Смелые, дерзкие слова произнес Курбский, но Темкина он не опасался: тот, как и Андрей Михайлович, давно уже недоволен начавшимися преобразованиями царя.
- Истинно. Когда это было, что бывшие слуги удельных князей, худородные дворянишки, заносятся в "Избранную тысячу" лучших людей государства.
- И не только заносятся, Василий Юрьевич, но и получают высшие чины в новых приказах, оттесняя высокие роды. Посольский дьяк, Разрядный дьяк, дьяк приказа Тайных дел… Царь называет их "Думными" людьми, и те уже заседают в Боярской думе, поучают нас, как делами управлять. То ль не оскорбительно? Чует сердце: еще год-два - и царь начнет избавляться от бояр.
- Он уже сейчас во всем полагается на дворянское войско. Но где земель на такую ораву набраться?
- Наши уделы начнет зорить. Уделы! Князей - псу под хвост, а земли их - дворянишкам.
- Да неужели может такое статься, Андрей Михайлович?
- Еще как может, Василий Юрьевич. Ты еще не ведаешь, что взбрело в голову царя Ивана. Создать кроме земщины - опричнину. Да, да! Так она и будет называться.
- Да в чем суть ее?
- А в том, Василий Юрьевич, что вся опричная земля целиком будет принадлежать худородным людишкам. Войдут в нее и Ярославские и Ростовские уделы.
- А коль мы того не захотим, Андрей Михайлович? Земли наши от дедов и прадедов.
- А плевать царю! - вскипел Курбский. - Плевать ему на удельную Русь и стародавние порядки. Коль добром вотчину не отдашь, опричники тебя метлой выметут, а того хуже - и голову под саблю.
- Не чересчур ли, Андрей Михайлович? Мало ли что царю в голову втемяшится. Чай, во хмелю сие брякнул. Неужели царь не понимает, что ему придется со всем боярством бороться. Да тут такие роды поднимутся!
- В здравом рассудке был, Василий Юрьевич. Позвал к себе худородного Ивашку Пересветова и держал с ним совет, как державу переустроить. Но царские палаты хоть и крепки и непроницаемы, но всегда любопытные уши имеют. Весь разговор с Ивашкой мне был передан. Имя его пока не назову, слово дал.
- И настаивать не хочу, Андрей Михайлович. На одно лишь уповаю, дабы забыл царь о своей бессердечной задумке. Поднимать руку на боярство - горячо обжечься. Бояре были, есть и будут!
- Твоими бы устами, Василий Юрьевич, - раздумчиво произнес Курбский.
Помолчали. За косящатыми окнами доносилось веселое разноголосье. Пировала Курба, князя восхваляла.
- Тебе-то, Андрей Михайлович, нечего опасаться. Царь тебя как никого чтит. За победы твои, за светлый ум, за книжное пристрастие, за знание Священного Писания и чужеземных языков. А кто из бояр имеет такую громадную библиотеку, кто больше тебя ведает историю церкви и Византии? И близко никого не поставишь. Не зря ж любит тебя царь.
Курбскому приятны были слова Темкина. Свою славу он добывал не только саблей. Его книжными познаниями восхищались даже чужеземцы. И он не чурался гордиться своей образованностью, коя порой захлестывала его, переходя в заносчивость и высокомерие.
- Любит?.. Иван Васильевич во многих души не чаял. А где теперь они? Вот так-то, Василий Юрьевич. Любовь царская приходит и уходит. Государь чересчур подозрителен, и прозорливости ему не занимать. Как-то я подумал - не худо бы сплотить всех ростовских и ярославских князей и выделить Ярославль в особое княжество, а Иван - дивны дела твои Господи! - на другой же день посмеялся: "На Ярославле хочешь государити?". И как моя крамольная и безумная мысль могла до него дойти?! Разве что во сне вслух выразился.
- И что ты ответил?
- Шутишь, - говорю, - великий государь.
- Шучу, шучу, Андрюша, - но глаза его холодком блеснули.
- А мысль твоя не такая уж и безумная, Андрей Михайлович. Ныне град Ярославль один из богатых и сильнейших. Все торговые пути к нему сходятся. Центр земли Русской. Вполне новым стольным градом может стать.
- Царь бы тебя послушал. Был знатный князь Темкин-Ростовский - и нет его. Тело собаки рвут, а головушка на коле.
- Типун тебе на язык, Андрей Михайлович.
- Слава, князю! - гулко донеслось со двора.
- Здравия и долгие лета!..
Князья переглянулись, вновь пригубили кубки и продолжили свою крамольную беседу.
Глава 8
НАСТЕНКА
Сусанна осталась управляться в избе, а Иванка в самую рань отправился в луга.
