- Ныне дочка каждый воскресный день навещает. Настояла на своем. Смирился Демьян Курепа. А куды денется? По воскресеньям царь никому работать не велел, вот Полинушка и проведывает нас.
Иванка и сам уже убедился: город - не деревня. Мужики по воскресным дням на полатях и лавках не отлеживаются. Идешь за сошенькой - на солнышко поглядывай, да моли Бога, как бы непогодица не навалилось: весенний день год кормит. А в пору сенокосную, хлебную страду?
Царь и попы хоть и указали в воскресенье на изделье не ходить и всем шествовать в храм Божий, но мужику не до храма: надо вовремя управиться, дабы семью в голоде не оставить.
Город же строго придерживается царского повеленья. И упаси Бог его преступить! Ни князь, ни боярин, ни купец не заставит холопа заниматься издельем. За тем зорко присматривают объезжие головы из Земской избы. Ослушников ждет суровое наказание.
Иванка посмеивался на городской побыт. Тихо в воскресный день в Ростове Великом. Примолкли кузни, не месят глину гончары, отложили сыромятные кожи сапожных дел мастера… Даже пекари спозаранку не замешивают тесто: хлеб для воскресного дня выпечен еще в субботу.
- Ты на мой кафтан не дивись. В другой пришлось облачиться.
Иванка коротко поведал о своей новой службе, отчего у Пятуни борода на шестую пуговицу вытянулось.
- Чудеса-а, - протянул он. - Мужик не живет богат, а живет горбат, а тебе богатство само в руки подвалило. Нет, ты слышь, Авдотья? Давно ли я видел этого молодца в сирых лаптишках?
Авдотья не знала, что и сказать, а Пятуня знай словами, как горохом сыплет, знай, ахает. Наконец, он вспомнил Иванкины слова:
- С позывом, говоришь? Аль, помочь какая понадобилась? Всегда готов тебе посодействовать.
- Прошу милость оказать. Новоселье у меня. Буду рад, коль с хозяйкой пожалуешь.
Пятуня прошелся по избе гоголем, лицо довольное.
- Слышь, Авдотья? Сидеть нам в гостях у воеводского послужильца, за одним столом с самим Третьяком Сеитовым. Ты когда-нибудь ведала такого почета?
- Не ведала, но…
Хозяйка почему-то оробела:
- Да токмо гоже ли будет воеводе сидеть с мужиком, коего у Спаса на Торгу батогами били?
- А кто не грешен да царю не виноват? Да и вины моей не было. То Земский староста на правеж меня поставил. Его грех.
Дверь в горенку была открыта. Полинка, слыша разговор, вновь выпорхнула из своей комнаты.
- Его грех, дядя Пятуня. Я всё ведаю! Пусть гость ничего худого про тебя не думает.
- Молодец, Полинушка. Заступница!
- Да у меня и в мыслях не было. Честен Пятуня, а потому и на новоселье кличу, - молвил Иванка и добавил:
- А коль и ты, Полинка, хочешь мне милость оказать, то и тебя к себе зову. Жена моя и мать рады будут.
Полинка вопрошающе кинула взор на Авдотью и Пятуню.
- Понимаю, дочка. Как на то Демьян Курепа глянет. Ну, да я сам до него добегу. Упрошу.
- И не вздумай, дядя Пятуня. Сама отпрошусь. Он у меня шелковый, - с задорным блеском в лучистых глазах высказала Полинка.
Новоселье справляли по старому русскому побыту: и трижды с иконой поп вокруг двора обошел, и двор святой водой окропил и… кошку вперед пустили. Батюшка неодобрительно глянул на домашнюю животину, но смолчал: древнее язычество давно уже перемешалось с христовой верой.
Не забыл Иванка пригласить к столу и плотников - тоже стародавний обычай. Все гости (по тому же побыту) пришли не с пустыми руками. Пятуня преподнес липовый бочонок меда, Полинка - вытканную узорами скатерть браную и по красивому убрусу Сусанне и Настенке, плотники - две искусно изготовленные лавки и набор плотничьего сручья, сосед, кожевенных дел мастер, упряжь для коня. Всё - по толку, всё в хозяйстве сгодится.
Воевода к новоселью припоздал, но Иванка тому лишь утешился: никак забыл о своем посуле, не к боярину на пиры шествовать. Да то и к лучшему: никого стеснять не будет. С простолюдинами гулять веселей, лишь бы питий и яств хватило. Но о том Иванка изрядно позаботился, не поскупился, благо жалованье вперед получил.
И Настенка и Сусанна были довольны сыном. Такой добрый двор заимел! Да и служить будет у самого воеводы. По слухам Третьяк Федорович хоть и строг, но человек праведный, ни дворовых, ни вольных слуг своих не обижает. Сказывают, плеткой ни на кого не замахивался. Дай-то Бог, чтобы у сына все было урядливо, тогда и семья покойно заживет. А покой нужен: скоро Настенка чадо принесет. Иванка ждет сына. Каждый мужик такой прибавы жаждет. Помощник! Годы птицей летят, не заметишь, как и внук в доброго молодца вымахнет.
Едва подняли первую чару, как в избу вбежал послужилец.
- Открывай ворота, хозяева! Воевода в дом жалует!
