* * *
С превеликим трудом собрал дьяк Иван со знакомых и родни триста тридцать рублей - половину того, что было нужно. Сто рублей взял для него в долг друг его Тимофей Анкудинов у известного всей Москве ростовщика Кузьмы Хватова.
На третий день явились к Патрикееву на двор подьячий, двое ярыг, сотский, да мужики с телегами. И вывезли чуть ли не все, что было у Ивана Исаковича. Причем ценил домашний скарб подъязки нечестно - что стоило рубль, за то едва-едва давал полтину, все хорошее забирал, оставляя старье да рвань.
Жена Ивана Исаковича плакала, пробовала усовестить бесстыжего, ню напрасно. Дьяк Иван на жену прикрикнул - велел идти вон. А сам плюнул, надел шапку и - чего никогда не бывало - пошел в кабак, забрав с собой и Тимощу. За подьячим же оставил присматривать холопа своего Дёмку, что дом вел и за хозяйство радел.
В кабаке - на чистой половине - сели Тимофей да Иван Исакович одни, без послухов. Выпили по первой.
- Вот мне и плата за службу мою, - сказал Иван Исакович, и заплакал.
Тимоша, обняв опального дьяка за плечо, проговорил утешительно:
- Та беда - не беда, отец мой и благодетель, Иван Исакович.
- Да уж чего может быть хуже - хоть по миру с сумой иди.
- Главное, Иван Исакович, - голова цела, а ей цены нет. Будет голова на плечах - снова все наживешь, лучше прежнего жить станешь.
Патрикеев краем рукава смахнул слезы.
- Выпьем, Тимофей Демьянович, за удачу.
Тимоша поднял кружку, однако пригубить вина не успел - в комнату вошел целовальник.
- Прощения просим, честные господа, некий человек спешное дело до вас имеет, однако ж каково то дело - не говорит.
Патрикеев взмахнул рукой:
- Веди.
Вошел сморщенный, ростом в два аршина старичишка-ярыжка из Земского приказа, хорошо знакомый и Тимоше, и Патрикееву. Поклонился низко, подошел к самому столу, зашептал сторожко:
- Ведомо мне, Иван Исакович, от верных людей - привезли нынче утром из Сибири в Разбойный приказ бывого вологодского воеводу, а ныне колодника - Лёньку Плещеева. И тот колодник доводит на тебя, - Тимофей. Говорил, де ты ему, Плещееву, что ты, Тимофей, царю Василию Ивановичу Шуйскому - внук и Московского государства престол держат ныне мимо тебя неправдою. А те де твои слова может подтвердить Новой же Четверти подьячий Костка Евдокимов Конюхов сын, при коем ты, де, не раз сие говаривал.
- Неправда это! Оговор и великие враки! - вскрикнул Тимоша.
- А я, голубь, и не говорю, что - правда. Я тебе, голубь, то довожу, что услышать довелось, - тихо и ласково проговорил ярыга.
- А буде станет Костка на правеже запираться, то привезут из Вологды иных видоков и послухов.
- Спаси те бог, дедушке, - проговорил Тимоша и протянул ярыге рубль.
- Дешево голову свою ценишь, голубь, - так же тихо и ласково проговорил ярыга и сел на лавку.
Тимоша бросил на стол ещё три рубля. Старикашка брезгливо смел их со стола, будто объедки голой рукой снимал. Не прощаясь и не кланяясь, нахлобучил рваную шапчонку и шастнул за порог.
Иван Исакович, сощурив глаза, молчал. Затем проговорил раздумчиво:
- Перво Костю упреди. А после того, не позже завтрашнего утра вместе с Костей беги, Тимофей, за рубеж. - Иного пути у тебя нет. А чтоб Кузьма Хватов с тебя сто рублей не взыскал - сожги избу. С погорельца - долга ростовщику нет. Да и жена за мужа не ответчица.
"Ах, ловок Иван Исакович, - подумал Тимоша, - все предусмотрел, да как быстро". И, обняв друга за плечи, сказал Тимоша жарко:
- Век тебе этого не забуду, Иван Исакович.
Глава девятая. Розыск
Решёточный приказчик Овсей Ручьев издали заметил лощадь, запряженную в телегу. На телеге же увидел Овсей домашний скарб, да бабу с двумя малолетками. Выехала лошадь из проулка, что упирался в улицу Варварку. Рядом с телегой шагали два дюжих мужика. Светало. Блекли звезды. Повозка тяжело прогрохотала по бревенчатому настилу Варварки и свернула вниз к Москве-реке, скрывшись за беспорядочно стоявшими избами.
"Ни свет, ни заря", - подумал Овсей. И пошел дальше, негромко постукивая по доске, и вполголоса покрикивая: "Слушай!"
Тихо было вокруг и безлюдно. Не вскрикивали петухи, спали собаки. И только ночные сторожа с разных сторон выкрикивали свое "Слушай!"
