Серый убирает ногу. Собрал монеты. Две остались на решке. Легкими ударами пятака по краешку монет переворачиваю и их. Порядок - весь кон мой! Опять ставим по тридцать. И еще…еще… Мне фартит. Хотя фарт в чике ни при чем: уметь надо! Не зря учился я в показательной школе Владивостока!!
По разному играют пацаны, но все меня хуже. Блоха играет шумно, весело, озорно мухлюет для сгала, и никто на него не сердится. Серый проигрывает и все более злобно сопит, меняя у меня купюры на мелочь. И чем он больше злится, тем хуже играет. Хотя и подмухлевывает. Косой играет равнодушно, без азарта и мухлевок. А я - азартно, вдохновенно. Мухлевки мне ни к чему: от мелочи быстро тяжелеют карманы, и я охотно меняю ее на бумажки.
- Ша, урки! - прерывает игру Косой. - Хляем на бан садильник держать! - А мне говорит: - Ты, Рыжий, - молоток! Понял? Не хлызда, не мухлеван, а нас в замазке оставил. Особенно - Серого. Так ему и надо - чтобы не психовал… Ну-ка, покажь, сколь наварил тити-мити?
Я выгребаю из карманов выигрыш. Косой считает:
- Девять хрустов с копьем… Силен! - подводит итог Косой и забирает из моего выигрыша "парашютиста" (пятерку): - Это абиссинский налог. Понял? Твой взнос в общак…
Экзотическое название налога напоминает шухерную песенку из репертуара такелажки. Не пузырясь из-за "парашютиста", я пою:
Море Красное,
Цвета синего,
Ах, прекрасная
Абиссиния!
Ах, там стройная,
Как картиночка,
Бродит знойная
Абиссиночка
Ах, у ней там под
Ватерлинией…
Пацаны от песенки ржут в отпаде, и чувствую я себя своим в этой кодле. Даже немножко героем. Плевать на пятерик! Теперь я не одинокий фрей, затерянный посреди Сибири, а член крутой кодлы, в которой благородный рассудительный Косой, и Блоха - веселый, шухерной, и Серый - серьезный, только нервный.
* * *
Как покинул Владик я, две проблемы с того же дня неотвязно тяготят меня. Те древнейшие проблемы, которые не дают спать спокойно всем денежным людям: от Креза до Рокфеллера. Первая: как сохранить свое богатство от посягательства других алчущих? И вторая: а как еще деньжат надыбать? Первую проблему я решил, заныкав капитал под стельки ботинок. Неудобно разуваться в столовках, магазинах, но вскоре эта проблема самоликвидировалась: сберегать стало нечего - деньги кончились. Ехал я без билета, перепробовав все заячьи места: от затхло-пыльных темных углов под нижними полками в пассажирских вагонах, до продутых ветрами и прожаренных солнцем тормозных площадок товарных поездов. Но чем глубже из Приморья вторгался я в сибирские просторы, тем становилось больше холодных ветров и меньше слегка тепленького солнышка. И стал я выбирать места менее романтичные - лишь бы теплее. Не стыковались Сибирь и романтика.
Но все укромные места в вагонах известны проводникам и, выколупнув меня оттуда, они, нервно морщась от моей байки об умирающей бабушке в соседнем городе, шмонали мои пустые карманы и пинком высаживали меня на ближайшем полустанке. Из-за этих остановок я за три шестидневки вместо теплой Одессы оказался в холодном Красноярске. Как говорят: тише едешь - хрен приедешь. Эх, научиться бы пореже хавать - хотя бы через день! Но когда я попытался осуществить эту блестящую экономическую идею, то с отчаянием убедился, что мой аппетит во время эксперимента увеличился так, что я стал жрать не просто часто, а непрерывно. Даже во сне стало сниться, что я ем. Граф описал это состояние так:
"Казалось, что желудок бездонен, как бочка Данаид, и не верилось, что он когда-нибудь может наполниться".
А я отчаянием понял одно: при таком необузданном аппетите финансовый крах неотвратим. Но от понимания этой фатальной неизбежности есть захотелось еще сильнее…
Решение второй проблемы, самой актуальной: где бы денег нарыть? - осталось на уровне мечты о находке клада или хотя бы потерянного кошелька. Но прижимистые сибирские чалдоны кошельки не теряли, а клады, если и зарывали, то географических карт с указанием координат не оставляли. То ли Стивенсона и Эдгара По они не читали или карты не умели рисовать? И неразрешимость этой проблемы ввергала меня в уныние, как и графа Монте-Кристо, пока он был Дантесом.
"Итак, Дантес, который три месяца тому назад жаждал только свободы, уже не довольствовался свободой и жаждал богатства. Повинен в этом был не Дантес, а Бог, который, ограничив могущество человека, наделил его беспредельными желаниями".
Хотя ассортимент моих "беспредельных желаний" был скромнее, чем у будущего графа, и ограничивался требованиями желудка, зато желания мои, судя по неистовой тяге к поеданию пирожков, были поистине "беспредельны"!
* * *
Косой посылает Блоху в магазин, откуда Блоха возвращается с большим пакетом, доверху наполненным теплыми пончиками с повидлом. Мы пролезаем через дыру в заборе на территорию станции и, укрывшись за багажным отделением от холодного ветра и нескромных взглядов милиции, с аппетитом поедаем пончики. Никогда в жизни не ел я такой вкуснятины! Косой и Серый в сторонке о чем-то тихо говорят, позыркивая на меня. Это настораживает, но тут появляется поезд.
