Ирина Петровна в ужасе всплеснула руками и собралась уже заголосить, но Пряхов, остановив ее, обратился к сыну:
- Что забил этих поганцев, Бог простит - забил в обороне, а не татебным делом. Что же до царя - тьфу! - и до войны - нет тебе моего благословения.
- Батюшка! Мне деваться некуда. Сейчас меня ловить будут. И тебе говорю: сбирайся и поезжай. Верст тридцать уедешь, а дальше они не погонятся. Меня же благослови!
- К антихристову порождению, к табачнику?
- Брось, Василий! - строго остановила его жена, - коли ему головушку девать некуда…
- А с нами?
- Не будет мне покоя, батюшка. Кровь моя кипит против них, насильников. Благослови!
Старик опустил седую голову; его грудь тяжело вздымалась. Наконец он вздохнул и сказал:
- Иди! Не прокляну я тебя, ослушника, но и благословения моего тебе нет.
- А благословлю я, Яша! - с жаром воскликнула Ирина Петровна и, сняв с шеи крест, подняла его, после чего торжественно сказала: - Вот тебе, светик мой ясный, мое материнское благословение. Носи его и чти нас нерушимо. Благослови тебя, Матерь Божья! - и, надевая на шею сына шнурок, она стала сама на колени и обняла сына, целуя его и обливая слезами.
Старик отвернулся, смахнул с ресниц слезу и, тряхнув головой, вышей из горницы. Тотчас по двору разнесся его сердитый голос, в темноте замелькали красные огни зажженных факелов, и началось суетливое снаряжение к отъезду.
- Подожди, матушка, с Катей прощусь, - сказал Яков, тихо отстраняя мать, и бросился в светелку.
Там плакала Софья, а Катя утешала ее, повторяя: "Обе мы горемычные!" - тоже плакала.
Яков поцеловал обеих девушек.
- Береги ее, Катя! - сказал он сестре, указывая на Софью, а Катя обняла последнюю и сказала брату:
- А ты мою просьбу исполни. Ищи ты в царских войсках воина Антона, что на коне и что в бою Мариенбург брал. Скажи ты ему, что Катерина - сестра твоя - век его помнит и ждать будет и чтобы он берег себя!
Она откачнулась от брата, приткнулась к лавке и закрыла лицо руками. Яков не удивился и только повторил:
- Антон… Мариенбург брал…
V
К царскому войску
Было двенадцать часов ночи, когда заскрипели ворота дома Пряхова и из них выехали две телеги и возок. С телегами шли два работника, балагуря с девушками, сидевшими поверх сундуков, ящиков, перин и подушек; в возке ехали сам Пряхов с женою, дочерью и Софьей, украдкой вытиравшей слезы.
Все были грустны и расстроены. Большой дом в Спасском строил дед Пряхова; отец и он сам добавили пристроек; в нем родился сам Пряхов и увидели свет Катя с Яковом. И вот все пошло прахом.
Старик хмурился и шептал проклятия тому, кто, по его мнению, нарушил весь устой его мирной, деятельной жизни. Его жена прощалась с домом, где только в последние дни познала горе. Катя грустила и по дому, и по реке, а втайне - по конному воину, с которым разделила жар первого поцелуя в июньскую ночь. Соня же не могла еще оправиться от впечатления разлуки с Яковом.
И телега, и возок быстро двигались прямой дорогой в Новгород, а Яков тем временем бодро шагал по узкой лесной тропинке, держась берега Невы. На нем были высокие сапоги, полукафтан, треух и нож у пояса, да через плечо была перекинута сумка с провизией, а в руках он нес самострел и большую суховатую палку.
Темная ночь и глухая лесная тропинка не страшили юноши ни зверем, ни злым человеком. Он верил в свою силу и был увлечен своими пылкими мечтами. Молодец всегда возьмет свое, и в эти минуты, шаг за шагом приближаясь к своей заветной цели, Яков не жалел ни покинутого дома, ни отца, ни матери, ни даже полюбившей его Софьи. Вернутся и заживут они доброй, радостной жизнью, а пока… погуляет он вволюшку! Он сильными движениями расправлял свои могучие плечи. Видеть самого царя, про которого он слышал дивные рассказы, видеть полководцев славного Апраксина, Шереметева, Брюса - и наконец служить в их войсках и бить ненавистных ему шведов!.. Это ли - не счастье? И его лицо вспыхивало восторженной радостью.
Кончалась ночь. На реке заколыхался туман и повеял предрассветный ветерок. Заиграла заря, а вслед за нею наконец выплыло солнце и осветило и царственную реку, и редкий лес, и глухую тропинку, по которой шагал Яков.
Он приостановился и оглянулся. Крепости Ниен не было уже видно, она скрылась за поворотом реки.
Яков присел на седоватый мох под елью, развернул свою сумку и невольно улыбнулся. Чего только не положили туда заботливые руки матери и Софьи! Пирог с морковью, яйцами, оладьи, кусок мяса и даже небольшая сулея с настойкой. Яков приложился к сулее, сделал два больших глотка, а потом начал есть с волчьим аппетитом. Затем, почувствовав усталость, он вытянулся под елью, положил под голову сумку, надел на руки ремень от самострела и через минуту своим богатырским храпом спугнул белку, с любопытством следившую за ним с верхушки елки.
