- Меня зовут Фридрих Стапс. Мой отец - лютеранский пастор. Я приехал в Вену, чтобы встретиться с вашим императором. Это возможно?
- Испросите аудиенцию, когда он вернется в Шенбрунн. Что вам от него нужно?
- Встретиться с ним.
- Стало быть, вы им восхищаетесь?
- Не совсем так, как вы это понимаете.
Разговор принимал неприятный оборот, и Анри решил завершить его:
- Ну, хорошо, месье Стапс, увидимся завтра. Сейчас я болею и почти не выхожу из дома.
- Человек, играющий на фортепиано в доме напротив, тоже болен.
- Вы его знаете?
- Это господин Гайдн.
- Гайдн! - повторил Анри и вернулся к окну, чтобы лучше слышать игру знаменитого музыканта.
- Он слег, когда увидел французскую униформу на улицах родного города, - продолжил Фридрих Стапс. - Он встает только для того, чтобы исполнить сочиненный им австрийский гимн.
Сказав это, молодой человек протянул руку и двумя пальцами погасил свечу. Анри остался в полной темноте. Он услышал, как затворилась дверь, и чертыхнулся:
- My god! Этот немец просто сумасшедший! Куда же я подевал огниво?
К трем часам утра войска переправились, наконец, на левый берег Дуная по восстановленному малому мосту и заняли деревни Асперн и Эсслинг. Никто не спал. Маршал Ланн не сводил глаз со своего парадного мундира, наброшенного на спинку стула. Золотое шитье искрилось в трепещущем свете свечи. На рассвете он наденет его, а также все свои награды, в том числе ленту с орденом Андрея Первозванного, дарованного русским царем, и поведет своих кавалеристов в сражение, которое обернется, скорее всего, очередной бойней. Маршал знал, что будет отличной мишенью для врагов, но он сам жаждал этого, как и красивой кончины на поле брани. В этом он видел свое предназначение. Ланн был сыт войной по горло. Воспоминания об испанской кампании вызывали у него глубокое отвращение, он до сих пор он не мог спать спокойно. В Испании не было нормальных сражений и выстроенных в боевые порядки войск: там шла партизанская война, вспыхнувшая одновременно в Овьедо и Валенсии. Перед французами то тут, то там возникали небольшие отряды крестьян под командованием местных алькальдов. Постепенно повстанцев становилось все больше и больше. Сначала андалузские пастухи, вооруженные пиками для клеймения быков, нанесли французским войскам поражение под Байленом, а потом яростная партизанская война разнеслась по всем горным районам. В Сарагоссе мальчишки лезли под ноги лошадей польских улан и вспарывали им брюхо; монахи в своих монастырях занимались изготовлением ружейных зарядов, они даже подметали улицы, чтобы собрать рассыпанный порох. В солдат Ланна летели битые бутылки и булыжники, вывороченные из мостовых, и если, к несчастью, кто-то из французов попадал в плен, им отрезали носы и закапывали по самую шею в землю, чтобы играть в кегли. А сколько их полегло на мостах Кадикса? Сколько было тех, кому перерезали горло или распилили живьем, зажав между двух досок? Скольких сожгли заживо, вырвав языки, выколов глаза, отрезав носы и уши?
- О чем задумался, господин герцог?
Ланн, герцог де Монтебелло, никогда не доверялся Розали - такой же авантюристке, как и тысячи ей подобных, обретавшихся в арьергарде армии в надежде найти свое счастье, разжиться деньжатами, дешевыми безделушками и посмотреть мир, чтобы потом было о чем рассказать. Ланн не был бабником, он обожал жену, но сейчас она была слишком далеко, а он чувствовал себя чудовищно одиноким. Наверное, поэтому маршал не устоял перед высокой блондинкой с распущенными волосами, сбросившей платье на кучу соломы. Он ничего не ответил. Его неотступно преследовали другие мысли. Он снова видел перед собой младенцев, заколотых штыками в своих колыбельках, и слышал признание гренадера: "Сначала было тяжело, господин маршал, но со временем ко всему привыкаешь". Но сам Ланн к такому привыкнуть никак не мог.
- Кто твоя любовница, а? Я или он - там, наверху...
Розали отчасти была права. Император ходил по комнате у них над головами, и звук его шагов действовал маршалу на нервы. "Если завтра меня разорвет ядром надвое, - думал он, - я хоть избавлюсь от ночных кошмаров!"
- Иди ко мне, он уже уходит, - сказала Розали.
Император, действительно, спускался по лестнице в окружении своих верных мамелюков. Ланн слышал, как часовые при его приближении брали на караул. Он поднялся, взял со стола тяжелые золотые часы и щелкнул крышкой, украшенной затейливой гравировкой. Стрелки показывали половину четвертого утра. Сколько же осталось до рассвета? Какую комедию жизни осветят первые солнечные лучи?
Розали снова позвала его:
- Ну же, иди сюда!
На этот раз он послушался ее.
Наполеон прибыл на наблюдательный пункт Массены, устроенный на колокольне Асперна.
- Они готовятся, сир, - доложил маршал.
Император ничего не ответил, он взял подзорную трубу из рук Массены и, оперевшись на плечо одного из драгун, начал осматривать позиции: красные, мерцающие огни бивачных костров уходили к самой линии горизонта. В его воображении сражение на колосящихся полях уже шло полным ходом: он слышал канонаду и людские крики - звуки, которые приводили в ужас всю Европу. "Большая слава, - думал он, - неотделима от большого шума. Чем больше наделаешь шума, тем дольше он будет слышен. Законы, социальные институты, монументы, нации, люди - все исчезнет, но поднятая шумиха еще долго будет звучать в веках..." Наполеон знал, что когда-то на раскинувшейся перед ним Мархфельдской равнине Марк Аврелий разбил маркоманов короля Вадомара, а теперь настал его черед разбить войска эрцгерцога Карла. Историческая параллель пришлась ему по вкусу. Во времена римлян вместо полей здесь простирались вересковые пустоши и болота, среди густых зарослей камыша бродили цапли. Легионы выкатывались из богемских лесов, прорубаясь через непролазную чашу, истребляя встречавшихся на каждом шагу огромных медведей и зубров. Это было уже не прежнее неповоротливое и однородное войско землепашцев из Лация, а разношерстные центурии, следовавшие за трубачами, одетыми в звериные шкуры: марокканская кавалерия, галльские арбалетчики, бретонцы, иберийцы, нуждающиеся в рабах для работы на серебряных шахтах Астурии; греки, арабы; злые, как гиены, сирийцы; геты с взлохмаченными, кишащими вшами волосами цвета соломы; фракийцы в юбках из конопляного волокна. Марка Аврелия - он ехал без оружия и доспехов - в этом людском потоке издалека узнавали по его пурпурной мантии...