* * *
Зазвякали стекла: в реве моторов по улице пронеслись грузовики с солдатами, мотоциклы.
Ничего такого: автодивизион совершает вечерний объезд города, нагоняя страху на обывателей, только и всего. На перекрестки вышли "валеты" - белые ополченцы с крестами на шапках. В городе вступил в права комендантский час, и еще один день позади.
Я листаю журнал "Нива" за 1916 год. Кот, напившись молока, облизывается, мурло он пухлощекое. Иван Игнатьевич покуривает, ладонью отмахивая дым в форточку. Напротив дома зажегся фонарь, и Анна Григорьевна унесла молоко кому-то из постоянных клиентов.
А мне надо ждать. Если где-то тайком был выкинут красный флаг, если рабочие в Соломбале находят в карманах спецовок прокламации, если в казармах на днях были волнения в маршевой роте, отправляемой на фронт, то значит, в городе есть наши и они действуют.
Дойдет до штаба известие о моих приключениях - дядя Леша отзовется непременно с похвалой. А отец… Тятя будет очень за меня горд: "Достоваловская порода!"
Дух спирало, и заносилась я, взобравшись с журналом на диван. Заносилась перед котом: налопался, так лижи усы, в ум тебе не падет, дурашка, кто молока-то в блюдце плеснул! Перед Иваном Игнатьевичем: я уйду, отважная, гордая, навстречу опасности, а он гуляй себе по комнате в домашних туфлях на нерпичьем меху и в форточку покуривай.
Я бойкая, приемистая, мне задание выполнить, как иголку в нитку вдеть. Нигде не пропаду!
- Мы к тебе привязались, - промолвил Иван Игнатьевич.
Он кашлянул, улыбнулся сконфуженно:
- Ничего, я спроста.
Ну да, спроста! Догадывается, что мне скоро уходить? Но ничем я себя не выдала. Листаю себе "Ниву", картинки гляжу, кот-мордан шерстку лижет, в щели в полу блестит синий осколок. Часы тикают, за окном фонарь светит.
На страницу "Нивы" лег листок бумаги.
- Подорожничек мы сообразили…
Я быстро пробежала машинописный текст: "В навигацию 1918 года с августа из Архангельского порта в Англию, Францию, Америку ушло 57 пароходов, 4 парусника. Помимо лесоматериалов отправлено грузов 2 394 882 пуда, в том числе меха, лен, руда. Приблизительная стоимость - 2 294 700 английских фунтов стерлингов…"
Я подняла глаза: что это, Иван Игнатьевич?
- Грабеж! Обдирают Россию, как липку, благодетели!
Тикают часы. Блестит в щели синий осколок.
- Цифры сверены по документам таможни. Передай там, сама знаешь кому.
Покуривает у окна седенький старичок: на макушке сивый хохол, брюки на коленях потерты и лоснятся.
Меня как ушатом холодной воды окатило: перед кем заносишься, дуреха? Не тебя ли жизнь учила да мытарила, так чего ж ты… чего? Короста слезла, на диване журнальчик листаешь, будто не тебя водили по снегу босиком… Будто и не стукнул о пол корешок одолень-травы!
- Да вы понимаете, Иван Игнатьевич? Это же опасно.
Он покраснел. Ну да, в него барышня Тоня из сельской больнички на тракте.
- Были ледоколы: "Седов", "Сибиряков", "Дежнев". Где они? "Седова" перекрестили в "Беотик", чужой флаг поднят… Для чести зазорно, когда русские имена стирают с бортов наших судов. Я моряк, я русский. Невозможное дело - в стороне стоять!
* * *
Три часа пополудни. Осмерклось. Няни, прогуливавшие детей, увезли свои саночки на высоких полозьях.
Свободны в саду скамейки, за исключением крайней в боковой аллее. Бегает по натоптанной дорожке мохнатая собачка, спущенная с поводка.
Ольга Сергеевна?
А и где ей быть, раз позвала сирень прочь от лаптей, от нищенских отрепьев? Меховая шапочка на гадине, шубка в талию и моднющие, с высокой до колен шнуровкой, полусапожки на тонком венском каблуке. На рояле небось играет, чирикает нынче по-французски… Мутится у меня в голове, незабытой болью заныли обмороженные ступни. Тварь! Тварь! Не по твоей ли милости меня по снегу в одной рубашонке босиком гоняли, в спину наган: "На свежу голову лючче думай, Чернявушка!"
Выдала гадина. Ну, выдавай до конца… Я сильная, чуешь? Я стерплю, вынесу и реку без брода, и каменные стены.
Кругом-то свои, земля моя, от них я силу беру…
В березы на ночлег умащиваются вороны и галки, лязгает по Троицкому проспекту трамвай, по натоптанной дорожке бегает мохнатая собачка, и занята условная скамейка.
Я гордо иду мимо…
Стоп!
Ведь все сходится: скамейка, собачка - ошейник бархатный. Ничего такого, горничная прогуливает собачонку господ…
- Разрешите, - против воли произношу я условные слова.
- Нет, занято, - слышу отзыв пароля в ответ.
Оля… Оленька! Глаза ее в пушистых ресницах зовут: присядь. Подозрительно блестят глаза: мы же девчонки, и слезы у нас близко. Но пароль такой: "Нет, занято", и под моими ботиками хрупает снежок.
Так было надо, чтобы по тебе, Оля, стреляли свои? Конспирация, тройная страховка?
