Комендантский дом был устроен со всеми удобствами и имел в изобилии и мебель, и посуду, и даже припасы, а в погребе массу вин. Меншиков все успел разыскать и уставить на стол и красиво, и обильно. При входе царя скрытые музыканты заиграли фанфару, собравшиеся на пир, до чина капитана, крикнули "виват!" и, не церемонясь, сели по местам. Расторопный Меншиков поднес царю огромную рюмку анисовой водки с куском черного хлеба, густо посоленным.
- А Алешка здесь? - спросил Петр.
- Здесь, государь!
С края стола поднялся бледный юноша с робкими глазами. Фатеев в первый раз увидел царского сына, Алексея Петровича.
- Ну, садись! Да пей у меня! - смеясь сказал Петр. - Нынче впервые видел штурм, нынче впервые пьян будешь. Не робей только! Пусть это тебе крещением будет!
Фатеев видел, как вспыхнуло лицо юноши.
Меншиков посадил Фатеева почти напротив царевича.
- Ну, есть! - приказал Петр. - Где щи?
- И щи есть, государь! - весело ответил Меншиков.
- Одного нет только, - захохотал Петр, кивая Меншикову.
- И то будет! - ответил ловкий царедворец.
- Ах, плут!
- На том стоит Алексаша, чтобы нас угощать, да на нас потом верхом ехать, - раздался голос Балакирева.
- Ты, шут, молчи!
- Кому шут, тебе дядюшка!
Царь и окружающие его жадно ели горячие щи и потом вареную говядину, после чего началось то, что называлось пиром. Фатеев пил и в походе, и во Пскове, особенно во Пскове, где сошелся с Савеловым и Матусовым, но такого пьянства он еще не видал. Дым из трубок заволакивал всю комнату; пламя сальных свечей и лица сидящих казались красными пятнами, и только лицо царевича выделялось своей бледностью. Громадные стеклянные бокалы наполнялись беспрерывно то белым, то красным вином и осушались при кликах "виват".
- Нет нашего Зотова, - сказал Петр, - а то бы он нас потешил.
- И без него можем, - отозвался Меншиков. - Я сейчас!
Он скрылся и через минуту вернулся с женщинами и девушками. Они стыдясь остановились на пороге.
- Не бойтесь! - закричал им Шереметев. - Саша, поднеси им!
Несколько человек поспешно стали угощать женщин вином. Они выпили и повеселели.
- Ну, пойте! Пляшите!
Стало твориться что-то непонятное. Фатеев, как сквозь сон, слышал визгливые женские голоса, оравшие песни, видел, как начался пляс, причем даже Меншиков пустился вприсядку, а царь хлопал в ладоши. Вскоре на колени Фатееву села девушка и обняла его. Он тоже обнял ее и стал петь какую-то песню. Потом все закружилось в его голове, и он потерял сознание, только в ушах его звенели смех и песни.
Когда Фатеев очнулся, кругом царила тишина. Бледное утро слабо пробивалось сквозь крошечные окна, и царский денщик с удивлением увидел себя под столом. Он поднял голову и огляделся.
Картина была словно после сражения. Недалеко от него лежал майор, раскинув руки и положив голову на живот толстому капитану; подальше лежала баба. Фатеев вылез из-под стола. На столе валялись сулеи, опрокинутые бокалы, кучами лежал пепел из трубок. На скамьях спали вповалку, и на полу безобразными пятнами виднелись следы неумеренно выпитого. Фатеев шатаясь выбрался в соседнюю комнату, увидел широкую лавку, плюхнулся на нее и захрапел богатырским сном.
XVII
На поиски
Савелов трепетал от радости. Словно он нашел Катю и услышал из ее уст слова любви, - так дорого было ему сообщение Якова. И теперь Яков стал для него дорог, как друг, как брат. Он сел рядом с Пряховым, обнял его за шею и, любовно смотря ему в глаза, повторял:
- Говори же, все говори!
Багреев смеялся.
- Не будь Яков таким быком, ты, Антон, задушил бы его!
- Ах, друже, да как же мне не радоваться-то! Ведь нашлась! - радостно воскликнул Савелов и вновь обратился к Якову: - Повтори, что она тебе наказала.
Яков повторил чуть не в четвертый раз.
- Век меня помнить и ждать будет! - с блаженной улыбкой повторял Савелов. - Верно ли ты запомнил?
- Да уж верно! И наказала: береги себя. Вот!
А попойка продолжалась. Несколько солдат пели хором, откуда-то взявшаяся баба плясала; в кабаке стоял гомон и дым махорки ел глаза.
Матусов напился и спал. Багреев ушел на государеву пирушку. Савелов подхватил Якова, сказал: "Пойдем ко мне" - и поволок его в свое помещение.
Фатеев сразу нашел крошечный чистенький домик, в котором и поселились он, Багреев, Савелов и Матусов, как раньше во Пскове. Три комнатки с глиняными полами, с крепкой деревянной мебелью, с посудой и тюфяками, набитыми шерстью, оказались в полной исправности, словно ждали гостей.
Савелов ввел Якова в первую комнату, не зажигая огня, усадил его на скамью и сказал:
- Ну, теперь не опущу, пока всего не расскажешь! Расскажи про семью: кто есть - отец, мать, братья, сестры? Как живете, что делаете? Где теперь, сейчас вот!
