* * *
Борода растрепана, лысина в поту, - с воплями кидался Пудий Иванович на работника Семена, за медвежью силу и медлительность прозванного Потихоней:
- Где пятиалтынный, пустая рожа?
- Карман дыроватый, - разводил Потихоня руками. - Куда серебрушка закатилась, ума не приложу.
Рассчитываясь с обозниками за овес, Семен потерял пятнадцать копеек.
Да за пятиалтынный-то Пуд удавится. Из церкви идет от заутрени, завидит на дороге конский катыш и то припинает ко двору: в парники пригодится.
- Ты чего тут? - белыми глазами вперился в меня Пудий Иванович. - Хы, с книжками на ремешке… На лешего тебе ученье, коров доить не много надо грамоты.
Уж не пропустит он меня, всегда облает.
И Потихоня в лад хозяину оскалился:
- Тилигенция!
Я шмыгнула мимо них через ворота.
Пудино подворье - целая усадьба. Первый этаж дома каменный, занят лавкой и трактиром. На втором этаже хозяйский верх, жилые горницы, комнаты для проезжающих господ.
Везло из трактира квашеной капустой и треской. Шипела игла, пристукивая по надтреснутой пластинке граммофона, и тяжелый бас выводил:
Вдоль по Питерской,
Да и-эх, по Тверской-Ямской!
Возчики пили чай из самовара и переговаривались:
- Дорога рушится. Притаивает. Как там Флегонтов переезд?
- Вода выступила.
- Да, рано нынь наступает распутица.
Есть под лестницей на хозяйский верх темный закуток. На лавку свалены грудой тулупы обозников. Меня за ними и не углядишь.
Ничего, будет у батюшки табак, чихай он на здоровьичко. Не впервой небось мне за табаком бегать. Добьюсь своего. Не в духе Пудий Иванович, а я погожу… Погожу!
Играл граммофон, тарелки в трактире звякали. И сверху разговор доносился.
- Есть притча, мой друг. О джинне и кувшине, - ловила я обрывки разговора. - Выпустили джинна. Чудно и прекрасно! Между тем стихия слепа и разрушительна. Вы упоены победой, в то время как борьба только началась. Уметь предвосхитить события - удел мыслящей личности.
Проезжий, конечно. Слова произносит твердо, буква по букве, и с пришепетыванием. Из архангельских, поди. Там на многих заводах иностранцы хозяйничают.
- Герой войны, человек с влиянием и положением… Поднимитесь выше мелких интересов! Уметь ждать - тоже искусство!
Наверху скрипнули сапоги.
- А вы из чего хлопочете? - послышался голос Викентия Пудиевича. - Революция русская, следовательно, и печали наши, русские.
- Вы или неоткровенны, или заблуждаетесь, считая нас за посторонних. Очень много вложено в ваши дела, чтобы мы удовольствовались позицией сторонних наблюдателей.
- Э-э… как вас там, простите?
- Петр Леонидович. Люблю, когда по-русски.
- Даже?
- Даже…
- Откровенность за откровенность! Рассуждаете вы, извините, примитивно, зато с завидной самоуверенностью, точно затычка от кувшина у вас в кармане.
- Вы правы, имею деловое предложение.
Во двор вкатили сани. Колокольчик названивал. Конь, разгоряченный скачкой, храпел и фыркал у крыльца.
Послышался капризный голосок:
- Женя, помоги, дай руку!
Высоковский это с барышней Куприяновой. У, купчиха, повадилась! И чего в ней хорошего? Нос напудрит, жеманится, глазки закатывает перед Викентием Пудиевичем - и папироса на отлете, пальчик-мизинчик оттопырен. Фу-ты, ну-ты, пополам бы ее перервала!
Тянется молодежь к Пахолкову. Редкую неделю не бывает у него уездная интеллигенция: из земской управы, с почты, учительской семинарии.
Споры, разговоры. А то землемер Евгений Высоковский гитару возьмет, телеграфист Михаил Борисович начнет задушевно:
Как дело измены.
Как совесть тирана.
Осенняя ночка темна…
Запрещенная песня. Революционная, вот что.
Под надзором полиции состоял наш учитель! Потому что "социалист".
Он образованный, начитанный. Говорят, книг в горнице у него - шкапы ломятся. Прялок, резных старинных шкатулок, икон старопрежних столько наношено, что на воз не скласть. Неверующий, с попом вечные нелады - зачем ему иконы? Прялки-пресницы зачем? Не простой он, Викентий Пудиевич, в этом все дело.
* * *
Вокруг отцовской кузницы березы. Белые-белые. Высокие. Под самые облака.
