А плыли мы на самом деле к маленькому треугольному заливу, выгрызенному в береговой линии между Ольвией и Тирой, примерно там, куда направлен указательный палец, упомянутый чуть выше; Подкомитет по Названиям и Общественным Празднествам, заседавший в прохладной тени фигового дерева в Миезе, решил наречь эту точку Филиппополем эн Белтисте ("Город Филиппа в самом лучшем месте из возможных"). В жизни мы так его не называли. Честно говоря, если ты спросишь, как мы его называли чаще всего, я не уверен, что смогу ответить. Некоторые из моих соратников-основателей действительно настаивали на Филиппополе-и-так-далее, потому что название это доставляло массу веселья, если немного выпить. Попробуй и сам поймешь. У иллирийцев было свое, совершенно непроизносимое иллирийское название. Мой друг Тирсений (о нем я расскажу попозже) придумал называть город Оудама ("нигде") и название прижилось, по крайней мере среди части колонистов. Это совершенно сбивало с толку иллирийцев и каллипидов, аборигенов; по-гречески, видишь ли, отрицательной приставкой может быть как "оу", так и "ме", в зависимости от того, в каком предложении звучит слово - в главном или придаточном, а также от формы глагола - неопределенной или сослагательной, поэтому мы могли в пределах одной фразы назвать город "Оудама" и "Медама". Иллирийцы были твердо уверены, что существует две колонии, основанные одновременно, и что их, разумеется, сослали в ту, что поплоше, каковая мысль весьма их угнетала. Каллипиды постепенно пришли к такому же заключению и потратили многие тысячи человекочасов на поиски Медамы, рассчитывая заключить с медамитами сделку на поставки пшеницы и ячменя на более выгодных условиях. Более того - завелся один умник, который назначил себя торговым представителем Медамы в Оудаме и в этой роли провернул множество удачных операций, пока мне не разоблачили его и не попросили завязать.
"Лучшее место из возможных" было преувеличением, конечно. Но существуют и куда худшие места для жизни, хоть в Аттике, хоть в Македонии. Не верь историям об ужасном климате Причерноморья, о морозной зиме и испепеляющем лете - здесь холоднее, чем в Греции, но не слишком. Главное отличие - это земля. Она плоская. У афинянина, привыкшего к высящимся вокруг каменистым горам, зрелище столь плоской земли и такого огромного неба вызывает головокружение. В Аттике, да практически во всей Греции пищу извлекают из тонкого слоя пыли и грязи, покрывающего нижние склоны гор. Ольвия - это огромная плоская плодородная равнина, идеально подходящая для выращивания пшеницы; стряхни после завтрака крошки, и они пустят корни и заколосятся. Разумеется, мы, афиняне, знали об этом многие годы. На каждую черствую ячменную буханку, съедаемую в Афинах, мы импортируем шесть медимнов черноморской пшеницы, а взамен щедро делимся с ними афинским маслом, медом, вином и фигами, предусмотрительно научив их ценить эти продукты выше местных аналогов.
И что это за "они", слышу я твой вопрос. Простой и мало что проясняющий ответ - это каллипиды. Название это греческое и переводится как "потомки прекрасных скакунов" (а что это должно значить, к нашей истории отношения не имеет). Правильный же ответ гласит, что это скифы, завязавшие с кочевой жизнью, осевшие на земле, освоившие искусство земледелия и дурачимые греками.
(- А! - говоришь ты с улыбкой. - Как мы.
Да, Фризевт, в точности как вы. Я хочу сказать - мы. Так же, как и здешний народ, они были потомками степных всадников, изменившими отеческим традициям и променявшим жизнь, полную движения, уверенности в себе, свободы и йогурта на безопасное прозябание на одном и том же клочке земли и сомнительную милость Матери-Деметры.
- Может быть, им опротивел йогурт, - предполагаешь ты.
Может быть. А может быть, им просто надоело движение. Вполне возможно, что жажда бродить от одного комплекта гор к другому - это детская болезнь всех рас и народов, которая проходит, когда они набираются немного ума...
Этот клочок земли может оказаться, например, здесь, в Согдиане, на берегу Яксарта - в месте, о котором я понятия не имел, пока не оказался тут, так далеко от Аттики, как это вообще возможно.
- Ага, - отвечаешь ты снисходительно. - Стоило тебе сюда добраться, и ты решил остаться.
Именно так. Это определенно то самое место, которое я искал всю свою жизнь, где бы оно не находилось, пропади оно пропадом).
В точности как мы, Фризевт - трудолюбивые, медлительные, недоверчивые, гостеприимные, свирепые, непостижимые; мы, греки, объединяем все эти качества под одним термином "барбарос", варвары, иностранцы - те, кто пытаясь что-нибудь сказать, вместо правильной греческой речи издают звуки "ба-ба-ба". Каллипиды немного грекофицировались, в том смысле, что жили в домах, а не в кибитках, и копались в грязи, вместо того, чтобы доить кобылиц и овец. Они даже приобрели вкус к греческим деликатесам и некоторым потребительским товарам поярче. Но все же они, вне всякого сомнения, были "барбарои" - во веки веков.
