Гражданская война на севере нашей Родины, беспощадная схватка двух миров, подвиг народных масс - вот содержание книги вологодского писателя Ивана Полуянова.
Повествование строится в своеобразном ключе: чередующиеся главы пишутся от имени крестьянки Федосьи и ее мужа Федора Достоваловых. Они, сейчас уже немолодые, честно доживающие свою жизнь, вспоминают неспокойную, тревожную молодость.
Книга воспитывает в молодом поколении гордость за дело, свершенное старшим поколением наших современников, патриотизм и ответственность за свою страну.
Содержание:
Глава I - Хозяйский верх 1
Глава II - Красные банты 2
Глава III - Тятина жилетка 4
Глава IV - Ночные гости 5
Глава V - Флаг на колокольне 7
Глава VI - Зарева 9
Глава VII - Под каманами 10
Глава VIII - Из потемок зовет сова 12
Глава IX - Буксирная эскадра 13
Глава X - "Туру-туру, пастушок…" 15
Глава XI - Двинские полки 16
Глава XII - "Пачинка обуви и галош" 18
Глава XIII - "…Это есть наш последний…" 19
Глава XIV - Когда воюют деревья 21
Глава XV - Немка 23
Глава XVI - "Мы еще вернемся…" 24
Глава XVII - Темная Рамень 26
Глава XVIII - По карте передвигаются флажки 27
Глава XIX - Два пишем, три в уме 28
Глава XX - "Финлянка" 29
Глава XXI - Озерные 30
Глава XXII - После свистка 31
Глава XXIII - Белый ветер, черный снег 32
Глава XXIV - Фунт хлеба 33
Глава XXV - На шаг ближе к ночи 34
Глава XXVI - Тяжелые кресты 36
Глава XXVII - Горничная с собачкой 37
Глава XXVIII - На три метра под землю… 39
Глава XXIX - Суземная скрыня 40
Глава XXX - "Обжалованию не подлежит" 41
Глава XXXI - Рыжие полушубки 43
Глава XXXII - С вороной под окном 44
Глава XXXIII - Родные стены 45
Глава XXXIV - Клавдия Николаевна и Яша-пастушок 46
Глава XXXV - Алые маки 47
Глава XXXVI - Под гудки двинские 48
Глава XXXVII - У Петровского домика 49
Примечания 50
Иван Полуянов
Одолень-трава
Глава I
Хозяйский верх
Перводан, другодан.
На четыре угадал, -
скачет малышня вокруг Феди, считалку выпевает. Подбил он их до уроков в палочку-выручалочку сыграть. Простота, порточки холщовые, обставит он вас: спрячется, то-то его поищете.
А, была не была…
- Принимайте и меня!
Пятьсот курья.
Пономарь Илья,-
озябшие ручонки перебираются по палке, красные, как голубиные лапки.
Заяц, месяц.
Сорвал травку.
Взял не взял…
Ну, Федька, ну, Ноготь-Коготь, подноровил, мне водить достается. Вырвал палку и швырнул:
- Дурень вон!
Эво ее, эво куда бросил. Полнехоньки полусапожки снегу начерпаю.
Пока я палку искала, попрятались игроки.
А стану ли я на кого время тратить? Мне б сперва Федьку найти и зачуркать.
У поленницы его нет.
- Туда-сюда загляну - нет и нет.
На кладбище убежал? На липу залез? С него станется, горазд на проделки. С умыслом затеял игру, меня раздразнил, чтобы я за ним побегала.
Липы. Дуплистые, старые. Черные на белом снегу.
Церквушка - бревна в трещинах, мох из пазов торчит.
Липы вековые, усохшие сучья отваливаются, да храм Ильинский при кладбище все равно древней: маковки деревянные, окна зарешеченные. Галка сидит на кресте, так не она ли крест скособочила - в сером-то платочке монашенка? Похилилась церквуха, вот-вот сползет под угор и потащится, покряхтывая, ветхая она и убогая, через поле чистое в темный лес.
Подняла я глаза и засмеялась: Парасковья-пятница, Федька в окне рожицы строит. Не дикое ли место, а? Фундамент на столбах у старопрежнего строения, и с места мне не сойти, коли Федька не через пол в ризницу залез!
По волости подтрунивают: "В Раменье церква - с крыши покат, пол дыроват да поп тороват!" И-и, как же ж, тороват отец Павел… Скорей себе ноги переломает, чем затруднится заботами о ремонте.
- Федя, вылазь, зачуркала! - крикнула я и все смеялась: - Ужо попу попадешься, на горох тебя поставит голыми коленками - экую-то орясину.