Яков спал и видел царские войска, пушки, лодки, слышал выстрелы и орал что-то неистовое, избивая палкой толпы бегущих на него шведов. Но вот один из шведов обернулся, взмахнул фузеей и что есть силы хватил его по плечу. Яков застонал и… проснулся.
В тот же миг он вскочил на ноги и взмахнул своей палкой. Это был не сон. Перед ним стоял человек, который несомненно ударил его дубиной, а невдалеке стояли еще четверо. Все они были одеты в оборванные военные мундиры зеленого цвета, в серые штаны и кожаные сапоги с раструбами. Головы их покрывали треугольные шапки, из-под которых торчали растрепанные косицы. У двух из них на белых портупеях висели тяжелые тесаки, у одного в руках было неуклюжее ружье, а у двух других по дубине. Лица их были испитые, угрюмые и злые и не обещали Якову ничего доброго, но он и не взглянул на них. Его палка быстро опустилась на голову стоявшего перед ним человека, и тот, как подкошенный, упал к его ногам.
- Бей его! Наступай, ребята! Вали! - заорал тот, который был с ружьем и бросился вперед, но Яков предупредил его: он рванулся к нему навстречу и начал работать своей палкой так, что только слышались треск да стоны.
- Ой-ой! Погоди, леший, будет! - закричал наконец толстый, приземистый оборванец с тесаком, - давай мириться!
Яков тяжело перевел дыхание и опустил палку.
- Чего ты, дьявол? - заговорил примирительно толстяк. - Тебя Севастьян только разбудить хотел, а ты - на!
- Хорошо будит, нечего сказать! - ответил Яков, - а если бы по голове?
- То-то и есть, что промахнулся, - злобно отозвался тот, кого назвал толстяк Севастьяном, и, тяжело поднимаясь, сел перед Яковом. - Вот и ты убил бы меня, если бы не треух!
- Не я начал! - смущенно улыбнулся Яков.
- А и силища у тебя, у медведя! - с завистью сказал один из побитых, высокий и тощий. - На-кась, всех избил!
- Люблю! - смеясь крикнул толстяк. - Ну, будем мириться! Не бойся, мы теперь с тобой, что братья. Как звать тебя?
Яков подозрительно поглядел на него и нехотя назвал себя.
- Яшка, значит! Яшка - медная пряжка, парень-рубашка! Ха-ха! А я - Аким, всеми любим, а это все - приятели. Севастьян и в будни, и в праздник пьян, Ермошка - ума немножко, сил ни на грош и храбрости тож!
- Ну, ты языком не чеши больно! - буркнул долговязый.
- Ха-ха! Не любишь? А этот - Андрей, старый воробей; на мякине не проведешь, а ценой ломаный грош, да еще юродивый Алексей - по прозванию ротозей. Вот и все мы тут. Славные ребята, царские солдаты.
Лицо Якова оживилось.
- Царские солдаты, - сказал он уже весело, - а нападаете, что разбойники. Сперва на сонного, потом четверо на одного.
- Будешь разбойником, - проворчал Севастьян, - если больше недели почитай одну бруснику в лесу жрешь.
- Ах, вы! - воскликнул Яков, - что же не скажете? У меня тут есть снеди.
- Дай, милый человек!
- Да вот, ешьте на здоровье! - и Яков быстро присел на корточки и снова развязал свою сумку.
- Эге! - крикнул верзила, - да и сулейка есть!
- Важно! Угощай, паря!
- Милости просим! - и Яков смеясь протянул сумку.
Пятеро оборванцев, словно голодные волки, набросились на еду и питье. Не прошло и десяти минут, как сумка Якова была уже пуста и оборванцы с чувством довольства разлеглись на мху, греясь под лучами солнца.
- Ты куда же это путь держишь? - спросил Андрей, рыжий, как медянка, с рябым лицом и глупыми глазами.
- Хочу царю послужить, - добродушно ответил Яков, - слышь, под Орешком войско и царь…
- Фью! - свистнул Севастьян, - и дурак же ты!
- Ты из каких сам-то? - спросил толстяк.
- Купеческий сын из Спасского.
- Батя-свет! - всплеснул руками Ермошка. - От сытой жизни, незваный, непрошеный в солдаты идешь? Да ты очумел, что ли? Да ты знаешь, что солдат-то значит у этого… ирода? Ась?
Яков ничего не понимал.
- Да вы сами-то кто будете?
- Солдаты, потому и говорим, - с волнением заговорил Севастьян. - Палка со спины сходить не будет, спать не дадут, есть не дадут. Что не так - в морду, а то еще хуже - офицер на колы поставит. Знаешь, что это? Два кола вбиты в землю, острием вверх, а ты на них ногами голыми стой! Вот что!
- Пляши, значит, - засмеялся толстяк.
- А там сражение, бой! Убьют и не охнешь!
- Да вы сами-то кто? - повторил снова Яков.
- Солдаты, миляга, - сказал толстый Аким, - а коли правду знать хочешь, так от этой жизни в бега пустились. Как это наш Апраксин - чтобы ему пусто было - стал нас по болотам гонять за этим Конриотом и там сражение одно да другое, да снова беги, что пес, - мы и ушли. Ну их! Нас неволей брали, а не с охоты.
- Выходит, беглые? - спросил Яков с нескрываемым презрением.