороне море?" и тому подобное. В сложившейся ситуации никого смысла в этих вопросах не было, поскольку ответа мы понять не могли.
Вышло, однако, так, что это не имело никакого значения. Главный представитель скифов прекрасно говорил по-гречески.
- Благодаря, - сообщил он мне, - двадцати годам, проведенных в Афинах в качестве лучника, за которые я сумел скопить достаточно, чтобы купить себе свободу и вернуться домой.
Затем он замолчал и уставился на меня долгим взглядом, а эскортирующие его торжественно выглядящие воины многозначительно коснулись тетив своих луков. Мне до сих пор крайне неприятно вспоминать этот его взгляд: съесть тебя сейчас или оставить на попозже?
- Я тебя знаю, - сказал он. - Дар памяти: помню все лица, какие видел.
Разумеется, я обалдел.
- Откуда ты можешь меня знать? - ответил я. - Мы только встретились.
Он покачал головой.
- Всякое лицо, которое я видел хоть раз, - продолжал он, коснувшись лба - надежно хранится где-то здесь. Да и то, - добавил он неприязненно, - тебя бы я запомнил в любом случае.
Я посмотрел на него повнимательнее; хотя его лицо по-прежнему ничего мне не говорило, я заметил сломанный нос и отсутствие передних зубов. Воспоминание вырвалось на поверхность.
- Ох, - сказал я.
(Это было очень давно. Я был молод и еще не привык пить неразведенное вино на голодный желудок. В общем, я даже был не при чем, я всего лишь тащился вместе со всей честной компанией куда-то, но вышло так, что попался как раз я. А, хочешь услышать всю эту историю? Нет, ну ладно. Как я и сказал, это случилось, когда я едва вышел из подросткового возраста. Когда пьянка закончилась, мы некоторое время кружили по улицам, распевая песни и уничтожая незначительные произведения искусства, как это принято в том возрасте, и в какой-то момент оказались у дома некой девушки, к которой один из нас был неравнодушен. Мы, конечно, принялись исполнять серенады, как того требовала традиция; когда лучники явились, чтобы расшугать нас, мы оказали им легкое сопротивление, просто чтобы доказать, что мы, свободнорожденные афиняне, не позволим всяким иностранным рабам так с нами обращаться... Ну и один из нас, о котором я не могу припомнить ровно ничего, вырвался вперед и отоварил одного из лучников прямо по лицу рукой какой-то статуи, которая попалась нам на пути чуть раньше. Раздался громкий хруст, хлынула кровь, и лучник рухнул лицом вниз; мы решили, что он убит. Тут мои собратья-гуляки сообразили, что к чему, и ударились бежать. Но что касается меня, то это был первый раз, когда я столкнулся с настоящей, отталкивающей жестокостью, и я застыл на месте - факел в одной руке, посох в другой - и как зачарованный смотрел на кровь, прокладывающую множество дорожек сквозь уличную пыль.
Один из стражников сказал мне положить факел и посох на землю - им было запрещено прикасаться к гражданину, если он первый не применит к ним насилия. Я услышал все, что они мне сказали, но ничего не услышал, если ты понимаешь, о чем я говорю. Он повторил свои требования три раза, а потом попытался взять у меня посох. Я был настолько не в себе, что действовал совершенно инстинктивно: я ударил его по лицу - не так крепко, как парень с рукой статуи, но достаточно сильно, чтобы сломать нос и выбить зубы. Он взвыл и исчез в темноте; третий лучник посмотрел на меня, на парня на земле, медленно вытянул лук из налуча, забросил его за ногу, чтобы натянуть, выхватил стрелу из колчана; он совершенно точно собирался меня пристрелить. Что-то было такое в решительных этих движениях, в выражении его глаз, полных страха и настороженности. Я мог читать его мысли так ясно, как будто они были высечены на стене передо мною. К чему рисковать быть покалеченным или убитым, приблизившись ко мне на длину моего посоха, если он может убить меня за десять шагов и выдать это за самооборону, коль скоро никто не видит? Я мог различить его сомнения - как он может объяснить, что его лук оказался натянут? Он решил, что сумеет убедительно это объяснить. Был ли он уверен, что сможет убить меня на месте, не опасаясь, что я проживу достаточно, чтобы обвинить его в хладнокровном убийстве? Он просчитал риски и нашел их приемлемыми, слегка кивнул и начал натягивать лук...