- Могло быть и хуже, - произнес мой друг Тирсений, стоя вместе со мной у фальшборта и разглядывая то, что располагалось за ним. - Нет, совершенно определенно могло быть хуже.
Чудесная это штука, оптимизм. Вроде меда - стоит только приподнять крышку с горшка, и мед мгновенно оказывается повсюду, липнет к пальцам и остается на всем, к чему прикоснешься.
Кроме того, когда его слишком много, начинает тошнить.
- Плоское, - прокомментировал я.
- И зеленое, - добавил Тирсений. - Если не считать желтых клочков. Это, надо думать, злаки.
- Пшеница, - подтвердил я.
Мы посмотрели друг на друга.
- Похоже, это прекрасное место для жизни, - сказал он.
Я кивнул.
- Думаю, живущие здесь люди с тобой согласятся.
Он пожал плечами.
- Я знаю этих людей, - сказал он. - Они не забияки. Воины, да, но не забияки. У нас не будет с ними проблем.
Мой друг Тирсений - Тирсений Живописно Неправый, как кто-то его однажды припечатал - был ближайшим доступным нам аналогом местного проводника. Многие годы его отец совершал длительные торговые экспедиции с Эльбы, что у западного берега Италии, в Ольвию; он отправлялся в путь с грузом италийских железных чушек, которые принимались мутировать и превращаться во что-то другое на каждой стоянке, пока не становились сушеной рыбой, которую он обменивал на пшеницу на берегах Черного Моря, которую в Афинах можно было превратить в мед, мед в керамику в Коринфе, керамику в овчины в Иллирии, овчины в древесину в Истрии, древесину в вино в Апулии, вино в сыр на Сицилии, сыр в железные чушки на Эльбе. Волшебники, говорят, могут превращать одно в другое, а умеючи - даже простой металл в золото. Мой друг Тирсений, как и его отец до него, был настоящим волшебником. Он умел превращать железо в пшеницу.
Еще он знал этих людей, или людей, обитающих милях в ста к югу, которые выглядели и говорили примерно так же, как эти; "достаточно близко для договора на выполнение государственного заказа", как он любил повторять. Воины, но не забияки - мне понравились эти слова, хотя я не вполне уразумел, что они означают. Может быть, они просто убьют нас без лишних слов и уйдут.
- Видишь ли, - продолжал он, - они не ожидают, что мы тут задержимся. Они знают о греках, видишь ли. Греки приплывают на кораблях, покупают, продают, уплывают. Иной раз они могут подождать попутного ветра, иногда даже построить город в качестве базы будущих операций, но рано или поздно они убираются восвояси; греки не пашут и не марают рук. Они будут в восторге от нашего прибытия, подожди и сам увидишь.
Я пожал плечами. У меня были самые мрачные предчувствия. Кроме того, у меня была тысяча иллирийских наемников, чьи копья всегда были под рукой и чья славная смерть (в дальнейшем или в альтернативе) на поле брани источит не слишком много слез из здорового глаза царя Филиппа, если случится худшее. Мне и в самом деле не о чем было беспокоиться. Может быть, они просто хотят, чтобы Агенор изваял их изображения.
- Сколько до высадки? - спросил я.
Тирсений ухмыльнулся.
- Ты осваиваешь профессиональные морские термины, я гляжу. Недолго.
- Недолго, - повторил я. - Это еще один профессиональный морской термин.
Он кивнул.
- Верно, - сказал он. - Он означает, что я не знаю точно, но недолго.
На самом деле встречный ветер задержал нас на целую вечность; пока она длилась, кто-то заметил паруса и поднял тревогу в деревне. Комитет по встрече, который мы обнаружили, спустившись наконец на берег, и близко не выказывал того восторга, который сулил Тирсений.
- Они просто стесняются, вот и все, - прошептал мне на ухо мой друг Тирсений, когда золотое ольвийское солнце блеснуло на клинке чьей-то сабли. - Небольшая демонстрация враждебности, сугубо для проформы; едва они покончат с ней, мы заживем душа в душу, как кровные братья.
Не самый обнадеживающий эпитет. Марсамлепт, командир иллирийцев, разразился каким-то бурчанием, когда киль нашего корабля врезался в песок. Он, по всей видимости, пытался что-то сказать мне или задать вопрос; он явно еще не уяснил до конца, что я совершенно не говорю по-иллирийски. Вероятно, он хотел сообщить мне, что его мальчики съедят местных живьем; а может быть, что у нас нет ни единого шанса. Можно было смело ставить все деньги на один из этих двух вариантов, имея дело с Марсамлептом, человеком прямым, склонным жевать кончики своих длинных усов в особо тревожные моменты.
Вроде этого.
- Ладно, - сказал я. - Поехали. Никаких резких движений, все слышали?