И вдруг Овсей услышал слабый треск и вслед за тем увидел высокий желтый всполох огня, взметнувшийся над одной из изб. Это было столь неожиданно, что Овсей вначале подумал: "Привиделось что ли?" Но тотчас же над крышей вновь взлетели языки пламени. На этот раз уже два - желтый и красный. Тихо постояли в недвижном воздухе, а потом сплелись друг с другом и метнулись над крышей, будто молодайка в новом сарафане впляс пошла.
Тут-то Овсей и ударил в доску изо всей мочи, и, не помня себя заорал:
- Караул! Горим!
Что было потом, помнил он плохо. Бежали какие-то люди, неодетые, сонные. Простоволосые бабы в исподних холщовых рубахах передавали по цепочке ведра от двух ближних колодезей. Мужики с баграми метались вокруг горящей избы, как черти в аду возле грешника, норовя покрепче зацепиться крюком да посильнее дёрнуть. Другие мужики окатывали водой соседние избы, валили заборы, чтобы огонь по доскам не перебежал в соседние дворы.
Когда изба рухнула и огонь лениво заплескался на куче обгорелых бревен и досок, появился объезжий голова Митяй Коростин.
- Кто видел, как изба занялась? - спрашивал Митяй грозно, но видоков не оказывалось: отговаривались тем, что де спали и выбежали на пожар после многих других.
Пришлось говорить Овсею, упирая на то, что если бы не спохватился он, Овсей, сразу - выгорела бы вся улица.
Спрошенные Митяем соседи погорельца ответствовали одно и то же: жил де в избе, что ныне сгорела, Тимошка Демьянов сын Анкудинов, приказа Новой Четверти подьячий, с жёнкой своей Наташкой, да с двумя малолетками Ванькой да Глашкой, а отчего изба загорелась того де они, соседи, не ведают.
Объезжий голова соседских мужиков по избам не отпустил. Велел горелые брёвна по одному раскатать, водой пепелище залить и после того всем сказал приходить в Земский приказ к думному дворянину Никите Наумовичу Беглецову. А Овсею наказал быть в том приказе ранее других, ибо с него, Овсея, начнут государевы служилые люди розыск: как на Варварке в ночь с 21 на 22 июня 7151 года учинился пожар и кто в том пожаре виновен.
После этого и Овсей, и Митяй, и мужики разошлись по домам. На душе у всех скребли кошки: черт-те что могут придумать государевы служилые люди. Ладно еще, что не сгорел никто - по бревнышку раскатали избу, сгоревших, слава Богу, не оказалось.
* * *
Думный дворянин Никита Наумович Беглецов проснулся от шума. Шум был невелик: за дверью опочивальни негромко спорили двое. Беглецов сразу же узнал голос одного из спорящих - холопа своего Петрушки, голос второго был также ему знаком, однако вспомнить - кто это - Никита Наумович не смог.
- Спит ещё Никита Наумович, - говорил холоп.
- Нешто я не понимаю, известно: вся Москва ещё спит. Да я потому и приехал, что дело у меня безотложное, скорое дело.
- Погоди немного, он и проснётся.
- Да никак не могу я ждать, пойми, пожалуй, Пётра.
- И ты, пожалуй, пойми - не могу я тебя к Никите Наумовичу допустить.
Беглецов вздохнул, сполз с пуховика, надел на шею четки янтарные литовские, натянул халат бухарский, ватный, кизилбашские туфли юфтяные и вышел из опочивальни.
С Петрушкой спорил Коростин Митяй - объезжий голова с Варварки. Беглецов поджал губы, сморщился недовольно. Митяй, увидев хозяина, шагнул навстречу, забыв поздороваться, проговорил быстро:
- Беда, Никита Наумович. На Варварке изба сгорела. Новой Четверти подьячего Анкудинова Тимофея Демьянова.
- Одна изба? - быстро спросил Беглецов, ещё не понимая, что заставило Коростина заявиться к нему домой чуть ли не среди ночи.
- Изба-то одна, да хозяин-то её не простой человек. Я и подумал - не грех бы мне тебя, Никита Наумович, упредить.
- А я чаю уже не улица ли сгорела?
- Слава Богу, одна изба и люди все живы, Никита Наумович. Я на пожар поспел, пепелище велел водой залить, оглядел все со тщанием - никто не погиб, и соседние домы все целы. И послухам велел быть в Приказе с утра вдруг занадобятся.
- Ладно, Митяй, ступай. Будешь надобен - пошлю за тобой. Да узнай про то, где теперь Анкудинов Тимофей и, узнав, о пожаре его расспроси.
Досыпать Беглецов не стал. Постоял у окна, подумал, сказал про себя: "Ай да Митяй, умная голова, спасибо, что упредил". И возвратившись в спальню, стал быстро одеваться - сердцем чуял - надо было не мешкая известить о случившемся начальника Земского приказа, думного же дворянина Наумова Василия Петровича.