Яков неохотно начал рассказывать про свою семью, про торгующего отца, про мать, про их жизнь в Спасском, но незаметно для себя увлекся рассказом. Вспомнились ему недавние поездки по Неве, прогулки по лесам; вспомнились Софья, краткий миг объяснения с нею и первый поцелуй. Словно тихая волна подхватила его и забаюкала, и он говорил, говорил не умолкая о родном доме, отце, матери, Кате и Софье.
Савелов жадно слушал его, и в уме у него вставала, как живая, Катя с ее русой косой, голубыми большими глазами и пунцовыми губами. Видел он ее, и как она за пяльцами сидит, и как по двору с Софьей бегает, и как она сама с лодкой управляется.
- Ах, - время от времени вздыхал он от избытка счастья, - хоть бы глазком ее повидать!
- А мне бы Софью!
- А ты любишь ее?
- Софью-то? - И вспыхнувший Яков излил перед Савеловым все долго сдерживаемое чувство - словно он не далекой Софье, а ему, Савелову, объяснялся в любви, так горячи были его речи и так порывисто он дышал. Наконец он воскликнул: - Ты ежели поедешь к ним, повидаешь Сонюшку, то скажи, как она мне люба! Ты ведь поедешь?
Савелов даже выпрямился.
- Непременно! На этих днях и поеду! В Новгороде, говоришь?
- В Новгороде. Купца Пряхова спроси только. У нас там и склады свои, и дом, и две шенявы… большие!
- Отпрошусь и уеду! Теперь, слышь, на время зимы передых будет.
- Известно!..
Савелов оставил Якова на ночь, засветил каганец и, указав Якову на постель Матусова, лег на другую лавку.
- Он не придет, - сказал он про Матусова, - с той поры, как его брата убили, он все пьет и у Митьки ночует.
Яков лег. Огонь снова погасили и в темноте говорили оба наперебой: Яков про Софью, а Савелов про Екатерину - и эта ночь сдружила их, как братьев.
Они заснули только под утро и проснулись, когда солнце, едва видимое сквозь серую пелену дождя, уже поднялось до своего предела. Проснулись они от топота ног и голосов. Посреди комнаты стояли Матусов и Фатеев, оба с воспаленными глазами, с распухшими от пьянства лицами.
- Ба! - закричал Фатеев. - А он, охотник из Спасского, и сам тут! Тебя-то нам и надобно! Вставай, лежебока, скорее, да одевайся, тебя царь наказал к нему доставить… тебя и Семена! Вставай, вставай!
Яков вскочил, и у него от страха дрогнули ноги.
- Мне чего одеваться? - просто ответил он. - Умоюсь и весь тут!
На нем была все еще кожаная куртка да высокие сапоги. Он еще не получил мундира и амуниции.
Савелов тоже встал.
- А я пойду к своему командиру, - сказал он. - А Багреев где?
- Где? - Фатеев засмеялся, - в комендантском доме под столом валяется. Да государь приказал всех водой облить, так, надо думать, Багреев очухался! Со мною то ж было. Я это спал на лавке, вдруг как что-то на меня хряснет. Я выругался, вскочил, думаю: сейчас сдачи дам, а передо мною государь. "Пей и дело разумей, - сказал он мне, - чего до сей поры валяешься? А еще денщик! Возьми, - говорит, - ведро, зачерпни воды и всех, что там валяются, облей хорошенько, авось протрезвеют. А потом ко мне этого Якова да Ма"… Ах, Боже мой, что же это я так заболтался, - спохватился он, - царь, того и гляди, дубинкой своей взгреет! Идем, идем! - и Фатеев почти за руки потащил Якова и Матусова к комендантскому дому.
Матусов шел равнодушно, а Яков дрожал, как от озноба, при мысли, что он уже второй раз будет видеть царя.
Фатеев оставил их на крыльце и пошел в дом, откуда вернулся через минуту и позвал их за собою. Они прошли две горницы и вошли в занятую царем. В ней уже все носило отпечаток царственного работника. Посредине горницы находился огромный стол с картами, чертежами и бумагами и подле него несколько табуреток; вдоль стены стояла сколоченная из досок богатырская кровать, на одеяле которой лежали царский камзол и кисет с табаком. В простенке между окон примостился токарный станок, и царь склонившись быстро вертел колесо, а из-под его рук с тонким свистом быстро сыпались костяные стружки.
- А, привел! - хрипловатым голосом сказал Петр и, бросив станок, обернулся к вошедшим.
Матусов вытянулся, а Яков хотел опуститься на колени, но вспомнил царский запрет и тоже вытянулся.
- Это твоего брата убили? - обратился царь к Матусову.
- Моего, - глухо ответил Семен.
Царь положил свою могучую руку ему на плечо, и голос его зазвучал необычайною нежностью.
- На то война! Ее законы прежестоки. А ты не падай духом! Ты жив и родине нужен, а разуметь должно, что все мы - и ты, и я - за свою родину животы свои всегда положить готовы. И в том наше счастье, что все мы - сыны одной великой Руси!
Жалую тебя в поручики, жалую двести дворов и триста рублей - как бы тебе и брату твоему.
Матусов всхлипнул, как женщина, и опустился на колени.