- Не обижай свою мамку, дитятко. Куда ж тебе одному? Ни супружницы, ни родительского глаза, ни ключницы. Чужая-то тотчас обберет. За всем глаз да глаз. Обвыкла к тебе, голубок мой. Помру без тебя. Пожалей ты свою мамку!
Долго причитала, пока не вмешался отец:
- И впрямь, пожалей мамку, сын. В чужой город едешь. Хоть одна родная душа с тобой будет. А Никитишна - старушка толковая, за дворовыми приглядит.
- Добро, отец.
Так и привез с собой мамку Третьяк Федорович, хотя за дворовыми людьми было кому приглядеть: в хоромах поджидали воеводу дворецкий и ключник…
Никитишна глянула в лицо своего питомца (глаза еще зоркие) и всполошилась:
- Да что эко с тобой содеялось, голубь мой? Весь какой-то сумрачный, и от снеди отвернулся. Уж не прихворал ли, пронеси Господи!
- Да здоров я, Никтишна. Забот много.
- А ты не обременяй себя. Забота душеньку сушит. Надо заботы на слуг своих перекладывать. Зрела твоего подьячего, кой намедни к тебе приходил. Чрево-то семью аршинами не обхватишь. Эк раскормился! Вот на него все заботы и отпихивай. А то и еда не впрок. Сейчас я тебе горяченькой ушицы принесу. Похлебай - и затугу под лавку.
Никитишна ушла к поварам, а Сеитов, проведя ладонью по столешнику, сразу вспомнил необыкновенно красивую скатерть Полинки, принесенную в дар Иванке. Вот и повод! И вновь всё в Третьяке всколыхнулось.
Не успела мамка поставить на стол поднос с ушицей, как Сеитов молвил:
- Не обновить бы нам скатерть, Никитишна?
- Чем же эта плоха, голубь мой? Чистая, льняная.
- Перестала глаз радовать, Никитишна. Был я вчера в избе послужильца своего, так у него такую распрекрасную скатерть бранную увидел, что не в сказке сказать.
- Да откуда же у твоего слуги такая скатерть пригожая?
- На новоселье златошвейка Полинка подарила, что у Земского старосты в рукодельницах проживает. Схожу-ка я к Демьяну Курепе и закажу дивную скатерть.
Пестунья руками замахала:
- Не мужское это дело по таким пустякам к златошвейкам ходить. Сама хочу глянуть на изделья рукодельницы. Завтра же и соберусь. А то выдумал. Девке кланяться!
Сеитов и сам понял, что перегнул палку, однако без наставленья пестунью не оставил:
- Хорошенько к златошвейке приглядись. Не спеши, глянь и на другие изделия. Хоромы-то мои давно обновы требуют.
- Да что это на тебя нашло, голубь мой? Кажись, всюду у нас урядливо.
- Притерпелись, Никитишна. Покои, опять же скажу, должны глаз радовать, а даровитых рукодельниц у меня нет. Глянь на рушник. Незатейливый. Да таким рушником не лицо утирать, а ложки после трапезы. Срам! Непременно сходи к старосте, и коль его рукодельница вправду искусная мастерица, то к себе ее переманю.
- Схожу, схожу, а ты давай, голубок, на уху налегай.
Потом пестунья сидела в своей горенке и в толк не могла взять: что это вдруг нашло на "дитятко?" И скатерка и рушник добрыми руками сотворены, а голубку "глаз не радуют". Златошвейку, вишь ли, ему подавай. Это тебе не из оконца свистнуть. Земский староста, никак, кабальной грамоткой девку повязал. Попробуй, перемани. Хлопотное дело. Да и сама девка незнаемая. Надо все изведать: хороша ли собой, нет ли на ней какой порчи и не болела ли когда-нибудь дурной хворью.
Никитишна всячески оберегала своего "голубка", а посему и среди дворовых хотела зреть здоровых людей.
Вернулась Никитишна от Земского старосты ублаженная:
- Всем хороша Полинка. И лицом пригожая, и телом ладная, и недугами не хворала. А уж мастерица - поискать! Ничего не скрывала, все изделья свои показала. Да таких искусниц я и на Москве не видывала.
- Славно, Никитишна, славно!.. А что Демьян Курепа?
- Да его и не было, а то бы с мастерицей и покалякать не довелось. Заказала ей и скатерть браную и рушники.
- Мало того, Никитишна. К себе заберу златошвейку.
- Мудрено, голубок. Я, ить, не только на изделья глядела, кое-что выпытала. Мастерица кабалу на себя подписала. Курепа, чу, заковыристый, на свои руки топора не уронит. Всё-то он предусмотрел.
- Но и мы не на руку лапоть одеваем, Никитишна. Поговорю с Курепой.
Еще с утра в Приказной избе воевода молвил старосте:
- Ежедень мимо твоего двора езжу, Демьян Фролович, а в хоромах не бывал.
Курепа запустил персты в свою лопатистую бороду и глянул на воеводу настороженными глазами. С какой это стати Третьяк в хоромы напрашивается? Однако настороженность тотчас улетучилась, желудевые глаза стали улыбчивыми.
- Изволь глянуть, воевода. Завсегда рады. Когда посетить намерен?
- А чего откладывать? Коль тебе не в тягость, сегодня же, закончив дела, и посещу.
- Никакой тягости, воевода. Желанным гостем будешь.
