Отец продолжительное время молчал: сын выбрал самую отчаянную стезю. Царь не только воистину грозен, но и мстителен. Он не простит обмана, сыну не избыть плахи. Но и скрываться без роду и племени, затаиться волком в лесу - дело низменное, худое. То-то по Москве грязный слушок прокатиться: сын Сеитова, честного дворянина, в бега от царя подался; да еще прибавят: к ляхам, как изменник Курбский. Стыдоба! Сын, конечно, такого омерзительного дела не позволит, но на чужой роток не накинешь платок.
Федор Владимирыч застонал от невыносимой тоски и боли. Старший сын в Ливонии сгиб. Достойно с ворогом сражался, а младший…
- Сними, сынок, икону Спасителя… Благословлю тебя… Прощай. Облачись в самый нарядный кафтан и ступай с Богом… Честь дороже жизни.
* * *
Третьяку повезло: выехал со двора на коне, а сыскных людей, как ветром сдуло. Те, понадеявшись на Зосимку, не торопились выходить из кабака. Дождь все еще продолжался, но поверх нарядного кафтана Третьяк накинул епанчу.
Миновав Фроловские ворота, Сеитов оказался в Кремле. Не доезжая государевых хором, Третьяк сошел с коня. Исстари повелось - ни верхом, ни в колымаге подъезжать к царскому крыльцу не дозволено. Даже любой боярин, какого бы он роду не был, должен строго блюсти заведенный порядок и идти к государеву крыльцу пешком. За этим зорко смотрела государева стража и хватала зазевавшихся на расправу. Ослушникам "за такую их бесстрашную дерзость и за неостерегательство его, государева, здоровья быть в великой опале, а иным в наказании и разорении без всякого милосердия и пощады".
Караульные стрельцы остановили за тридцать саженей от дворца. Строго вопросили:
- Кто таков?
- Дворянин Третьяк Сетов. Воевода Ростова Великого.
Стрельцы переглянулись. Не боярин, но род Сеитовых на Москве известен.
- По какой надобности?
- К великому государю с донесением.
- А, может, допрежь в Разрядный приказ?
- Дело касается лично великого государя.
- Ну, коль самого государя, шагай к крыльцу. Там стремянные тебя встретят.
Караульных стрельцов, кои постоянно несли службу в Кремле, начальник сыскного приказа Дмитрий Годунов об опале Сеитова не уведомлял: не полезет же скрывшийся из Ростова беглец в государев Кремль; однако один из служилых вдруг взбудоражено воскликнул:
- Братцы, слушок припомнил! Да то ж воровской человек! Царь на него опалу наложил.
- Опалу? Откуда изведал, Сенька?
- От холопа боярина Мстиславского. Такое брехать не станут.
- Вона… А ну хватай опального, братцы!
Караульные накинулись, было, на Сеитова, но Третьяк резко бросил:
- Царь указал лично к нему явиться. Дело необычайной важности. А кто помеху будет чинить, того государь накажет без пощады.
Караульные замешкались.
- Разбери тут… А пущай стремянные стрельцы решают.
Стремянные стрельцы (личная гвардия царя), выслушав о каком-то важном деле воеводы Сеитова, задерживать Третьяка не стали, однако один из них пошел доложить дворецкому боярину.
Дворецкий, Юрий Ромодановский, пришел в немалое изумление. Он-то ведал об опале Сеитова (правда, не знал истинной причины), но никто из опальных людей не имел права являться к великому государю без его распоряжения.
- Грамоту от царя имеешь?
- Грамоты не имею, Юрий Васильевич.
Ромодановский развел руками:
- Ну, тогда прикажу тебя в Сыскной приказ доставить.
Сеитов обладал здравым дальновидным умом, а посему тотчас уразумел, что Дмитрий Годунов немедля отправит его к Малюте, а тот найдет, что наплести царю о казненном беглеце. Надо во что бы то ни стало пробиться к государю.
- Воля твоя, боярин. Но промедление важного для царя известия чревато большой порухой.
Ромодановский не ведал, что и делать. Этот Сеитов, знать, и в самом деле о чем-то значимом намерен сказать царю. Понапрасну он бы в Кремль не заявился. За волокиту же ответит дворецкий. А царю лишь под гневные очи попади. Легче доложить, чем порядок нарушить. Но допрежь надо опального всего обыскать. К царю идет! Не принес ли какого-нибудь отравного зелья, дурных кореньев, не припрятал ли засапожный нож?
Набежали слуги и чуть ли не до гола Третьяка раздели. Даже костяным гребешком по кучерявым волосам головы пробежали. В таких пышных волосах всякую порчу можно пронести. Чист оказался дворянин.