Сразу видно - скорый! Могучий, жарколоснящийся черный паровоз с огромными красными колесами; светло-зеленые вагоны, с надписями из блестящих и выпуклых бронзовых букв: "спальный вагон"; проводники в нарядной форме, стоящие с флажками на подножках; бледные, отрешенно равнодушные лица пассажиров в полосатых пижамах за пыльными окнами, - все мелькает мимо, мимо, мимо… сливаясь в волнующее понятие - скорый поезд! Да, романтичны морские суда, бороздящие океанские просторы, но разве не романтичны поезда, пересекающие просторы Сибири? А эти просторы просторнее любого океана, кроме Тихого!
Замедляется мелькание вагонов. А у пассажиров на перроне судорожно дергаются головы вслед за вагонами. Натыкаясь друг на друга, они начинают нервно метаться из стороны в сторону, запутанные хитрой системой нумерации вагонов. Мы тоже вливаемся в возбужденную толпу. Оглядывая суетящихся пассажиров, мои друзья обмениваются фразочками на странном языке:
- Локшевый садильник.
- Е-мае… не светит, не личит.
- Зырь-ка - дурка в скрипухе!
- Отчихни! Не дурка - фуфло!
- Туши свет! Садик вшивый!
- Не шелести, кнокай!
- Че кнокать - садильник не играт!
- Секи! Я срисовал! Фря с углами!
- Углы хрень. А дурка не в западло!!
- Молотнем через тамбур! Понял? Я и Рыжий - пасем… Блоха и Серый! - по два шестнадцать! Стрелка та же.
- По железяке, Косой! Позыч выдру!
Косой сует Серому изогнутую латунную трубку.
- На! Не крути понты - фря защекотится!
Серый и Блоха бегут рядом с медленно ползущим составом, как только состав, лязгнув буферами, замирает, они спрыгивают с высокого перрона между вагонами и исчезают по ту сторону поезда. Я и Косой шагаем вслед за полной, коротконогой, быстро семенящей, как такса, теткой, с двумя тяжелыми чемоданами. В левой руке у тетки - чемодан и билет, в правой, кроме чемодана, - дамская сумка на ремешке. Чемоданы из камеры хранения, а сумочка - всегда при тетке. Но она мешает тетке семенить: висит с чемоданом, задевая ногу. Но тетке так спокойнее: она сумку и рукой и ногой чувствует.
- Не бзди, Рыжий, - тихо говорит над ухом Косой, - сейчас пацаны нерабочий тамбур откроют. Понял? Чтобы смыться тебе было куда, когда дурку вертанешь. Понял? Давай, за фрей канай и кнацай: как она до того тамбура дочикиляет - врезай по углу, значит, по чемодану, где сумка, лови дурку - пасуй Блохе. Понял? Смывайся через тамбур… Серый за тобой двери запирает, и - все в поряде!! Подрывай за пацанами и - вася. Давай! Не ссы кипятком! Это как игра! Все в ажуре, как часики! Не дрефь… а вон они!
Вижу: приоткрывается дверь вагона, оттуда выглядывает блошиная ряшка. И в животе у меня что-то сжимается. Со страху… не думал, что воровать страшно! От волнения во рту так сухо, что ничего не могу сказать. А что говорить? Что мне такая игра не нра и пусть Блоха играет без меня? А пончики хавать на халяву - нра? И в толк не возьму: почему я должен сумку пасовать Блохе, а не подрывать с ней? А думать некогда и спрашивать некого: Косой исчез. От волнения голова наполняется оглушительной пустотой. А зачем думать? Раз сказал Косой - ему виднее… и как все быстро происходит… тетка возле тамбура!.. дыхалку перехватило… а тетка семенит все быстрее!! и тамбур уже позади!!!
Я решаюсь: поровнявшись с чемоданом, стукаю по нему обеими руками. Со страху стукаю нерешительно, не сильно, но, видно, чемодан в усталой руке висит на кончиках пальцев - рука разжимается - не успевает сумка упасть, я ее подхватываю и, отскочив от тетки, кидаю в тамбур, где Блоха подпрыгивает от нетерпения. Сумку Блоха на лету берет, как классный голкипер, и пулей вылетает с ней через другую дверь тамбура, не касаясь ступенек подножки. Я пытаюсь проскочить тамбур вслед за ним, но, перед моим носом, дверь в тамбур захлопывается, лязгает дверная щеколда, за окном появляется и исчезает злорадная харя Серого. Налетев на запертую дверь, я теряюсь, бессмысленно кручу дверную ручку, теряя драгоценные мгновения, потом, спохватившись, ныряю между вагонами, но… поздно: чьи-то руки хватают меня за куртку, выдергивают на перрон…
От удара по голове в глазах темнеет и, тут же, от удара по глазам, вспыхивает ярко-оранжевая молния! А потом я не различаю и не чувствую удары: смешавшись со злыми криками, они спресовываются в кроваво-алый взлаивающий комок боли:
- С-сучий потрох! - Сволочь! - Сумку!! - Га-ад! - Говори, где сумка?! - Говори, паскуда! - Ворюга! - Под поезд такого! - Потрох сучий! - Где сумка?! - Сумка! - Сумки!.. - Сумку!.. - Сумке!!..