Бато повел их вниз, к улусу. Лучка, шагая рядом с Максимом, задумчиво сказал:
- Я ведь серьезно, чтобы сюда перебраться. Как смотришь? Чую, не даст Белозеров садами заниматься.
- Если будешь таким куражливым не даст. Мой совет - поезжай домой. Вот вернусь из города, понятно будет, что к чему клонится.
Жил Бато в деревянной шестиугольной юрте. Маленькие, промерзшие окна плохо пропускали свет, в юрте стоял полумрак. Жена Бато, низенькая, скуластая женщина в халате и шапочке с кистью на острой верхушке, хлопотала у печки. Она что-то спросила у Бато, приветливо улыбнулась, взяла у Елены курмушку, повесила на деревянный колышек.
- Отсталый моя баба. Совсем толмач по-русски нету, - весело сказал Бато.
На стол, застланный новой клеенкой, женщина поставила фаянсовые чашки, налила в них тарак (Тарак - молочный продукт). Бато вытащил откуда-то большую бутыль с мутноватой жидкостью.
- Тарасун (Молочное вино) пить будем, мало-мало архидачить (пьянствовать, гулять) будем, - засмеялся.
Елена сидела за столом с застывшим лицом. Понюхав стакан с вином, она брезгливо дернула губами, оглянулась, явно намереваясь выплеснуть напиток. Лучка сжал ей локоть, тихо предупредил:
- Только попробуй! Разморденю!
Зажмурив глаза, содрогаясь, Елена выпила вино, вылупила глаза, открытым ртом стала хватать воздух. Бато перегнулся через стол, участливо спросил:
- Крепко?
Жена Бато подала ей тарелку с молочными пенками.
- Это ешь. Это сладко, - сказал Бато.
Косясь на Лучку, чуть не плача, Елена взяла двумя пальцами кусочек ароматной, вкусной пенки, откусила раз, положила, потом взяла снова и стала молча, сосредоточенно есть. От вина у нее маковым цветом вспыхнули щеки, заблестели глаза. А жена Бато, поставив на стол деревянную чашку с горячей бараниной, выбрала кусок получше и положила перед ней.
- Спасибо, - сказала Елена.
- Вкусная еда у вас, - похвалил Лучка. - Моя баба даже стесняться позабыла, прикончила все пенки.
- Перестань! - попросил его Максим.
- Пусть она поймет… Бато ко мне зашел, несчастную бутылку пожалела, стакан чаю не налила. А сама ест и пьет.
- Ай-ай! - с укоризной глянул на Лучку Бато. - Тебе такой слово говорить можно ли?
- Все, молчу!
После обеда Бато повел Максима показывать хозяйство, уговорил съездить на заимку, на ту самую, где когда-то хозяйствовал Корнюха. Максим не пожалел, что задержался в улусе. Лучка был прав, когда говорил, что дела у Батохи ведутся по-другому. Здесь все делалось основательно, надолго, начиная со строительства, кончая бережным уходом за небольшим стадом породистых коров, которые должны в недалеком будущем вытеснить низкорослых, малоудойных забайкальских коровенок.
За породистым стадом ухаживала вместе с другими женщинами и сестра Бато, Дарима. Максим ее не видел с тех пор, как уехал с заимки, и узнал не сразу. Когда-то пугливая, как дикая коза, она сама подошла к Максиму, протянула руку. Он смотрел на нее и думал, что не зря младший шурин по ней с ума сходит. Красивая деваха. Тонкая, гибкая, как молодая елочка. Взгляд хороший. Открытый, веселый, с искорками смеха в зрачках черных, как спелая черемуха, глаз. Легко представить ее в седле среди весенней степи, щурящуюся от половодья света, и дома за будничной работой, и за праздничным столом, такие люди, как она, везде на своем месте, и всем рядом с ними хорошо, радостно.
- Ты бы к нам приезжала. Татьянка рада будет. Помнишь Татьяну?
- Помню. Некогда в гости ездить. Работы много. "Эх, черт, неужели у вас с Федосом не сладится!"…Снова скрипит снег под железными подрезами. Скрылся в морозном тумане улус с его шестиугольными юртами и новой конторой, а Максим все думает о Батохе. Ловок мужик. С виду простоват, и грамотешки мало совсем, а как развернулся! Вот бы Павлу Александровичу при его грамоте Батохину смекалистость. Охаивать Рымарева, понятно, рано и навряд ли справедливо. Крестьянское хозяйство вести не чубом трясти, тем более хозяйство артели, где все внове. У Рымарева своя хорошая сторона есть аккуратность. Подсчитать, высчитать ему раз плюнуть. Другое дело привычки к самостоятельности нету. Раньше прикажет ему купец: продай продал, прикажет: купи купил. Все с чужого слова. И на председательском месте он пока работает, как приказчик…
В городе Максим не был давно, и ему в глаза сразу бросились многие перемены. Появились новые кирпичные дома в два и три этажа, чище, многолюднее стали улицы, по мостовым в обгон повозок, саней то и дело бегут машины, и прохожие не обращают внимания: привыкли. На видных местах афиши и объявления. В театре идет спектакль "Бронепоезд 14–69", в Доме крестьянина дает концерт заезжий скрипач-виртуоз Леонид Шевчук, в Союзкино можно посмотреть драму в восьми частях, главные роли исполняют Дуглас Фербенкс и Пола Негри. Называется драма "Три мушкетера".