И все же с тяжелым сердцем вошел Ромодановский в покои государя. Робко молвил:
- Прости, великий государь, но под твои светлые очи намерен предстать дворянин Сеитов, кой прибыл с каким-то известием.
- Какой Сеитов? - насторожился царь.
- Тот, кой был воеводой в Ростове Великом.
- Что-о-о?.. Кто схватил?
Иван Васильевич гневно ухватился за посох.
- Сам пришел, великий государь.
- Сам?.. Что-нибудь изрекал?
- Молчит, великий государь. Лично-де царю всё доложу… Может, в Сыскной его?
- Впусти!
Сеитов вошел и отвесил царю земной поклон. Выпрямился и с трудом узнал Ивана Васильевича: царь изрядно постарел. Лицо одутловатое, морщинистое, глаза провалились, волосы головы почти начисто вылезли, борода (длинная, но жидкая) поседела. Однако глаза оставались все такими же суровыми и пронзительными.
Сеитов лишь единожды видел государя, когда тот был в полном царском облачению. Это было в большое празднество, Светлое Воскресение, когда царь шествовал в Успенский собор. На нем был "большой наряд", кой появился в 1547 году, с принятием Ивана Грозного царского титула. Платно из турецкого атласа была покрыто алмазами, рубинами, смарагдами и жемчугом величиной с орех. Его венец (шапка Мономаха), так же украшенный драгоценными самоцветами, как рассказывали иноземцы, превосходил диадему его святейшества цареградского патриарха, короны королей Франции, Испании, Венгрии и Богемии…
Перед царем несли скипетр, знаменующий верховную власть. (При приеме же послов и других торжественных случаях государь держал скипетр в правой руке, а державу - золотой шар, увенчанный крестом - в левой. И держава, и скипетр также были богато украшены самоцветами.) Все блистало, переливалось. Вблизи на царский наряд невозможно было смотреть. Вот уж воистину шествует царь. Бог на небе, царь на земле. Никому не подвластен, опричь Христа, сына Божия.
В тот день государь показался Сеитову настолько величественным, что ему показалось: сам Господь спустился с небесного рая и теперь ступает к собору… И кого же он ныне воззрел? Едва ли не старика, облаченного в черную монашескую сряду.
- Ты, боярин, ступай.
Иван Васильевич, глухо постукивая по заморскому ковру посохом, неторопко прошелся по палате, а затем опустился в кресло.
- С какой же вестью ты посмел прийти ко мне, холоп?
Голос у царя надтреснутый и недружелюбный. Когда он гневался, то даже князей и бояр называл холопами.
По телу Сеитова пробежал озноб. Другой раз он встречается с царем, Государем всея Руси, и в другой раз волнуется. Но эта встреча пострашней первой. Тогда царь был приветлив и ласков, ныне же глаза государя холодны и враждебны. Еще минута-другая и царь кликнет своих удальцов и прикажет им отвести Сеитова на жестокую казнь. Иного и ждать нечего. Он, Сеитов, знал, для какой цели он пробился к царю. Но он примет смерть достойно, ведая, что никакого смертного греха за ним не водится. Надо унять волнение и спокойно выслушать приказ государя.
- Чего молчишь, холоп? Тебя царь спрашивает.
- Прости за дерзость, великий государь. В Ростов приспела весть, что угодил я в царскую немилость. Скрываться нам, Сеитовым, не по чести нашей. Пришел к тебе, дабы ты, великий государь, отослал меня на казнь.
- О чести глаголишь, холоп. Да так ли?
- Служил тебе верой и правдой, великий государь.
- Правдой? Лжешь, пес! А кто ж царя обманул? Кто недосилком себя называл?! - забушевал Иван Васильевич.
- Вновь прости мою дерзость, великий государь… Зазорно мне стало. Не мог через себя преступить. Зазорно.
- Пес!
Но последнее слово Иван Васильевич произнес уже не в таком запале. Чувствовалось, что гнев его несколько схлынул.
- Кому-нибудь сказывал о нашем разговоре?.. В глаза смотри!
- Никому. На кресте поклянусь, великий государь.
- Крест всяк губами елозит, да не всяк клятву хранит. Ведаю!.. Ваське Грязнову не проболтался? Тот умеет языки развязывать.
Царь был недалек от истины. Но проболтался не Третьяк, а Васька. Это его поджидает страшная кара государя, коль он, Сеитов, выдаст Грязнова с потрохами. Но он никогда не был кляузником. Васька хоть и гнусный человек, но не Третьяку решать его судьбу. Не царь, так Бог его накажет.
- Могу повторить, великий государь: никто о нашей беседе не ведает, - твердо высказал Сеитов.