Тут я сообразил, что если я брошу факел, ему не хватит света, чтобы прицелится. Я бросил факел; больше я его не видел. Но другой лучник - тот, которого я ударил посохом…)
- Верно, - сказал он.
Я закусил губу. Больше всего я хотел спросить его - как тот парень? Умер? Тот, которого ударили статуей?
Но не решился.
- Мир тесен, - сказал я вместо этого.
- Очень тесен, - ответил он. - И полон афинян.
В этот момент я очень жалел, что мы не поручили все дело Тирсению - в этом случае мы имели бы возможность удержаться в стадии "Мы пришли с миром".
- Ну ладно, - сказал я. - Мы здесь как представители Филиппа, царя Македонии, от чьего имени я дружески приветствую твой народ. Могу я узнать, уполномочен ли ты говорить от имени своего народа? Если нет, я хочу, чтобы ты доставил это послание тем, кто уполномочен.
Он сопел. Он чрезвычайно демонстративно сопел. Это из-за сломанного носа, предположил я. Сопел и утирал сопли все эти годы...
- Меня зовут Анабруза, - сказал он. - А тебя?
- Эвксен, - ответил я очень тихо.
- Эвзен.
- Эвксен, - поправил я его. - Эпсилон, омикрон, дзета...
- Эвксен. Что ж, занятно. Эвксен и что-нибудь еще, или просто Эвксен? Прости мне мое любопытство, но...
- Эвксен, сын Эвтихида из Паллены в Аттике, - продекламировал я. - Ныне связанный с домом царя Филиппа и уполномоченный действовать от его имени…
Он кивнул.
- Спасибо, - сказал он. - Я понял. Чего хочет твой народ? Торговать?
Я глубоко вдохнул, но не нашелся, что ответить; тут вмешался мой друг Тирсений.
- Разве это не удивительно? - воскликнул он, отпихнув меня. - В смысле, то что вы оказались знакомы. Я Тирсений, сын Мосса, торговый представитель. Так вот, у нас две цели: во-первых, как ты уже предположил, мы хотели бы наладить с вами торговлю - у нас прекрасный выбор качественных товаров, включая некоторое необычные вещи, которые без сомнения вас заинтересуют.
Во-вторых, мы хотели бы обсудить возможность основания постоянного представительства для развития торговой активности в будущем…
Я видел, что терпение скифов утекает, как зерно из прохудившейся сумы.
- Сперва о главном, - сказал я, с силой наступив Тирсению на ногу. - Прости, но я, кажется, пропустил мимо ушей ответ на свой вопрос, уполномочен ли ты...
Он бросил на меня взгляд, который нельзя было назвать враждебным, но веселым дружеским подмигиванием он точно не был.
- Я предводитель деревни, которая лежит за тем холмом, - сказал он, обозначив направление кивком. - Нам нечем вам предложить и мы не нуждаемся в ваших товарах. Может быть, ниже по берегу вас ждет большая удача.
Тирсейний, проклятый клоун, опять влез в разговор.
- Удача - это то, чем для вас является наше появление, - сказал он, скалясь во все зубы, как пантера. - Я уверен, твои люди найдут, чем себя порадовать среди наших товаров, а цены наши гораздо ниже, чем ты воображаешь.
Скиф снова шмыгнул носом. Если бы я был его женой, это постоянное шмыганье свело бы меня с ума.
- Вас тут целая прорва, - сказал он. - Для купцов.