Боясь повторения русской пугачёвщины и французской "напасти Бастилии", граф Воронцов весь свой тонкий и гибкий ум дипломата и государственного деятеля сосредоточивал теперь на том, чтобы предупредить Россию от неизбежных столкновений дворянства с народной массой, ограничить безудержную власть монарха в государстве, в которой усматривал главное зло, хотел провести такие законоположения, которые отвечали бы этим его взглядам, а, значит, и обезопасить Россию от внутреннего раздора.
Нельзя было не заметить в этих взглядах Воронцова дальновидного политика, политика, во что бы то ни стало стремившегося оградить интересы дворянства, урезать самодержавные права государя и несколько расслабить крепостнические путы, сдавившие до удушья крестьян, и тем парализовать ту силу, которая поднимала их на бунты и восстания.
Завадовский, на минуту смолкнувший, вдруг мечтательно сказал:
- От времён царствования Петра Великого Россия непрерывно восходила в гору и лишь при Павле оборвалась и попятилась назад. Не ведали, откуда грянет гром!
Воронцов повернул голову и вскинул свои тёмные счастливые глаза на Завадовского.
- Уже в последние годы екатерининского царствования, - сказал он, - корабль сей не грузился, а выгружался людьми способными…
И хотя в другое время слова Воронцова могли бы обидеть Завадовского, теперь он промолчал, пропустил их как бы мимо себя. Будучи одним из фаворитов Екатерины II, осыпанный её милостями и щедротами, Завадовский все годы её бурного царствования прожил безмятежно, как влиятельный вельможа. Наоборот, Воронцов, открыто осуждавший фаворитизм Екатерины II и осудительно относившийся к её двору, вынужден был уйти в отставку и покинуть государственную службу в коммерц-коллегии. Он сейчас, как и раньше, придерживался своих взглядов.
- В записке своей, - добавил он, - я не могу не осуждать правление Екатерины… Кто служил при ней и имел вес и силу, у того самый ничтожный труд назывался подвигом и наравне с оным награждался и замечаем был. Разве не правда?
- Надо ль ворошить память государыни? - осторожно сказал Завадовский. - Не надо, Александр Романович. Ты ведь знаешь, суетность та столь мне наскучила, что я принял твёрдое намерение вслед за тобою оставить службу, окончить последние дни мои в деревне…
- Да, да, верно, знаю! Но я далёк был, чтобы затронуть в тебе воспоминания прежних лет. - И ещё убедительнее, словно извиняясь, повторил: - Знаю, что жизнь и пороки столицы надоели тебе, Пётр Васильевич.
Лакей внёс кругленький столик с маленькими голубыми с золотыми обводами чашечками и с дымящимся таким же голубым кофейником.
- Вот и отлично-о! - протянул Завадовский.
Лакей быстро налил чашечки и удалился. Отпив крепко сваренного кофе, они обменялись мнениями о членах законодательной комиссии.
- Сперанский заговаривал со мной о Радищеве, - начал Завадовский, и Воронцов уловил в его голосе заметную перемену и понял её причины. Тому неприятно было говорить о Радищеве как человеку, который вместе с другими сенаторами подписывал смертный приговор автору дерзновенной книги. Но Воронцов обрадовался случаю, что об Александре Николаевиче граф упомянул первый. - Михаил Михайлович заверяет, что Радищев может с совершенным успехом составить историю законов - творение необходимое, может много пролить света на тьму, нас облегающую…
Завадовский усмехнулся, скользнул взглядом по Воронцову. Тот сосредоточенно и внимательно слушал его.
- Признаюсь тебе, - продолжал Завадовский, - сомневаюсь в столь похвальной тираде Михаила Михайловича. Он человек экспансивный, увлекающийся. Хотел спросить твоё мнение, хотя наперёд знаю - у заступника вольнодумца оно будет не менее похвально…
Александр Романович не выразил своей радости ни жестом, ни взглядом. Совершенно спокойно он сказал:
- Участь Радищева жалка. Но верно и то - он навлёк гонения на себя тем, что был достойнее всемогущих…
- Я так и знал! - раздражённо заметил Завадовский. - Хвали, хвали! Набивай цену своему любимцу и себе, как покровителю вольнодумца, ныне сие модно! Сам государь именует себя республиканцем. Токмо скажу, живучи в его республике, не забывай права самодержца…
Они рассмеялись, вполне понимая друг друга и тот особый смысл, который вкладывался в последние слова.
- И всё же Радищев, - ставя на стол чашечку, сказал Воронцов, - в составлении сей истории может, действительно, много пролить света на тьму, нас окружающую…
- Вот и Сперанский таковую же мелодию на своей свирели играл. Говорил, не худо бы дать Радищеву углубиться в разыскания, каким образом обычай укреплять крестьян превратился в право, в каком положении сей род людей был в России при различных её превращениях…
- Что касаемо меня, Пётр Васильевич, думаю, Радищев, может быть полезен для комиссии более других её почётных членов по своим дарованиям и наклонностям к письменному труду…
- Письменный труд, что и говорить, примечательный вышел из-под его пера, в жёлчь обмакнутого…
- Радищев прощён императором, - строже сказал Воронцов, - следует ли тревожить старые раны смелого человека, повергнутого в беду за сочинение, выпущенное не ко времени?