"Кто такие мушкетеры"?
Максиму надо пересечь улицу и войти в каменное здание обкома. Но он стоит, глазеет на огромные буквы афиши, думает о своем. Плохо будет, если разговор с секретарем получится не таким, какого он ждет. Не только судьба Лифера Ивановича должна решиться, но и что-то очень важное для него самого.
Максим решительно пересек улицу.
В приемной было полно народу. Пожилая секретарша сказала, что вряд ли Михей Николаевич сможет всех принять сегодня. Но Максим все-таки решил ждать. В голубую двустворчатую дверь заходили самые разные люди, одни возвращались через несколько минут, другие задерживались на полчаса и больше. Одни выходили веселые, другие опустив глаза.
Полдня протомился Максим в приемной. Наконец дождался. Секретарша кивнула ему головой иди, и он открыл дверь робко, будто опоздавший на урок школьник. Первое, что бросилось ему в глаза длинный, как деревенская улица, стол, за ним другой стол, поменьше, заваленный бумагами, книгами. Возле маленького стола спиной к окну сидел, прижимая телефонную трубку к уху, человек в темном пиджаке. Под носом у него темнела черточка усов, черные жесткие волосы, зачесанные от лба к макушке, были редкие, сквозь них просвечивала темная кожа. Ничего особенного в этом человеке Максим не заметил и как-то сразу успокоился. Закончив разговор, Ербанов встал, коротко, энергично встряхнул руку Максима, указал на кресло с гнутыми, вытертыми подлокотниками; открытые миндалевидные глаза смотрели на Максима весело, улыбчиво, должно быть, секретарь еще не отрешился от телефонного разговора, по всему видать, приятного для него.
- Вы хромаете? - он взглянул на ноги Максима.
- Подбили.
- Партизанил? Где?
- И партизанил тоже. Но подшибли ногу уже дома, кулаки.
- Коммунист?
- Состою…
- Состоишь?.. - насмешливо спросил он, скосил глаза на бумажку со списком посетителей. - Максим Назарович, да?
- Так. Можно и просто Максим… Молодой еще, чтобы навеличивать…
- Можно и просто Максим, - согласился Ербанов, сел, сдвинул с середины стола бумаги. - Приехал что-нибудь просить?
- Нет.
- Жаловаться?
- Да и не жаловаться вроде. А может быть, и жаловаться. Максиму понравилась стремительная прямота секретаря обкома, тут, кажется, не надо будет вилять-петлять. - Помните, вы распустили бюро нашего райкома партии?
- Помню. Правильно распустили. А ты что, против?
- Не то что против. Новое начальство больно уж туго натягивает вожжи, удила в губы врезаются.
- Видишь ли, Максим, иногда и это необходимо. Мягкость и снисходительность порой вредны не меньше, чем прямое предательство. Революция не закончилась гражданской войной, не завершится она и коллективизацией. Революция продолжается, а ее мягкотелые слюнтяи не делают… Нам нужна и твердость, и непреклонность.
- А справедливость? Она нужна?
- Точно так же, как и твердость. Почему же безвинно людей садят в тюрьму? - Кого посадили безвинно?
- Нашего мужика, Лифера Ивановича Овчинникова.
- Вы в этом уверены?
- Зачем бы я пришел? Посадили его, как я понимаю, на страх другим.
- Это недопустимо! Расскажите подробнее…
Слушая Максима, Ербанов чуть приподнимал то правую, то левую бровь, комкал в руках клочок бумаги. Едва Максим кончил, он поднял трубку телефона.
Соедините меня с прокурором республики. Ты, Николай Петрович? Ербанов говорит. Слушай, ты когда наведешь порядок у себя? Вот вам еще одна жалоба. Осенью осужден крестьянин села Тайшиха-Овчинников. Немедленно проверьте материалы следствия. В случае, если приговор был неправильным, со всей строгостью накажите виновников. И вообще, внуши ты своим товарищам, что меч правосудия штука обоюдоострая, обращаться с ним бездумно крайне опасно.
Дав отбой, Ербанов попросил вызвать Мухоршибирь. Помолчав, поднял на Максима построжавшие глаза, спросил:
- Почему же ты сразу никому ничего не сказал? - Максим не ожидал такого вопроса.
- Почему? Трудно сказать… Непривычно по начальству ходить. Но не это главное. Я почти поверил, что так и должно быть. Одного посадили другим польза. В колхоз народу много пришло после этого.
- Плохо это, очень плохо! Неумение разъяснить людям суть нашей политики нельзя восполнить никаким нажимом. А кто должен объяснить людям, что путь деревни, улуса к социализму один-единственный через объединение мелких единоличных хозяйств?
Зазвонил телефон.