Белый снег. Черные липы. Синее-синее небо, словно тронутое влажной испариной. Весна, в этом все дело. Весна, вот и все.
Ребятня-малышня из-за поленниц выглядывает: щеки румяные, глазенки горят. Эх, снегирьки-воробушки, одни у вас заботы - поиграть, побаловаться. Перемены, жаль, коротки…
Коротки перемены для всех, а для меня - еще короче. И в сердце меня кольнуло. С малышней забавляюсь, а до забав ли мне, потешек детских, раз от тяти нет писем с фронта?
Моя парта возле окна. Вижу, как от заполья Тимоха пробирается, за плечами кузов-пестерь.
Обоз на тракте. В передних розвальнях хромой Кирьян. Судачит, поди, с возчиками: "Маруся-девочка, ить я гренадер, под знаменами Брусилова сражался, инвалид… Все мои права, должны Ваську с войны воротить". Всю зиму Кирьян о сыне хлопочет.
Сейчас, поди, в трактире у Пуда-Деревянного в окошки выглядывают, сам хозяин выплыл на крыльцо - зазывать обозников попить чайку.
В славе трактир села Раменье. Вывеска - "Париж". Граммофон заводят, на столах клеенки.
А каменные лабазы вон чьи? Пудины. У Пуда смолокурни по уезду. Скупает лен, кожу, пушнину. И лавка есть с товарами, и хлеба полны сусеки…
За окном липы. Синица по веткам прыгает, желтая, как одуванчик. Сосульки. Каплет с сосулек. Весна, и сосульки с насморком.
В классе кашель, шорохи. То стукнет грифель, упав на пол, то прошелестит страница книги.
- Чада мои, кто поведает притчу о многотерпеливом Иове? - ворочался отец Павел за кафедрой, оправляя сивую от седины бороду. - Ну-с, Федор, книгочей-разумник, шествуй отвечать.
Вскочил Федя - волосья шишом, на витом поясе гребешок.
- Иов, батюшка, в чреве кита спасся!
Не готовил он уроков, с матерью за сеном ездил.
- Тебя бы в кита посадить, оглобля, вельми протяженная! - осерчал отец Павел. - В наказанье явишься ко мне дрова колоть. Нет толку - колоти в елку, орясина!
Вдруг двери настежь. На пороге Викентий Пудиевич - офицерский китель с серебряным Георгием, рука на черной перевязи. Лицо бледное, как мелом выбелено. Дергаются черные брови.
Учитель стремительно шагнул к доске и, ни слова не говоря, сорвал со стены царские портреты.
Отец Павел силился подняться с места, беззвучно разевал мохнатый рот, будто язык у старого отнялся. И мы все замерли, не смели дух перевести. Что и было слышно, то скрип хромовых сапог. Начищенных щегольских сапожек.
Викентий Пудиевич размахнулся. Полетели вон портреты! Жалобно звякнув, раскололось стекло.
- Поздравляю! - обернулся к нам учитель.
Глаза его горели, на щеки вернулся румянец. Из-под тонкой полоски усов блеснули ровные зубы.
Двери оставались открытыми, тянуло с улицы тающим снегом, звонкой вешней капелью и мокрой корой лип.
- Самодержавие рухнуло! Цель, ради которой лучшие люди России сносили муки и страдания, гибли на виселицах и в тюремных казематах… - голос Викентия Пудиевича зазвенел, - эта цель достигнута. Наша родина - республика. В стране революция.
- А царь?
Кто спросил? Не помню. Поди, у всех одно было на уме: а царь?
- Отрекся! - Викентий Пудиевич засмеялся. - Ребята, вы свободны. С доброй вестью по домам.
Мигом класс опустел.
Отец Павел задержал меня. Сопел одышливо, ворочался за кафедрой, с пегой неопрятной гривы на рясу осыпалась перхоть.
- Революция… А от Григорья Ивановича что есть?
Забирали тятю в солдаты - Григорием был, на войне стал Ивановичем: три креста за храбрость, в унтеры произведен.
- Пока ничего, батюшка, - сказала я.
- Милостив бог, милостив, - пророкотал отец Павел. Сопел одышливо, подпирал щеку ладонью. - Смутные времена подошли, прости, господи, наши прегрешенья. Ну, поглядим, посмотрим… А ты, ноги молодые, наведайся к Пуду Ивановичу, не сыщет ли для пастыря духовного нюхательного табаку. Да послушай, чего там люди-то говорят, после мне передашь.
Он грузно оборотился назад, где над классной доской раньше красовался портрет царской семьи и пожевал губами:
- Пустое место. Эх-хе-хе…