Гости и не ведали (Иванка промолчал, да и Пятуню предупредил, дабы помалкивал), что к ним заявится такой высокий гость. Все вышли из избы, а Иванка распахнул ворота.
Третьяк Федорович и трое послужильцев ехали на конях, а впереди их шел молодой слуга в лазоревом кафтане и вел за узду нарядно облаченного, вороного коня.
- Принимай в подарок, Иванка. Двор без доброго коня - сирота.
Гости ахнули, а Иванка земно поклонился воеводе. Конь для мужика - дороже всего на свете, не зря его на селе "кормильцем" зовут. (Иванка продолжал жить деревенскими понятиями).
- По нраву ли? - весело спросил Третьяк Федорович.
- Еще как по нраву, воевода… Милости прошу в дом пожаловать да нашего хлеба откушать.
- И хлеба откушаю и чару выпью. Стоять твоему двору незыблемо. От бури не рухнуть, и в огне не сгореть.
И загулял пир в новехонькой избе!
Глава 26
ЗЛАТОШВЕЙКА
Не спалось молодому воеводе. Смежит веки, прикажет себе - спать! - а в глазах красавица Полинка. Как увидел ее в Иванкиной избе, так и залюбовался. Уж больно глаза у нее дивные: большие, лучистые, с небесной лазурью. А брови? Разлетистые, густые, соболиные. А коса? Темно-русая, пушистая, заплетенная бирюзовой лентой. Телом ладная, голос задушевный. Истинная, девственная красота.
Третьяк Сеитов и в Москве, и в Ростове замечал немало красных девиц, но ни одна из них не трогала сердце. Выходили они в церковь в сопровождении родителей, мамушек и нянюшек. Разряженные, нарумяненные и накрашенные, в драгоценных украшениях. Каждая боярская дочь старалась перещеголять своим благолепным видом другую знатную девушку. И все чересчур румянились и подкрашивали брови и ресницы черной или коричневой краской. Этот обычай настолько укоренился, что дело дошло до необычных мер.
Сеитов хорошо помнит, какой шум разгорелся в Москве, когда жена князя Ивана Борисовича Черкасского, первая красавица стольного града, Ирина Юрьевна, не захотела, было, румяниться, то жены других бояр убедили ее не пренебрегать обычаем родной земли, не позорить других женщин и добились того, что эта прекрасная от природы женщина вынуждена была уступить и применять румяна.
А какие серьги красовались на ушках девушек и знатных женщин! Золотые, с яхонтами, изумрудами, "искрами" (мелкими камушками); на руках - браслеты с жемчугом и дорогостоящими камнями, на пальцах - перстни и кольца, золотые и серебряные, с мелким жемчугом.
Богатым шейным украшением женщин и девушек было монисто, состоявшее из драгоценных камней, золотых и серебряных бляшек, жемчугов, гранат; некоторые к монисту подвешивали ряд небольших крестиков, с вкрапленными в них лалами.
Как далека была от боярышень Полинка! Ни румян, ни черни, ни обильных украшений. Недорогие маленькие сережки так шли к ее чистому, жизнерадостному лицу, что оно не нуждалось ни в каких богатых изукрасах.
Чем чаще Третьяк посматривал на Полинку, то все смущеннее становилось ее безупречное лицо. (Девушка, конечно же, заметила его внимательные взгляды и густо зарделась). А у воеводы все сладостнее становилось на душе.
Когда он распрощался с хозяевами избы, то, как бы ненароком, спросил:
- Уж не твоя ли дочь, Сусанна?
Ответ же получил от Иванки:
- Сирота она, воевода. Родители, кои жили в Гончарной слободке, примерли, так она стала Пятуню навещать, кой был добрым знакомым отца Полинки. Еще при жизни родителей искусной рукодельницей прослыла. Ныне у Земского старосты проживает в златошвейках. Сюда же с Пятуней пришла.
Ничего больше не спросил Третьяк, однако до самого терема ехал с необычным волнующим чувством, коего он никогда не испытывал.
Задремал князь лишь под утро, а когда пробудился, то тотчас вспомнил дочь гончара.
"Да что это со мной? Никак простолюдинка зело приглянулась… Надо о воеводских делах помышлять, а в голове всё Полинка да Полинка".
Сидел в Приказной избе, разбирал дела челобитчиков, выслушивал подьячих, а в голове одна назойливая мысль: "Полинка… Надо бы с ней свидеться".
Вернувшись после всех воеводских дел в хоромы, сел в кресло и надолго погрузился в думы. Не ладное ты затеял, Третьяк Федорович! Пристало ли сыну московского дворянина, отец коего на службе у самого государя, к какой-то простолюдинке любовью воспылать? Глупо. И на Москве и в Ростове проведают - насмешничать примутся. И ничего не поделаешь: рот не ворота, клином не запрешь. Так что, ищи, Третьяк, свою суженую среди дворянских родов. Другого не дано. Не выставляй себя на посмешище и выкинь Полинку из головы. Но это же - ножом по сердцу…
В покои вошла старая мамка Никитишна. С рожденья она была приставлена к младенцу, да так привыкла к "дитятку", что отправилась вместе с ним в Ростов Великий.
Третьяк не хотел брать, но мамка в ноги повалилась: