* * *
А утро было тогда солнечное, весеннее… В улан-удинской гостинице "Селенга" я и Валет спускаемся вниз, в кафе. В вестибюле в деревянной кадке грустно чахнет пыльная пальма со зловещим названием на загадочном гостиничном языке: "ГУГУУ.ИН № 432". Взглянув с сочувствием на пальму, произрастающую из бычков и харчков в неопрятной кадке, Валет декламирует строчки грустного стихотворения, написанного будто бы для этой несчастной пальмы:
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет…
Из кресла за кадкой пальмы поднимается мужчина средних лет со среднестатистической физиономией: слегка курносой, с глубоко посаженными глазами водянистого цвета. Низкий лоб задрапирован модной прической "Бокс". Таких туповатых физиономий в Сибири сейчас много. Это пришлые-ушлые понаехавшие из России. Но что-то в нем настораживает: и массивная челюсть, придающая лицу выражение жестокой силы, и плечи, ширину которых подчеркивает покрой модного пальто "Реглан" с талией, перехваченной поясом.
Увидев его, Валет подчеркнуто спокойно протягивает мне ключ от номера:
- Посиди в номере. У меня каляк… тет-а-тет.
Я знаю, что Валет порвал связь с московской ельней, а от сибирской держится подальше. Мне становится тревожно. Но не привык я переспрашивать. Надо - Валет расскажет.
Валет возвращается расстроенный. Молча достает из тумбочки конверт и бумагу. Пишет и рвет написанное, пишет снова. Запечатав письмо, дает мне.
- Уезжаю я, Рыжик… на Байкал… точнее - не знаю… с Фугасом на толковище… другого выхода нет. Лопухнулся я… они, падлы, Ирку накнокали. Если не приду на толковище - отовсюду в иркутскую ельню звякнут. Там на мое имя вызовут Ирку, перепустят на колхоз, а в западло замочат. Прищемили меня за это самое… за душу. А воры слово держат.
Говорит Валет отрывисто, бессвязно. Я чувствую, как напряжены его нервы, и не лезу с глупыми вопросами и беспомощными советами. А зря… Если б не спеша подумать, то можно было повернуть иначе… если бы подумать, если бы не спешить… Видно, за очень больное место прищемили Валета - за любовь его! Не думал Валет - на все соглашался.
- Номер в гостинице за три дня оплачен, - продолжает Валет, - держи сару… тут около куска… Возьми и бока рыжие… Делай, что говорю. Остальное в письме. И ни-ка-кой самодеятельности! Надеюсь, обойдется… если сибиряки не будут москвичам жопы лизать. В Москве у меня конфликт с подонком из авторитетов… трекнул я, что Факир - мой отец, а он меня - жидом пархатым… вот в оборотку и обидел я его… Жди три дня, не ломай рога, сиди тихо! Если не вернусь - никуда не суй рога, а мотай в Иркутск. Адрес на письме.
Ништяк, Рыжик! Бывало хуже… в девятнадцатом, когда Одессу грабили три банды: Котовского, Мишки Япончика и Ваньки Упыря. Тогда оптимист Мойша Глейзер сказал: "Шща, господа! Это таки не большевики! Не бывает так плохо, щоб не могло бы стать хужее!"
Задумавшись, Валет нервно меряет комнату шагами из угла в угол, мурлыкая дурашливую одесскую песенку:
Вот вам одесский юмор:
Начальник взял да умер!
Вот вам одесский номер:
Начальник взял да помер!..
Остановившись посреди комнаты, тряхнул Валет пышной каштановой шевелюрой, будто бы вытряхнул из головы скверную мысль, улыбнулся:
- Мудрый Соломон, сын царя Давида, говаривал: "Есть на все Господня воля - век мне воли не видать!" Первую половинку этой фразы в Библию записали, вторую - изучают… Прав Соломон Давидович! Пришла пора завязать - надо с этим делом кончать! Жадность не только фрайера губит… Залетают, когда при казне за прикупом тянутся! Как говорил Мойша Глейзер: "Знал бы прикуп - жил бы в Сочи!" Может, все к лучшему! Завяжу на толковище… чин-чин! - кину в общак - сколь назначат - форсов хватит! Проживем!
У меня есть умение жить и с людьми дружить! И э-э-эх!! Заживем по высшему классу!! Прихватим Ирку с мамой и… "в скором поезде, в мягком вагоне" - ш-ш-ща!! - к Черному морю!! Хазу купим на берегу, чтобы жить под шорох волн! Мантулить буду… я настырный: рогом упрусь - гору сверну! Знания имею кое-какие. И тебе пора учиться! Хватит с липовым табелем носиться! Свои очхоры зарабатывай! Красиво заживем, и все пойдет путем! Как приедем на юга, так и сразу - да! Растеребил мои волосы Валет, засмеялся, крепко прижал мою лохматую голову к себе и… поцеловал в макушку! Это было в первый раз. И в последний.
* * *
Два дня сидел я в номере, прислушиваясь к шагам в гулком гостиничном коридоре. Не дождавшись третьего дня, поспешил на вокзал к скорому "Владивосток - Москва"… Поезд опаздывал на несколько часов. Говорят, только однажды в Улан-Удэ поезд пришел тик в тик, минуточка в минутку. Только это был вчерашний поезд! Томясь в ожидании, уезжающие, провожающие и встречающие одинаково стервозно надоедали дежурному и кассиру. А в это время подзагулявший поезд, как озорной щенок, весело крутил зеленовагонным хвостом на заоблачных виражах дороги на сибирских хребтах.
И я мотался бесцельно по перрону, время от времени натыкаясь на громадную бетонную скульптуру медведя, стоящего на задних лапах у входа в вокзал. И каждый раз удивлялся: зачем воздвигнута эта свирепая скульптура, загораживающая вход? Лучше бы скамеечку поставили, чтобы люди не зверели, стоя на задних лапах… И почему я отпустил Валета одного?!
В Иркутск поезд пришел на следующий день. Не раз бывал я тут с Валетом. С собою к Ире он меня не брал, в гостинице оставлял. Обижаясь за Валета, ревнуя его, испытывал я неприязнь и к Иркутску, и к Ире, представляя ее изнеженной фифочкой, которая ест и пьет на серебре и злате, а живет в том красивом доме возле моста на правом берегу Ангары, который у Жюля Верна в романе описан. Наверное, целыми днями музицирует эта фифочка… а на Валета смотрит снисходительно… ведь он на рояле не играет… Не понять ей, какой он душевно тонкий, умный, добрый поэт! Ничего не говоря Валету, я вымещал ревность в насмешках над Иркутском. И Валет сказал как-то:
- Отчасти, ты прав. Природа сделала все, чтобы на берегу златокудрой Ангары, вблизи Байкала, был самый чистый и красивый город, но человек сделал все, чтобы был тут не Байкальск, не Ангарск, а… Иркутск! В честь самой мутной реки - Иркута!..
Если театр начинается с вешалки, то город - с вокзала. Когда поднимаешься вверх из-под гнетущих сводов старинного иркутского вокзала, то оказываешься не на просторной привокзальной площади, как в других городах, а на узком, кишкой закрученном проезде, суетливо шумном, невероятно грязном. По глубоким колдобинам привокзального проезда, поднимая пыль и разбрызгивая грязь, с грохотом катят грузовики и подводы. Такое сочетание непросыхающей грязи и ненамокающей пыли - только в Иркутске!
На автобусной остановке я терпеливо опыляюсь и обрызгиваюсь в ожидании автобуса в поселок Горького, за Иркутом, где живет Ира. Гениальные творцы автобусной остановки учли особенности сибирской погоды: на случай дождя - отсутствие крыши, на случай мороза - железные сиденья, на случай ветра и пыли - декоративные проемы в стенках. Изучив архитектурные прелести остановки, иду пешком. До этого видел я только центр города, застроенный старинными массивными домами, похожими на резные дубовые комоды, обожаемые бабушками позапрошлых столетий. По пути от вокзала до поселка вижу советскую застройку Иркутска: крупнощелевые двухэтажные бараки вперемешку с самодельными лачугами. Неряшливые некрашеные заборы, покосившиеся столбы уличного освещения - все покрыто многолетним слоем серой грязи. А берега красавицы Ангары в пределах города плотно застроены уныло смердящими производственными зданиями, серыми складскими помещениями, загорожены бесконечными заборами, за которыми угрюмо чернеют гниющие горы утильдерьма и металлохлама, собранные правнуками Кучума.
На окраине города, за глинисто-мутным Иркутом, стучу я в покоробленную и просевшую от времени дверь ветхого домика. В ответ домик начинает содрогаться от внутренних тектонически грозных толчков. От одного из них забухшая дверь распахивается - и с такой силой, что я едва успеваю отскочить, чтобы не скатиться кубарем с высокого крыльца. На пороге двери в темном дверном проеме стоит, светясь радостной улыбкой, невысокая, тоненькая девушка. Впрочем, сперва вижу я только широко и доверчиво распахнутые глазищи, потом - улыбку.
- Здравствуй, мальчик! Извини… дверь не заперта, но…
- Здравствуйте… Вы - Ира?
- Ну конечно же! Заходи в дом!
Войдя, попадаю в обстановку доброжелательного уюта. В доме все скромно, даже - бедно, но так чисто, опрятно и в таком милом удобном беспорядке, который лучше всего говорит о том, что люди здесь живут, а вещи им преданно служат. В домике - культ заботливой женщины, а не красивых вещей, порабощающих хозяев. Как много людей думают, что дорогие вещи украшают их духовную нищету! Здесь каждая вещь необходима и готова послужить. Скромные вещи стоят не напоказ, а в удобном месте, не выпячиваясь кичливо, не притесняя человека, не мешая ему жить. От этого в доме уютно и радостно. И электросчетчик на кухне мурлыкает свою электрическую песенку, как ласковый котенок.
- Садитесь, тут удобнее… не стесняйтесь, а то я тоже застесняюсь… наверное, мы знакомы, хотя и заочно. Вы - Саша? - И вдруг радостный свет гаснет в серых глазищах - они темнеют, как озера от набежавшей на небо тучки. Лобик Иры озабоченно хмурится, а в голосе - тревога:
- А где Коля? Что случилось??
В душе моей что-то слишком поспешно захлопывается, прищемленный кусочек души болезненно заныл, как зуб: значит, Валета тут нет.