Если, красное надев, ты сойдешь в цветник,
Соберутся вкруг тебя, в пляс пойдут цветы.
Подчиняется тебе каждый час и миг
Верный раб твой человек - пленник красоты.
Милый ангел, кто тебя не превозносил!
Ах, терзаньям нет границ, стражду свыше сил.
Горе! Натиска ресниц я не отразил, -
Прямо в грудь вошла стрела жгучей остроты.
Ты - прекрасная Ширин, я же - твой Фархад,
Ах, весь мир перед тобой преклониться рад.
Жаждут тысячи рабов уловить твой взгляд,
Горе держишь на виду, но таишься ты.
Ввергла ты меня в любовь.
Стал я нищ, убог.
День и ночь брожу без сна, жребий мой жесток.
Бьет в пучине глаз моих жгучих слез поток, -
Знаю, сторожит тебя враг из темноты.
Улыбаются уста, боль мне причинив.
Ты мне рану нанесла, кровью грудь залив.
Ах, в Меджнуна превращен злой тоской Вагиф,
По ущельям бродит он. Дни его пусты.
Уже ночь распластала над миром темные крылья, когда Вагиф оторвался от бумаги. Медина в белом своем одеянии встала вдруг перед ним, и две жаркие капли упали из глаз поэта, пятнами расплываясь на бумаге…
Вагиф свернул бумагу со стихами, приложил к ней письмо, запечатал. Завидев господина с сумкой в руках, в задумчивости идущего к шатру, слуга бросился ему навстречу, принял сумку из рук.
- Седлай коня и сейчас же скачи в город! - приказал Вагиф. - Отвезешь это письмо Медине–ханум. Только быстро!
- Будет исполнено! - Нукеру уже приходилось доставлять по этому адресу письма своего господина.
Вагиф лег, но сон бежал от него. Он смотрел в проем шатра на луну, неслышно плывущую по небу, и думал о том, что веками, тысячелетиями влюбленная луна ходила вслед за солнцем, изнемогая от тоски по нему… Истомленная страстью, она являет миру усталое свое лицо, не в силах поведать о том, как велики ее муки. Один лишь поэт в состоянии понять ее…
Прошли часы… Нет, месяцы, годы! А нукер все не возвращался. Вагиф сел в постели, прислушался. Вышел из шатра на поляну. Дорога белела под яркой луной. Вот далеко, далеко вроде бы пыль… Слава богу! Радость охватила сердце поэта, оно забилось чаще, быстрее… Не в силах сдержать себя, Вагиф заспешил навстречу гонцу, он ждал его, как ждут вестника счастья.
Взяв письмо, Вагиф быстро вошел в шатер, дрожащими руками зажег свечу… В письме были только стихи:
Позови - джейран придет,
По любви джейран придет.
Кто полюбит, тот к любимой
Сквозь ночной буран придет.
Ни о чем больше не раздумывая, ни в чем не сомневаясь, Вагиф быстро вышел из шатра.
- Седлай мне жеребца! И себе коня смени - мы едем в Шушу!
И он поспешно стал одеваться.
13
Фатали–хан вернулся в Кубу, народ Карабаха - в свои разрушенные деревни. Мамед–бек наведался в Кягризли, несколько дней провел с женами. Он был на охоте, когда прибыл гонец.
- Ага! Из Агдама прискакал человек, срочно требуют тебя туда!
Мамед–бек нахмурился, светлые, веселые глаза его сразу стали озабоченными.
- Кто требует? - спросил он. - И что случилось?
Гонец замялся, видно не решаясь говорить. Мамед–бек вспылил:
- Говори, собачий сын, что случилось!
- Не смею, ага… Сердце твое ранить… - дрожащим–голосом промолвил гонец.
- Ты что это себе позволяешь?! - в ярости выкрикнул Мамед–бек. - Говори!
- Ага, привезли тело Мехралы–бека, - с трудом выдавил из себя нукер.
Мамед–бек обомлел, ведь отец его Мехралы–бек был в безопасности - уже много лет он жил при Фатали–хане.
- Так… - сквозь зубы процедил он. - Отец сам умер или его убили?
- Ага из Баку возвращался, - начал объяснять нукер, - по дороге Ахмед–бека встретил, сына слепого Агасы–хана. Оказывается, покойный Мехралы–бек, да будет земля ему пухом, повздорил с ним, Ахмед–беком… его и убили…
Мамед–бек, собрав нукеров, тотчас же поскакал в Агдам.
Гроб Мехралы–бека стоял в дворцовом саду. Ибрагим–хан был возле тела. Увидев Мамед–бека, он, рыдая, обнял племянника.
- О, Мамед! Они сокрушили меня! В самое сердце ранили! Видишь, каков Агасы! Забыл мою хлеб–соль, на такую низость пошел!.. - Хан платком вытер слезы. - Ты вскормлен чистым молоком, мой мальчик. Ты. должен отомстить за отца!
И Ибрагим–хан встал на молитву возле тела.
Мехралы–бека похоронили в дворцовом саду, там, где покоился прах его отца Панах–хана. После похорон состоялись пышные поминки. На них присутствовали и люди Фатали–хана, - те, что привезли тело. Забыв на время вражду, Ибрагим–хан оказывал должное внимание гостям, с почетом доставившим сюда тело его брата.