"Коси коса, пока роса", - это каждый мужик ведает. Роса же в погожие дни долго не держится. Вылупится солнце из-за красного бора, обогреет травы - и перестала роса плакать. Сухостой же коса не любит, быстро затупляется, точила требует через каждые двадцать-тридцать шагов проходки. Но то не велика беда: на высоких травах работа спорится.
Приказчик Ширяй добрый луг для сенокоса отвел, не хуже барского. Раздольный, пойменный, вдоль речки Курбицы.
Мужики довольны, знай, шаркают литовками. Каждому сосельнику отведен свой клин - по числу лошадей и скотины во дворе.
Иванка всё еще никак не привыкнет к барской льготе. Третий день на себя косит, и никто над душой не стоит. Да и мужикам, у коих льготные лета миновали, барщина не в тягость. День на князя сено добывают, день - на себя, и так, пока покос не закончится. Слыхано ли для Иванки дело?! Все прежние помещики допрежь на себя заставляли косить, а уж потом мужики шли на свои угодья. Да и какие "угодья?" У худородных дворян земель - не разбежишься. Все лучшие покосы себе заграбастали, а мужикам - неудобицы. Забудь про литовку, бери горбушу и вкалывай до седьмого поту. Приходится наклоняться при каждом ударе и размахивать в обе стороны. Горбуша удобна только для кошения по кочкам, неровным местам, а также камыша или жесткой травы. Но какое из таких трав сено? Маята! Надумаешься, как Буланку сеном снабдить. Выпадали годы, когда впроголодь лошадь держали. Тогда уж совсем беда. Последний кусок хлеба от себя отрывали и подмешивали в пойло отощалой Буланки.
У князя же - благодать. Лошадь и сеном и овсом не обделена, не стыдно со двора вывести.
Неподалеку от Иванки махали литовками Слота и его сын Федька. Сын весь в отца - коренастый, рыжеволосый и рассудительный, не смотря на младые лета; даже походка отцовская - мерная, осанистая.
А вот дочь Настенка, будто от заезжего молодца зародилась. Веселая, непоседливая, глаза озорные с лукавинкой; коса всему селу на загляденье, висит, чуть ли не до пят - густая, пушистая, светло-русая.
Мужики в сенокос обедать не ходили: до села, почитай, три версты, некогда за столами рассиживать. Весенний да летний день, как известно, год кормят. Приходили с узелками жены или дочери.
Еще с первого дня косовицы Слота молвил:
- Ты, Иванка, снедай с нами. Всё тебе будет повадней.
Откладывали косы, когда на лугу появлялись Сусанна и Настенка, кои всегда приходили вместе. Сусанна шла к косарям молчаливо, а вот Настенку было слыхать чуть ли не за полверсты. Ее звонкий, смешливый голосок прямо-таки будоражил всё угодье:
- Эгей, косари удалые! Опять Ваньку валяли. Солнышко еще над головой, а у них и руки отвалились. Да таких лежебок кормить - хлеб переводить!
Слота незлобиво ворчал:
- Ну, егоза, ну, насмешница.
Настенка придирчиво осматривала выкошенную траву и качала головой:
- Тятенька, а ведь я права.
- В чем же, правда твоя, дочка?
- А то сам не видишь? Вас двое, а Иванка столь же скосил.
- Да ну!
Слота окинул взглядом Иванкин покос и по его лицу пошли бурые пятна. Вот те на! Сосед-то и в самом деле ломил за двоих. Но как ему удалось? Он, Слота, косарь далеко не из последних, о том многие ведают.
Слоте стало неловко: Иванка обошел его в косьбе даже тогда, когда он работал вкупе с Федькой. Нечистая сила, что ли ему помогла?
- Ну что, тятенька помалкиваешь? Аль аршин проглотил? - глядя на сконфуженное лицо отца, уязвила Настенка.
Сусанна улыбнулась, а Слота, крякнув, посмотрел на Иванку. Рослый, могутный, плечистый, в два десятка лет набрал силу неимоверную.
Вновь крякнул.
- Горазд ты, однако, Иванка. Отца твоего только в домовине видел. Мал, тщедушен. А вот мать - всем мужикам на загляденье. Коль работать примется, никому за ней не угнаться. Вот и ты - Иванка Сусанин. Молодцом, паря.
На селе отца Иванки не ведали, а посему нет-нет, да и молвят: "Иванка Сусанин".
Настенка метнула на парня лукавый взгляд и невольно отметила про себя:
"Сероглазый, но неулыба. Другой бы от отцовской похвалы рот до ушей распялил, а этот сидит бирюком и лепешку жует".