Однако весь день Земского старосту мучил вопрос: чего ж понадобилось воеводе? Он спроста ничего не делает.
Позвал своего "крючка" из Земской избы и приказал:
- Беги, Еремка, в мой дом и упреди супругу, что ужинать вкупе с воеводой буду. Чтоб сама в поварню спустилась. Лети!
Демьян Курепа проживал вне стен детинца, супротив Рождественского монастыря, где стояли дворы ростовской знати.
Оглядев стол, Третьяк Федорович молвил:
- Изрядно расстарался, Демьян Фролович. Экий богатый стол собрал. Такой снедью сам бы великий государь разутешился. И гусь жареный, и поросенок, и всякая икорочка. Даже вина заморские. Я к тебе ж не на пир заглянул.
- Воевода для нас, Третьяк Федорович, - крякнул Курепа, - тот же государь. Самый высокий чин в городе, коему даже бояре шапку ломают. Отошли времена, когда князья и бояре в городах властвовали. Ныне у воеводы все под рукой. Изволь откушать, Третьяк Федорович.
Хмыкнув на льстивую речь, воевода сел к столу, вновь окинул взглядом "жареное, пареное" и всякие изысканные разносолы, и довольно потер ладони.
- С удовольствием откушаю, Демьян Фролович. Проголодался.
- Так ить, живот - не лукошко: под лавку не сунешь.
- Истинно, староста. Опричь хлеба святого да вина проклятого всякое брашно приедчиво, - присловьем на присловье ответил Третьяк Федорович и добавил:
- Умеют же русские люди красное словцо вставить.
- Да уж палец в рот не клади, - поддакнул староста. - Поговористых мужиков, что комарья в лесу. Ростовский же люд особливо речист. Чего только не услышишь на торгах.
Ели снедь, запивали вином, перекидывались малозначительными словами, а Курепа всё поджидал, когда же воевода заговорит о деле. Не ради же одного ужина он приспел. И вот тот момент наступил. Вытерев рушником рдеющие, очерченные губы и откинувшись на спинку дубового кресла, воевода спросил:
- Слышал, Демьян Фролович, у тебя искусная рукодельница живет.
- Живет, воевода, - насторожился Курепа, и тут его осенило. Не зря, выходит, вчера (как поведала супруга) воеводская ключница приходила. Всё вынюхивала, высматривала, с Полинкой толковала. И супруга - вот уж кому надо рот веревочкой завязывать - всё старухе выложила. Дура! Ума ни на грош… А ныне о златошвейке начал воевода пытать.
- Тогда с просьбой к тебе, Демьян Фролович. Надумал я в хоромах кое-что подновить. Златошвейка надобна. Может, отпустишь?
- Да я… да я бы с превеликой охотой, воевода, но Полинка мне порядную грамоту подписала. На десять лет порядилась.
- Эка невидаль. Порвешь грамотку - и вся недолга.
- Извиняй, воевода. Не могу древние устои рушить. То великими князьями и царями заведено. Никто не волен старину ломать.
- Да ты что, Демьян Фролович? - подивился Сеитов. - Ничего и ломать не надо. Я ж не даром помышляю златошвейку к себе забрать. За все десять лет уплачу. Такими сделками ныне никого не изумишь. Не тебе о том сказывать.
- Понимаю, воевода. Но на кой ляд тебе большими деньгами сорить, коль моя мастерица все заказы тебе исполнит. Куда дешевле обойдется.
- Дабы заказы выполнить, Демьян Фролович, надо в хоромах быть и мерки ведать. У тебя, к примеру, поставец в два аршина, а у меня в три с четвертью. Покрывальце-то совсем другое надо ладить. А накроватницы, полавочницы? Многое хочу обрядить. Не бегать же по семь раз на день к твоей мастерице.
- Разумею, воевода. Лишние хлопоты.
- Так, сговорились?
- И рад бы, но рукодельницу отпускать повременю.
Земский староста так уперся, что хоть режь его на куски. Не зря про таких говорят: упрямому на голову масло лей, а он всё говорит, что сало. Ну, никак не хотел скуповатый Курепа лишаться немалых доходов! Изделья Полинки даже иноземные гости, не торгуясь, разбирали.
- Досадно, староста, - начал серчать воевода.
- Да и привыкла она к моему дому. Хоть и порядную подписала, но живет вольной птахой. Ни в чем не ущемляю.
Курепа кряхтел, лоб испариной покрылся: тяжелая пошла беседа.
Третьяк Федорович поняв, что староста от своего не отступится, решил подойти к разговору с другого боку:
- Нам с тобой, Демьян Федорович, надо бы в одной упряжке идти.
- Так я, кажись, из постромок не выбиваюсь. Аль худо службу несу?
- Сносно.
Курепа побагровел: не по душе ему пришлось это воеводское слово. "Сносно" - выходит терпимо, а коль "терпимо" - далеко не по нраву воеводе. Но не он ли, Демьян, дотошно все земские дела разбирает, не он ли должный порядок в Ростове наводит и строжайше за сбором пошлин блюдет. Обидно!
- Это как посмотреть, воевода.
- Вот и я приглядываюсь, Демьян Фролович. И не только я. Государь новины проводит, дабы власть в одном кулаке держать.
- Это ты к чему, воевода?
- Да к тому, Демьян Фролович, что в некоторых городах великий государь повелел Земские избы упразднить, дабы всеми делами управлял воевода.