Бывало, здесь всегда людно: что зимой, что летом. Идут и едут, бывало, со всей волости к Григорью-мастеру. Отец ремонтировал хозяйственный инвентарь, дроги ладил и сани. Посуду, самовары лудил. Ходики несли ему в починку, и, помню, тикали часы в избе наперебой. Выучился отец часовому делу от ссыльных из Городка, проживших как-то в селе больше месяца и помогавших в кузне.
Заколочена кузница. Третий год война…
Ворота хлева покосились. Желоба на избе погнили. Нет тяти, в этом все дело.
Дома я застала гостью, тетю Полю с Выселок, с хутора. Принесла, поди, своего Васюту показать. Первенец он у ней, души в сыночке не чает.
- …Травки, они, Густя, разные бывают, - говорила Поля с мамой. - Есть от болезней, есть на приговор от дурного глаза, есть и на добрый путь, встречу добрую. А с домом кому разлука, путина ждет дальняя, тому лучше одолень-травы ничего нет, все она одолеет.
- Здравствуй, тетя Поля, - с порога поздоровалась я. - Мам, в Питере, знаешь, революция. Царя нет, отрекся, и уроки в училище до единого отменили. А рама… Мамочка, а рама-то вдребезги! Со всеми портретами!
- О мире ничего не слышно?
Кто о чем, мама - о мире. Чтобы скорее войне конец и тятю домой вернули. Потолкуй вот с ней о новостях.
Недолго дома побыв - Васюту посмотрела, как в пеленках спит, да кусок перехватила всухомятку, - побежала к Тимохе.
Дедко топил печь. Чад в избе, окошек не видно. А Тимоха привычный, трубочку, знай, потягивает.
Бобыль он, когда по неделе, когда дольше пропадает на путиках - ловчих лесных тропах. Старуха померла, одному тоскливо ему: понастроил избушек в суземе там и живет.
- О, гостьюшка! Проходи, честь да место! - закричал Тимоха.
На спицах, вбитых в стену, шкуры развешаны - дедко на путике добыл. Лисьи, алые, как огонь. Рысья, серая в пятнышках. У куничьих шерстка-то шелковая - ладонь так и льнет.
- Тятя все твой… да-а. Мастер твой батюшка. По край жизни перед ним я в долгу. Столь дородно отковал капканы, коий год без смены служат. На ноги меня поднял твой тятька. Стрелок из меня праховый. Опять же дробь, порох не по карману. Кабы не капканы - пропал. Кормят меня капканы. Твой батюшка отковал… да-а!
- Як тебе, дедушка, ненадолго. Дай я тебе воды принесу.
- Полно! Полно-ка! - вскинулся дедко. - Гостье честь да место!
Но и воды я принесла с колодца, и в избе вымыла, и бельишко старика собрала: скоро будет у нас постирушка, так уж заодно.
- Ну, я пошла, дедушка.
- Пса свово науськаю, - загрозился Тимоха. - Глухарь в печи преет, эт-то для кого?
Стемнело, огни зажглись по посаду, в избе Тимохи лучина горела: никак старик не отпускал от себя, потчевал жарким из глухаря, развлекал россказнями, бывальщинами лесными.
- Куница - зверек с хитростью. Лиса, та вовсе грамотейка: напетляет, напутает… Чистописанье, да и только! И что там лиса, ежели у мышонка и то свой интерес. Да-а… да-а! Высунется мышонок из норки - лапкой туды-сюды. Шебаршит палыми листьями. Нарочно ведь он, ради своего интереса. Сова либо лиса есть поблизости, то сдуру к нему и сунутся: мы-де его поймаем. А мышонку того и надо. Перед лисьим носом шмыг в нору - и был таков. Обманет лису-то мышонок… да-а. Запросто с носом оставит!
Думала ли я, слушая бывальщины Тимохи, как скоро сведет меня судьба и с ним, и с Полей, деревенской травознайкой, и с Викентием Пахолковым? Думала ли я, что скоро мне понадобится одолень-трава?
Стояла наша изба в Раменье над обрывом, окнами к угору Кречатьему, к речке Талице с лугом широким, с омутами, где лилии белые, одолень-трава дивная цветет.
Одолень-трава, диво дивное укромных заводей! Одолей мне, одолень-трава, горы высокие, долы низкие, озера синие, леса темные, пеньки и колоды!
Сколько ждало впереди пеньков, сколько колод…
Глава II
Красные банты
Изо всех девчонок в селе Федька-Федосья выделялась. Сарафан пестрядинный, по подолу оборки, на ногах полусапожки с пуговками. Одна у тяти с мамушкой, и полушалок с кистями на ней, в ушах сережки.
Проходу я ей не давал. Подкараулю и за косу дерну, а то и поколочу. Шибко она мне нравилась.