На следующий день Ибрагим–хан послал помощь Фатали–хану; обстоятельства неожиданно сделали их союзниками.
Под командованием Мамед–бека объединенные части кубинцев и карабахцев отправлялись на Ширван - мстить Агасы–хану.
Вагиф ничего не мог предпринять, чтоб воспрепятствовать этому безумному шагу, - Ибрагим–хан был вне себя от негодования и ничего не желал слушать. Но с Мирзой Алимамедом, старым испытанным другом, поэт поделился своими тяжкими думами.
- Ну, что скажешь, сеид, да быть мне жертвой твоих святых предков, - спросил Вагиф, когда вечером они прогуливались в дворцовом саду. - Ты еще не спятил от того, что у нас тут творится?
- Что поделаешь… - Мирза Алимамед закинул на плечо свисавший от локтя длинный рукав своей чухи. - Брат… Хоть он и враг, а все равно родная кровь.
- Хорошо, мирза. Значит, чтобы усмирить Фатали–хана, мы послали в Джар Мамедгасана. Он собрал войско, убил Гаджи Абдулькадыра, взял Шеки, и таким образом помог Агасы–хану снова завладеть Ширваном. Сейчас, когда войска Шеки и Ширвана теснят Фатали–хана, мы делаем резкий поворот и идем на поводу у Фатали–хана. С нашей помощью он расправится с Агасы–ханом, прижмет Мамедгасан–хана, а потом… Потом он повернет на Шушу… Вот так, - Вагиф горько рассмеялся.
Мирза Алимамед молчал.
Вскоре их пригласили к хану на поминальную молитву. На этот раз Ибрагим–хан был настроен благодушно, видимо, хорошо поспал после обеда. Посреди комнаты расстелено было богатое сюзане, на нем лежали тридцать две книжечки - части Корана. Ашраф–бек, старшины и армянские мелики тоже явились на поминки. Когда Вагиф и Мирза Алимамед вошли, молла произнес: "Аллахун мин гаратил, фатиха!". И снова принялся громко читать. Вагиф и Мирза Алимамед, расположившись на передних местах, тоже стали читать фатиху…
14
Шла весна 1786 года; только–только отшумели весенние ливни. Гостей принимали в дворцовой башне, в той, что окнами на Аскеран. Вся знать, весь цвет города присутствовали на приеме у Ибрагим–хана. Торжество это устроено было в честь аварского хана Омара, только что прибывшего в Шушу. Напав на Грузию, Омар–хан захватил крепость Ваханг, взяв в плен грузинского князя Абашидзе; одну из его дочерей он сделал своей женой, другую, по имени Елена, вместе с прочими богатыми дарами привез Ибрагим–хану в подарок. Пораженный красотой грузинки, Ибрагим–хан нарек ее Джавахир; в сокровищнице его гарема новая жемчужина заняла подобающее ей место. Наслаждение, которое испытал Ибрагим–хан, обладая этой красавицей, стерло с его лица ставший уже привычным налет суровости; сейчас это был приветливый, доброжелательный, радушный хозяин. В центре его внимания был Омар–хан; дорогой гость сидел на почетном месте, рослый, быстрый в движениях; у него был острый взгляд и хищный орлиный нос. С аппетитом поедая плов и на дагестанский манер коверкая азербайджанскую речь, Омар–хан рассказывал о своем походе на Грузию:
- Прочел я письмо Сулейман–паши и тошно мне стало. Прав он: сражение с русскими у Кызлара давно уж мне сердце жгло. Да и Шейх Мансур уж очень размахнулся: всю Чечню, всю Кабарду на ноги поднял… Нельзя было и дальше отсиживаться… Собрал своих людей.
Омар–хан отправил в рот горсть плова и бросил горделивый взгляд на хозяина. Тот ждал, приятно улыбаясь, не отрывая взгляда от гостя. Вагиф тоже внимательно слушал. Омар–хан жевал плов.
- Брат, клянусь тебе, я плакал от досады, когда узнал, что ты с войском на Гянджу ушел. Словом, с Кумушханай я разделался… А тут как раз наступила зима, я отошел к Ахисгая. Сулейман–паша принимал нас с великим почетом. Летом я вернулся, и от крепости Ваханг камня на камне не осталось… Теперь Ираклий подумает, покусает себе локти… И сам виноват: вольно ему было русских призывать! Письма шлет: и мне, и Сулейман–паше. Мира просит. Золото прислал… А главный над русскими войсками золотую табакерку - в подарок! Но мы так ответили: пока русские из Тифлиса не уйдут, о мире и разговора быть не может!..
Омар–хан прервал свой рассказ, взял с плова кусок румяной корки и стал есть, с хрустом кусая ее крепкими зубами.
- Ну и что же они сказали, уйдут или не уйдут? - поинтересовался Вагиф.
- Уйдут! Это уж - будь спокоен! - с уверенностью заявил Омар–хан. - Если Шейх Мансур отрежет дорогу на Терек, Тифлису туго придется… Ведь Шейха Мансура за святого имама почитают, хоть на смерть людей пошлет - весь Дагестан тронется!..
- А Ираклий–то, небось, рассчитывал, что, прикрывшись Россией, всех нас прижмет!.. - Ибрагим–хан скривил губы в злорадной усмешке. - Не вышло. Эривань он ведь тоже из рук выпустил. И там дела пошли по–иному…