Комок в горле. Больно закушенной губе. Ничего мне не нужно, Оля, товарка моя дорогая, только бы обнять тебя, поплакать и пошептаться всласть о вечерних деревенских закоулках, о белом ветре и черном снеге. Напоследок о том, как я синюю чашку кокнула… Помнишь, как мы жгли костер, паутина была в росе, березки сияли золотом?
Я миновала скамью. Не смела даже взглядом обменяться с Олей.
Лопотал надорванный ветром клок бересты. С щемящей грустью, как бабочка на стекле. Снег напитывался синью. Смуглели корой березки в аллее. В лишаях они, ветки скрючены. Березки из лесу привезли, где пасся смешной лопоухий заяц, и им зябко здесь, в приполярном городе. Березки, какой с них спрос!
Собачонка прыгнула к Оле на колени и заскулила. Шелковая, мохнатая. Выше сил не погладить ее, я протянула руку, и встретилась моя рука с Олиной.
- Документы, пропуск, - шепнула Оля. Еще короткое пожатие, и все.
Уже? Расставаться?
- Сейчас пойдешь на Псковскую. Найди двор, где на постое мужики из Емецка. Спроси дядю Васю.
Сейчас? Сразу? Ну да, у нас все сразу и вдруг. На нашем фронте свои законы.
- Тебя проводят.
Прислонясь к березке, на повороте аллеи франтоватый господин в пыжиковой шапке поигрывал тросточкой.
Серега! Ах, чтоб тебе, откуда ты взялся, вологодский?
Собачка спрыгнула наземь.
Уходила по боковой аллее горничная. За ней мелькал лапками песик - висячие ушки, мокрый черный нос.
Глава XXVIII
На три метра под землю…
Что на воле: ночь? день? Потолок карцера с землей вровень, и ниоткуда нет просвета. Тепла бы сюда маленько, свету бы хоть на росинку! Ухает прибой, льдины мелет в крошево, вьюга стращает: сдую… У-у-у! В ушах вязнет гул и грохот. Слепы потемки подземелья.
- Шагай, не стой, - в спину толкнул Дымба.
Мы волочим ноги, натыкаясь впотьмах друг на друга. Жжет стужа, капля по капле от нас отнимает тепло - для земляного пола, дощатых, густо опушившихся инеем стен, для бревенчатого, в потеках наледи потолка, который порошит песком со снегом пополам.
Зачем я в карцере-то? В чем мои заслуги?
Послушаешь в бараке, так тот комиссар, этот профсоюзами на лесозаводах заворачивал. Другой от судовладельцев конфисковал пароходы, третий из исполкома. Осю возьми: чин невелик, но все ж - член судового комитета, с командиром корабля за ручку здоровался.
Не ровня я им. Крестьянствовал, работу ломил, в доме большак. Ну, дрова попу колол, еще почту разносил. Ничего такого иного. Небось мы справные, хлебушка и займем, то вернем. Да чего уж… Чего считаться: ровня не ровня! Все мы ровня по мудьюжской пайке, по крестам на холмах сотоварищи.
Хотя крестов не будет впредь. Мусье комендант лагерникам отказал в крестах: портят вид Мудьюга, острова красовитого.
Гремит на воле прибой. На воле холод, мрак полярной ночи. Кромешный мрак под землей - в карцере.
Кабы знать, откуда стужа берется, спрятался бы от нее с Осей. Пол земляной. Он напускает холод? Или стены? Ничего не соображу.
- Ося, лягу я, погреюсь, погреюсь.
Во сне тепло. Во сне сытно…
- Ходи-и! Шагай, салага! - Дымба кулаком мне в шею заехал. - Не останавливайся!
Четырнадцать шагов в длину, девять - в ширину. С запасом карцер. Сослепу натыкаемся на подпорки потолка. Волочатся ноги. Тело - оно ничего, легкое, беда то, что ноги отстают, волочатся в деревянных колодках-башмаках.
- Осип, слышь, покаюсь я: сапоги дома оставил. Зажилил сапожки, жмот я и лопух. Слышь, флотский: я за кобылку пошел воевать! Немцев, слышь, искал на буксире… Слабак я, Ося!
Больше невтерпеж, лягу - и все. Так и так околевать.
Шинелька от стужи одеревенела. Тельняшка расползлась, дыра на дыре. Во… во откуда стужа! От дырьев!
Ужо я одежку скину. Я скоро. В нетерпении пальцы не попадают на застежки.
- Федя? Салажонок? - зовет Дымба. Потерял меня флотский. Карцер большой, камера секретаря - подземная.
Зачем шинель я сволакиваю через голову? Не помню. Ничего не помню.
Купаться станем? Ага, лето, солнышко жарит почем зря. Вода в Талице - парное молоко. Малявки из водорослей вынеслись, щука турнула. Эк они, шустрые, всплеснули, будто пригоршня серебра просыпалась в заводь! Сушь, жара, кабы это вёдро да грозу не напарило…
- Юнга, отставить!
Я бьюсь в руках матроса:
- Гроза сулится, Ося, Пожни выкошены. Замочит сено - хозяйству поруха.
Он трясет за плечи:
- Корешок, очнись!
- Пить, Ося.
- Не положено воды. Положены раз в день кружка холодянки и горсть галетных крох.
Не положена в карцере печь. Положен холод и тьма.