- Не буду, не буду! - сдался Завадовский. - Понимаю сам, отнюдь не умысел, а неосмотрительность, некое легкомыслие повергнули его в несчастье…
- Боюсь, что ошибаешься, именно умысел и глубокомыслие.
Завадовский встал с канапе, за ним поднялся и Воронцов.
- Думаю, что несчастие его пойдёт на пользу ему, - и заключил, - непременно подам представление государю о Радищеве. Не в службу, а в дружбу нашу, - подчеркнул Завадовский.
- Спасибо, Пётр Васильевич…
5
Радищева невольно потянуло к монументу Фальконе, чтобы взглянуть на великое ваяние скульптора, изобразившего Петра - русского царя, смотревшего дальше других царей и глубже понимавшего пути, по которым должна была пойти Россия.
Памятник стоял всё так же незыблемо, главенствуя над Невой. И чем ближе подходил Александр Николаевич к нему, тем он становился величественнее на фоне просветлевшего петербургского неба. Нельзя было не залюбоваться великолепным произведением Фальконе. Бессмертное творение рук и разума казалось ещё краше, чем раньше.
Как зачарованный Радищев обходил памятник. Он смотрел на него с замиранием сердца, словно видел впервые. Творение великого мастера вновь вызвало в нём мысли, высказанные в "Письме к другу, жительствующему в Тобольске".
Великий всадник, вихрем ворвавшийся на скалу, лишь на мгновение застывший в своём движении, звал вперёд. Радищев подумал, что, может быть, самое главное величие этого русского государя состояло как раз в том, что он придал великой громаде, какой была Россия, это движение вперёд, открыв совершенно новую, замечательную страницу в отечественной истории.
Пётр свершил в своей жизни то великое и нужное, что так гениально воплотил в камне и меди Фальконе.
"Так и каждому, кто стремится вперёд и пытается сказать что-то новое, предстоит свершить своё правое дело". Говоря о фальконетовском творении и Петре Первом, он посвятил своё вдохновенное слово Сергею Янову. Как изменился с тех пор его друг в своих взглядах! Но как-то, сами по себе, личные обиды и горечи, которые пережил и переживал, отступили перед тем великим и нужным, что суждено свершить.
С этими мыслями Александр Николаевич пересёк площадь и долго шёл, пока не очутился перед Михайловским замком - мрачным зданием, будто окрашенным кровью, в стенах которого недавно свершилось цареубийство. Павел словно специально выстроил этот замок для того, чтобы, будучи замкнутым в его глухих стенах от живого мира и отгороженным рвами с водой, над ним тайно было совершено обдуманное до мелочей убийство. Деспота не спасла и не могла спасти от возмездия никакая крепость, никакие караулы, тайные лестницы и двери!
Он навестил Воронцова, о возвращении которого в Санкт-Петербург осведомился ещё в Москве. Граф жил в своём старом роскошном дворце на Обуховском проспекте. Здесь ничего не изменилось. Седенький камердинер графа несказанно обрадовался Радищеву, искренне прослезился при его появлении.
- Прибыли-с! - вытирая рукавом бархатного кафтана глаза, говорил он. - Почитай, лет десять отсутствовали…
- Немного более, - сказал Александр Николаевич, растроганный добродушием камердинера.
- Дайте-ка я на вас взгляну. Постарели-с, батюшка мой, как постарели! Голова-то вся седущая стала, - принимая шляпу, не унимался камердинер.
- Как не постареть, ежели не ошибаюсь, Савелий…
- Помните, значит?
- Помню, дорогой, помню. Александр Романович у себя?
- Сейчас доложу…
У графа Воронцова в доме остались прежние, раз заведённые исстари порядки. "Никакие смены царствований не коснулись старых порядков", - подумал Радищев. Здесь всё осталось по-старому, как в бытность Александра Романовича в должности президента коммерц-коллегии. Тогда особенно часто бывал в этом доме Радищев.
Граф в богатом шлафроке появился в дверях раньше камердинера и, широко раскинув руки, направился навстречу Радищеву.
- Рад скорому приезду, несказанно рад! - подходя к Александру Николаевичу, говорил граф. Обхватив Радищева, он направился с ним в домашний кабинет-библиотеку, часть книг которой только что была привезена из подмосковного имения. Они прошли зал с фамильными портретами и с большими зеркалами в бронзовых резных рамах. Александр Николаевич, увидевший своё изображение, был удивлён, что он и Воронцов после их последней встречи немного располнели.